— Миссис Куэйд, — сказал Эдвард, — позвольте спросить у вас кое-что. Если кто-то… если голос чьего-то духа… озвучивает послание… вот как сейчас… Означает ли это, что человек мертв?
— Что?
— Означает ли это, что лицо… что этот голос принадлежит мертвому? Мертвому, а не живому?
— Откуда мне знать? — ответила миссис Куэйд раздраженным тоном. — Я всего лишь медиум. Вы ведь понимаете, что это такое. Я передаю то, что присылает мне проводник. — Потом добавила: — Это, видите ли, очень утомительно.
Она осторожно сняла тюрбан, положила его на стул и разгладила свои спутанные седые волосы.
— Но когда вы сказали: «Среди нас есть некто, у кого два отца»…
— Я ничего не говорила. Я не знаю, что сказал дух.
— Кто-то назвал мое имя. Вы ведь не знаете моего имени, правда?
— Нет, конечно, я вас никогда прежде не видела.
— Но говорят ли так живые…
— Осмелюсь сказать, что с теми, кто живет в согласии с природой, может случиться что угодно. А теперь мне пора выпить чаю.
— Возможно, я сам вообразил это, — сказал Эдвард.
— Может быть. Извините, милый.
Эдвард двинулся прочь из комнаты, казавшейся теперь серой и безжизненной. Он вышел в открытую дверь квартиры, спустился вниз. Дождь на улице прекратился, и свет стал другим — ярким, как это нередко случается в дождливые дни, когда на мгновение сквозь тучи прорывается солнце. Эдвард увидел радугу, и все вокруг него вдруг засияло светлыми живыми красками — блестящие тротуары, одежда прохожих, башня почтового ведомства. Эдвард сделал несколько шагов, потом остановился. Что произошло? Он чувствовал мучительное возбуждение, болезненный и зловещий ужас, рвотный комок подступал к горлу. Точно ли он слышал, как странный голос назвал его имя? Да, он определенно слышал. «Приди к твоему отцу, приди домой». Это послание, видимо, предназначалось ему — человеку, у которого два отца. Что, если его звал мертвый отец?
— Ты не считаешь, что мы должны оградить Мередита от встреч со Стюартом? — спросила Мидж Маккаскервиль у мужа.
Она собиралась уходить и присела на его стол, одетая в модный черный плащ с красным шелковым шарфом.
— Почему?
— Стюарт стал таким эмоциональным и странным. Его религиозная мания может передаться Мередиту, и… ну…
— Ты хочешь сказать, он может напасть на мальчика?
— Да нет, конечно. Но я не хочу, чтобы у Мередита завязались эмоциональные отношения со Стюартом.
Томас, некоторое время назад отложивший свою ручку, снова взял ее.
— Я не вижу тут никаких проблем, а вот после нашего вмешательства они могут возникнуть.
— Жаль, что Эдвард мало общается с Мередитом, ведь мальчик любит его, хотя сейчас от этого мало проку. А вот Стюарт — он такой фальшивый и бесчеловечный. Конечно, это сложно, мы же никого не хотим оскорбить. Ты пишешь о мистере Блиннете?
— Нет.
— Он по-прежнему думает, что убил и закопал свою жену и она превратилась в ракитник? Что там у него новенького, если это не секрет?
— Нет, он всем об этом рассказывает. Старый школьный учитель из Манчестера выпускает стальные провода, которые попадают прямо в голову мистера Блиннета и передают призывы.
— Призывы?
— Они не представляют ни малейшего интереса. Что-то вроде «Ешьте больше сыра». Мистер Блиннет устал от этих призывов. Иногда учитель манипулирует проводами, делая мистеру Блиннету больно — это наказание за его безразличие к призывам. Есть провода стальные, а есть золотые. Золотые вызывают маленькие пожары в голове мистера Блиннета, которые иногда проявляются в виде пламени в его волосах.
— Ты их видел?
— Нет.
— Бедняга, — проговорила Мидж. — Не могу себе представить, на что это похоже, когда тебе в голову приходят такие мысли. Сумасшедшие такие изобретательные. Неудивительно, что поэтов считают сумасшедшими.
— Сумасшедшие ничуть не похожи на поэтов, — сказал Томас. — Их фантазии подробные и затейливые, но мертвые. Это справедливо и для мистера Блиннета, поскольку он тоже считает себя мертвым.
— А еще он считает себя мессией! Конечно же, он еврей.
— Он тихий мессия без амбиций.
