Мазурин выхватил из кобуры второй магазин, забил в рукоятку, передернул затвор…
Немец-водитель встал, выкинул перед собой автомат и нажал на спуск. В то же мгновение выстрелил и Мазурин…
* * *— И что было дальше? — спросил я, уже подходя к предполагаемому месту стоянки. Я испытывал чувство, которое испытывал любой, несший невыносимо тяжелую вещь. Ты смотришь на точку на земле, метрах в десяти перед собой, и думаешь — вот я дойду до нее и опущу. И отдохну, и испытаю ни с чем не сравнимое блаженство от избавления от груза. Но, дойдя до этой точки, ты вдруг переносишь ее еще на десять метров… А потом удаляешь еще на пять… И когда уже пальцы твои разжимаются, ты делаешь последнее усилие, делая два шага… Ты победил. Это и есть блаженство.
Я переносил точку уже два раза. Если перенесу еще, упаду. Нужно было чем-то занять слух, чтобы не мучиться в тишине. И я спросил:
— И что… было… дальше?
Сделав четыре шага, я почувствовал, что ноги не слушаются. И, как был, с автоматами, фляжкой и Мазуриным на плечах, опустился на землю. И когда колени мои коснулись земли, я рухнул как подкошенный.
— Дальше… — доносилось до меня сквозь неприятное жужжание в ушах… комар или отток крови от головы?… — Дальше я видел, что немец дернулся и покачнулся. Его пули просвистели над моей головой. Я перемахнул через забор. Мной овладел раж и ужас.
— Не от убийства, конечно… — пробормотал я, прижимая горевшее жаром лицо к холодной земле.
Мазурин помолчал и снова заговорил, когда я уже почти пришел в себя. То есть стал чувствовать, как застоявшаяся в членах кровь разгоняется по венам.
— Мы бежали с Шумовым какими-то дворами, огородами и постоянно натыкались на немцев… Они появлялись всякий раз неожиданно. Как специально… Словно игра была такая — угадай улицу, где нет немца. И мы постоянно проигрывали. У меня в пистолете оставалось пять патронов, Шумов, кажется, вообще не стрелял. Но вскоре мы оказались в тупике. Улица заканчивалась массивным домом какого-то зажиточного крестьянина…
— Кулака, — не закрывая рта, произнес я, холодя щеку травой.
— Да, кулака!.. Потому что у советского крестьянина не может быть такого большого дома с такой высокой оградой!.. — разозлился Мазурин, и я понимал, что злится он не на классовую враждебность хозяина дома, а на его непредусмотрительность — крестьянин должен был предположить, строя этот дом, что скоро через него попытаются убежать от фашистов два сотрудника НКВД. — Сука!.. Такой ограды я не видел даже в ГУЛАГе!..
— Вы были в ГУЛАГе? — спросил я, от истомы и усталости незаметно снова переходя на «вы» с человеком, которому час назад обещал выбить зубы.
— Да, Ежов возил группу сотрудников в командировку, — недовольно пробурчал Мазурин.
— Кровавый карлик вам показывал ограды? — иронично поинтересовался я. — Наверное, это было его любимое занятие, поскольку сам-то он был полтора метра…
— Было сделано много ошибок в то время, — совершенно не в тему сказал Мазурин, понимая, что нужно как-то оправдать свое нахождение под руководством человека, которого расстреляла партия. — Ежов разоблачен, и это — заслуга партии.
Я вздохнул и перевалился на спину.
— Да никто его не разоблачал, Мазурин. Глупый вы человек. Просто его педерастические связи с мужьями служащих ЦК в конце концов достали самих членов ЦК.
— Врешь! — И изнемогший чекист поднялся над землей как орел.
— Зачем мне врать? Я был в Германии в командировке, завел связи с немецкими врачами. — Лежа я вынул коробку папирос и закурил. По просьбе кинул Мазурину «Беломор» и спички. — С одним из них, с психиатром Карлом Гроссманом, виделся в сороковом в Москве. Он-то и рассказал, как в 1937 году он принимал у себя в клинике прибывшего якобы в командировку, а на самом деле отправленного партией лечиться от педерастии Ежова.
Оглушенный Мазурин лег, а я добавил на всякий случай, так, помня о недавней обиде:
— Вот такие люди руководят Народным комиссариатом внутренних…
— Заткнитесь, Касардин, иначе я убью вас, — процедил он. — Когда вы будете спать!
— Верю, — согласился я без возражений. — Но стоит только подумать…
— Касардин…
— Молчу, молчу… А теперь посмотрите налево и скажите, что вы видите.
Встревоженный неожиданным переходом капитан перевернулся, не забыв издать стон, и впился взглядом в темноту.
— Доктор, это… дом, что ли?…
— Вот это и предстоит нам сейчас узнать.