— Он противный. Мередит его боится. Жаль, что он приходит к тебе, когда клиника закрыта. Он улыбается жуткой вкрадчивой улыбкой, но глаза у него пронзительные и проницательные.
— Когда я уйду из клиники, с мистером Блиннетом будут проблемы, — сказал Томас. — Мы сможем жить за городом. А Мередит будет в интернате.
— Ты не собираешься уходить из клиники, — ответила Мидж. — Я надеюсь, мистер Блиннет не дурачит тебя. Кажется, ты вообще не хочешь лечить его. Ты сегодня поздно вернешься?
— Да. А ты собираешься на ланч с этой твоей школьной подружкой из Америки?
— Да. Она отложила отъезд домой. Кстати, не забудь о концерте в школе Мередита.
— Какие цветы ты купишь сегодня?
— Ирисы и тигровые лилии.
Томас отъехал на своем кресле от стола, протянул руку, и Мидж пересела ему на колени.
— Моя любимая Мидж, желаю тебе хорошего дня.
— И тебе того же. Ты с кем-то встречаешься сегодня утром?
— Да, с Эдвардом.
— С Эдвардом? Правда? Ты его просил прийти?
— Нет. Он позвонил.
— Значит, ты был прав.
— Да.
— Я очень сочувствую Эдварду. Мне кажется, я смогла бы ему помочь. Может, мне тоже с ним встретиться?
— Нет, еще рано. Пока, растрепа. Выглядишь лет на семнадцать.
— Так ты говорил со Стюартом? — спросил Томас.
— Это он со мной говорил, — сказал Эдвард.
— И что он сказал?
— Он сказал, чтобы я прекратил читать триллеры и принялся за Библию, что я должен смотреть на азалии…
— На азалии?
— Ну, точнее, на азалию. Мидж принесла мне азалию.
— Правда? Какая молодчина!
— И слушать птичий щебет, и сидеть тихо и дышать. Найти что-нибудь хорошее и вцепиться в него, как терьер…
— И ты последовал его советам?
— Нет, конечно. Я выкинул азалию в окно. То есть собирался выкинуть, но он ее унес.
— Он тебя не трогал?
— Трогал меня? Господи Иисусе, нет!
— Слушай, я хочу, чтобы ты отказался от таблеток, которые тебе прописала Урсула. Ты сможешь?
— Да. Я уже почти отказался. От них никакого толку.
— И если ты не возражаешь, я бы хотел посмотреть одно из писем миссис Уилсден, если ты получишь еще. Ты говорил, что уничтожил их. Наверное, писание этих писем доставляет ей удовольствие.
— Конечно же получу! Она настоящий художник. Она все время говорит одно и то же, но никогда не повторяется. Она наверняка получает удовольствие.
— Это своеобразная форма траура. Она пройдет. Глубокая скорбь подобна навязчивой мелодии.
— Мне тоже все говорят, что и у меня все пройдет. Но оно не пройдет. Оно уже столько времени со мной. Я, наверное, стал другим человеком. Моя болезнь — это я сам. Со мной все кончено. Вы знаете, если двигатель самолета в определенный момент глохнет, то ему уже не взлететь, самолет непременно рухнет под воздействием собственной тяжести, и никакая сила его не поднимет. Это мертвый груз, обреченный на падение. Мои двигатели отказали. Я падаю. Я обречен на падение. У меня не осталось энергии. Так или иначе, но со мной все кончено.
— Ты способен говорить. Ты полон интересных мыслей.
— Это потому, что я использую вашу энергию, — ответил Эдвард. — Я уйду от вас и снова окажусь в своей черной машине. Я и теперь в ней, а наш разговор происходит автоматически, он истерический, вы его генерируете. У меня не умственная болезнь, а душевная. Я раньше и не подозревал, что это такое. Это факт. Факт, с которым я вынужден жить — с тем, что случилось, что я совершил. Люди говорят: «С какими-то вещами нужно смиряться», но я не могу с этим смириться, я могу только умереть, только никак не умираю. Каждое утро просыпаюсь в мучениях, все мое тело пронизывает боль, словно меня казнят на электрическом стуле, но я никак не могу умереть.
— Продолжай, пока тебе хватает красноречия.
— Я боюсь всего, я боюсь полиции и докторов. Я даже вас боюсь. Вы ведь не позволите им лечить меня электрошоком?
— Об этом и речи нет. И нет никаких «их». Есть только я.