— Сейчас? — удивился Мазурин. Ему казалось — и казалось совершенно справедливо, что эта минута — не лучшее время для начала операции. Ни он, ни я не держимся твердо на ногах. Он прав. Мы еле дышим. Но, в отличие от него, я знал, что дальше мы будем стоять все менее и менее твердо. И потом, есть еще одна причина.
— Вспомните, Мазурин, когда прибывают ваши «воронки» для ареста врагов народа.
— До четырех утра в основном… Да, да, вы правы, — решительно согласился чекист. — Нужно идти сейчас. Вы говорите — четыре утра?… Все правильно. В это время не подозревающая о коварных помыслах противника сторона пребывает в легком анабиозе.
— Как красиво вы сказали.
— Касардин?…
— Задача номер один — найти еду. Задача номер два: воду. Впрочем, я поменял бы задачи местами. Три: найти медикаменты, если повезет.
Проверив оружие, мы медленно выдвинулись в сторону странно мерцающего в ночи огонька. Мы никуда не торопились. Мы еле переставляли ноги.
— Так что случилось с Шумовым? — спросил я, когда огонек вырос до очертания освещенного странным мутным светом окна.
На этот раз перед нами было действительно село. Стоящий на окраине дом селения близ Умани был единственным, где горел свет…
— Его подстрелили на улице. Я не видел, кто стрелял, но он бежал передо мной и вдруг взмахнул руками. Последнее, что помню, это исказившееся от натуги лицо его и крик «Беги!». Это все, доктор.
…и свет этот странен был тем, что окно едва светилось. Словно кто-то зажег у стекла зажигалку, и не собственно свет, а тепло освещало окно.
Держа автоматы наготове, мы приблизились к дому. Дела складывались таким образом, что ничего другого, кроме знакомства с его обитателями, не оставалось. У нас не было другого выхода.
Приоткрыв дверь, я вошел. Следом за мной, спина к спине, — контролируя улицу, протиснулся Мазурин.
Увиденное меня умилило. Несмотря на то, что руки у меня чуть тряслись от волнения, — я теперь, видимо, в любое помещение буду заходить с трепетом, я опустил автомат и облегченно выдохнул.
У стены молодая женщина в платке качала колыбель. У печи стоял шест с вилкой, в которую была вставлена лучина. Она-то и горела, заливая окно сонным светом. Когда я вошел, женщина перестала петь.
— Тятя… — беззащитно прошептала она. — Свои…
Из-за печи с двустволкой в руках появился высокий мужчина с черной бородой. Лет ему было под пятьдесят, я привык угадывать возраст пациентов почти безошибочно, но в бороде его не было и намека на седину.
Из-за спины его выглядывала крупная женщина — я видел только ее лицо, но и этого было достаточно, чтобы понять — ростом она чуть пониже мужа.
— Здравствуйте, — сказал я и почувствовал, как сильно изменился мой голос всего за один день. Он стал приглушенным и настороженным. Словно это «здравствуйте» произнес кто-то другой, стоявший рядом. — В деревне есть немцы?
— А где сейчас нет немцев? — так же осторожно и почти утверждающе произнес мужик.
— Нам нужно укрыться, — сказал Мазурин. — И, если возможно, поесть.
Мужик поставил ружье за печь. Кивнул бабе, и та засуетилась. Очень скоро мой рот стал наполняться слюной. Крынка с молоком, картошка, огурцы, помидоры… Стараясь не разбудить дитя, тетка накрывала стол с поразительной быстротой. Когда появилось сало, у меня закружилась голова. Всю дорогу я видел перед собой кусок холодного вареного мяса. Не понимаю, почему не котлета дымящаяся, не шашлык, а именно — холодное мясо. Видимо, в голове работал какой-то механизм, и даже при производстве фантазий он ориентировал мои представления на некую логику. Откуда ночью в крестьянском доме могло появиться горячее мясо? Но мяса здесь не было никакого. Мясо на столах деревенских дымится в конце ноября — декабре, когда режут скот.
Наевшись досыта, я понял, как сильно устал. И сразу заболело все — и бок, сожженный электричеством (я косо посмотрел на Мазурина, не могущего остановиться и жующего картофелины, — он так ел, что казалось — он жует, а не глотает), и плечи, и нога, подвернутая во время артналета неизвестной батареи.
— Нам нужно укрыться и переждать несколько дней, — сказал наконец капитан. — Красная армия погонит врага назад, и тогда мы выйдем. А сейчас мы окружены.
Мужик молчал и чесал бороду. Кажется, прием на временное хранение двоих москалей не входил в его планы.
— Нам нужно укрыться и переждать несколько дней, — сказал наконец капитан. — Красная армия погонит врага назад, и тогда мы выйдем. А сейчас мы окружены.
Мужик молчал и чесал бороду. Кажется, прием на временное хранение двоих москалей не входил в его планы.
— Чердак — надежное укрытие?
— А что — чердак? — промычал мужик. — Чердак как чердак… что его хвалить…
— Может, сеновал, загон? — продолжал разведку Мазурин.
— Может, и сеновал…
— А может, ты недослышишь? — делая последние жевательные движения, проговорил чекист. — Или недопонимаешь обстановки? Два командира Красной армии, два коммуниста, советских человека просят у тебя помощи. А ты сидишь и чешешь репу.
Я покосился на Мазурина. Из всех розданных им определений ко мне подходило только «советский человек».
— А шо я могу сробить? Немцы придут, забьют всю родню…
— Так, значит, Красную армию ты встречаешь с оружием, а немцев — боишься? — заводился Мазурин, как и я, чувствуя, что нашему ночлегу здесь не очень-то рады.
— Дозвольте нам только переночевать у вас и набраться сил, — вмешался я. — И если есть, покажите мне все лекарства, что имеются в вашем доме. Мой друг не перенесет еще одной ночи в лесу.
— Тятя…
Посмотрев на молодую мать, я заметил слезы в ее глазах. Круглолицая, румяная, она выглядела простушкой. Чиста и малословна, я сразу распознал в ней сноху. Чувствовалась в этой хате атмосфера, когда хозяин всегда суров и серьезен, но немаловажно для него мнение тех, кто живет в его доме. Назвав его «Михайлой», баба проронила что-то насчет того, что «и наш тоже вот так где-то». По-видимому, это решило исход дела.
— А оставайтесь, кто против? — нехотя выдавил мужик. — Лезайте на чердак, жинка щас туды воду закинет.
Пахло прелым сеном и березовыми вениками. Исполняя волю хозяина, мы зарылись в душистый ворох прошедшего лета. Сверху на сено хозяйка набросала тряпок. На случай скорого бегства мне (не Мазурину, которого по понятным причинам мужик невзлюбил сразу) была выдана холщовая сумка. Помимо завернутого в чистую тряпку куска сала в ней находились еще вареные картофелины — штук десять, несколько огурцов и буханка хлеба. Теперь все выглядело привычным и естественным, хотя еще час назад простая горбушка выглядела Сталинской премией. Мазурин, перевязанный мною хозяйскими тряпками, мгновенно уснул. Я держался и размышлял, что делать дальше. Этот ночлег задержит нас на несколько часов. Об укрытии на несколько дней Мазурин говорил впустую, — оставшись, мы бы задержались здесь навсегда. Решение пробиваться к своим никто не отменял, но мы оба чувствовали, что сил нет…
Когда забрезжил рассвет, я приоткрыл глаза. Что-то еще кроме пробивавшихся сквозь прорехи в крыше солнечных лучей встревожило меня. Осторожно пробравшись под сеном к навесу из слег, к самой стене, я прильнул к щели.
Все, что жило во мне ранее надеждой и что придавало сил, умерло в один момент. В деревню входили, ломая ветхие заборы и вспахивая земляные дороги, немецкие танки. Они, судя по скорости, останавливаться здесь не намеревались. А вот моторизованные подразделения немецкой пехоты, состоящие в основном из мотоциклистов, въезжали во дворы и глушили моторы. Немцы спешивались и трусцой разбегались по всем строениям, где были двери.
Мимо избы Михайлы без визга промчался розовый, с испачканным навозом боком поросенок.
— Мазурин!.. — прикрикнул я.
Он уже не спал. Глядя на меня и понимая, в чем дело, он лишь вопросительно кивнул.
— А ничего хорошего, — сказал я, ища под сеном автомат. — Немцы.
Во двор дома, где мы схоронились, въехало сразу два мотоцикла. Михайло — теперь это было видно по двору, был зажиточный мужик. Загон для крупного рогатого скота, для овец, избушка с насестом для кур, совмещенная с овчарней, — все это предстало теперь в дневном свете и выглядело по-кулацки вызывающе. Между тем дом выглядел уныло, и это наводило на мысли, что расчетливый ум мужика заставлял его сначала обустраивать дело, а уже потом — удобства. Здесь было чем поживиться. Соскочив с мотоциклов, немцы первым делом выяснили, есть ли кто в доме, помимо хозяев. Не найдя никого лишнего, вышли во двор. Кто-то уже резал овцу.
Михайло, стоя посреди двора, был похож на подбитую камнем птицу. Сгорбленный, унылый, он спокойно взирал на бесчинства у себя во дворе.
Приблизившись к нему, офицер в очках на фуражке наотмашь ударил его по лицу. В грохоте гусениц терялись звуки. Но я все-таки расслышал окончание фразы, из которой следовало понимать, что немец спрашивает, видел ли Михайло русских военных. Совершенно неуместный, заданный ради вопроса вопрос. Такие вопросы обычно задают, когда планируют доказать, что человек что-то скрывает. После чего наказать. Удовлетворившись тем, что из носа мужика пошла кровь, офицер, хлопая ладонью по кобуре, стал прогуливаться по двору.
Я посмотрел вдаль, насколько позволяла щель меж крышей и стеной.
— Что там?
— Всю деревню заняли, — объяснил я Мазурину. — Похоже, намечается большой обед. Танки проезжают мимо… — Я дождался, пока стихнет лязг гусениц последнего. — Уже проехали… Пехота обосновывается.
— Надолго?
— Сходить спросить?
Мазурин на это ничего не ответил. Подползши ко мне, он пригляделся. Я заметил, как утренние солнечные лучи мгновенно сузили зрачки в его карих глазах. Губы его шептали: «Сколько же их здесь…»
— Больше, чем заключенных в ГУЛАГе?
Он помолчал и вернулся на свое место.
— Касардин, вы когда-нибудь думали о своей последней минуте?
— Это что, урок философии?
Он осторожно вынул из автомата рожок и заглянул в него. Все, что он мог там увидеть, это верхний патрон.
— Сейчас они полезут на чердак.
— Не факт, — поторопился возразить я. — Вы мечтаете об этом?
— Я вот что сделаю, когда это случится. Я начну стрелять и буду делать это до последнего патрона. Потом меня убьют. Но в мгновение между последним своим выстрелом и выстрелом в меня я, наверное, о чем-то подумаю. Вот я и спрашиваю — о чем будете думать вы?
Я отвернулся к стене, выглядывая на улицу.
О Юле я буду думать. О нашей первой и последней ночи в ленинградской гостинице. О том, как податлива она была и мы пожирали друг друга до рассвета. Такого же рассвета, как сейчас, когда небо бесцветно, а ветер прозрачен и тих…
Вздрогнув от крика на улице, я прижался щекой к бревнам.
Сноху хозяина волокли в дом двое немцев. Офицер — я хорошо различал лейтенантские знаки различия — лукаво улыбался и держал руки на груди. Сидя на мотоциклах, курили солдаты. А двое из них волокли девчонку в хату.
— Что там происходит?
— Самое неприятное, — ответил я, размышляя, как поступить.
— Кого-то убивают?
— Если бы.
— А что хуже смерти?
Я посмотрел на него.
— Девчонка?… — после недолгой паузы проговорил Мазурин, и в этот момент под нами раздались шаркающие шаги, грохот чугунка, крик ребенка на улице и безумный женский вопль в доме.
Я снова прижал щеку к бревнам. Михайло, выкрикивая проклятья, бился в руках нескольких солдат. Рядом с ним, на земле, упав на корыто для корма кур и поставив его на дыбы, причитала баба. На руках она держала внука и, подвывая, качалась вперед и назад. Перед ней стоял немец и держал автомат так, что даже у меня не закралось и тени сомнений: встань она — и тут же умрет.
Треск раздираемой материи возвестил о том, что насилие вступило в начальную стадию. Двое солдат вермахта предались любимому развлечению выродившихся духовных наследников Нерона и Чингисхана.
— И мы будем сидеть здесь и это слушать?… — серыми, как сырые котлеты, губами проговорил Мазурин.
— Закройте дверь, — услышал я офицерский совет с улицы, — иначе вас замучают советами!
На улице раздался хохот вразнобой. Как бы ни пусто звучал совет, в доме послышались шаги, хлопнула дверь, и раздался звук падающего крючка. Видимо, жажда двоих ублюдков достигла своего апогея, и они реагировали на все неадекватно просто.
Мы с Мазуриным переглянулись и поползли к краю сеновала. Лестницы, понятно, не было, ее Михайло убрал, чтобы не возбуждать интереса к чердаку. Я придержал автомат Мазурина, пока он, уцепившись руками и морщась от боли, спускал свое тело вниз. Следом, подав ему оба автомата, сполз по стене и я.
Мы вошли в хату тихо и беспечно, как свои.
На кровати, рядом с пустой колыбелью, билась едва ли не как в агонии молодая женщина. На нее уже забрался один из немцев и, роясь рукой у себя в мотне, пытался что-то вытащить наружу. Второй, удерживая руки женщины, тоже полулежал на ней и дергался в такт ее агонии спиной к нам.
Голые полные ноги, они взметались в разные стороны, уже прижатые мужским телом. Немец наконец-то справился со своими штанами, и в тот момент, когда он закричал: «Сейчас, сейчас, дрянь!» — Мазурин подошел и одним ударом снес его с кровати. Звук, который раздался при соприкосновении автомата с затылком немца, передать невозможно. Его можно только услышать. Что-то среднее между переломленной о колено тростью и ударом лошадиного копыта об асфальт.