— Все равно они могут добраться до меня. Знаете, я об этом никому не говорил, но я обманул следствие. Я сказал, что у Марка был наркотик и он сам принял его. Это неправда. Я дал ему наркотик — добавил в сэндвич. Я его обманул. Он не знал, что там наркотик, он сам никогда бы этого не сделал. Он ненавидел наркотики и все время пытался заставить меня бросить их. Миссис Уилсден, конечно же, догадалась об этом. Вы думаете, я должен пойти и рассказать об этом коронеру?
— Нет, я так не думаю, — ответил Томас.
— Но я все равно рад, что сказал вам. Я знаю: все, что я вам говорю, останется между нами. Я рад, что сказал об этом.
— У человека должны быть ценности. Правда — это важно.
— Но я все равно рад, что сказал вам. Я знаю: все, что я вам говорю, останется между нами. Я рад, что сказал об этом.
— У человека должны быть ценности. Правда — это важно.
— Я разошелся с правдой.
— Нет, не разошелся. Только что ты это продемонстрировал. Твое представление, будто ты расстался с правдой, — это заблуждение. Несчастные люди утешаются ложью, а потом чувствуют, что все вокруг фальшиво…
— Это обо мне. Я лишен малейшей возможности действовать правильно или делать добрые дела. Эта целая система горестей — все горести, когда-либо пережитые мною, входят в эту горесть и усиливают ее. Для тех угрызений совести, что испытываю я, нет лекарства. Я потерял опору. Это как пытаться складывать цифры во сне. Вы полагаете, что я могу думать, — ничего я не могу. Вы взываете к моему интеллекту, а его нет.
— Да никуда он не делся! Он есть, не надо так беззастенчиво лгать. Попытайся систематизировать происходящее, поразмысли над несколькими концепциями. Ты обрадовался, когда рассказал мне о том, что отягощает твою совесть. Совесть у тебя есть. Ты можешь проводить различия. Ты только что говорил о скорби и о раскаянии. Можешь ты упорядочить эти ощущения? Что находится в основе? Не отвечай сразу, постарайся подумать.
Эдвард, сидевший в кресле по другую сторону стола Томаса, задумался.
— Ну вот… то, о чем я только что сказал… нет смысла говорить очевидные вещи… то, что случилось, и как вернуть случившееся назад… какой ужас я совершил… и Марк, которого я люблю… он жил и умер…
— Это немало. Продолжай стараться. Ты использовал слово «люблю». Того, что случилось, назад не вернешь. Марк мертв, а мертвых нужно любить на особый манер, этому нужно научиться. А твой «ужас» полон других поступков и вещей, которые нужно отделить от него…
— Боже мой, вам нужен список?
— Да.
— Я отмечен, я заклеймен, люди это видят, на улице все на меня глазеют. Во мне не осталось ничего целого, одни шрамы и осколки, люди от меня шарахаются, я распространяю отчаяние и зло. Когда я шел сюда, я увидел Мередита, выходившего из дома. Он сделал вид, что не заметил меня, и перешел на другую сторону — мой вид ему невыносим, а мне это очень больно. Это позор, потеря чести, которую невозможно вернуть. Я уничтожен и очернен навсегда, а ведь я так молод. И это имеет прямое отношение к тому, что случившегося не вернешь. Если бы я не запер дверь, если бы я не бросил его одного… Господи, все это не имеет смысла. Я не достоин жизни, я так устал от тоски и от непролитых слез. Я хочу одного: чтобы меня замуровали в каменную стену, где я бы высох от голода и умер.
Эдвард договорил, широко открыл глаза и улыбнулся той нездешней, жуткой, злорадной улыбкой, что так ужаснула Стюарта.
— У твоего бессознательного разума настоящий праздник, — сказал Томас, уже видевший такие улыбки. — Ты уверен, что не хочешь встретиться со священником? Всегда следует спрашивать себя: а не помогут ли мне остатки моей веры? Священник может выслушать твою исповедь и отпустить грехи. Эти ритуалы не обязательно должны быть связаны с догматами.
— Нет-нет, никаких священников. Значит, вы хотите, чтобы я приспособился к этому чувству вины?
— Можно и так сказать! Ведь должен же быть смысл во всем этом нагромождении мучений — из этого может родиться что-то творческое. Ты твердишь об «ужасных вещах», о «факте», о «случившемся», но в то же время продолжаешь расходовать энергию и подогревать свое негодование, воображая, будто ничего не было. Твое чувство вины, если удастся его выделить, может дать тебе место и «метод», если угодно, с помощью которого ты сумеешь уяснить сердцем и умом, что событие все-таки случилось… и вот отсюда уже можно начинать. Это место, если тебе удастся туда попасть, может изменить атмосферу, дать тебе больше воздуха и света. Любовь к Марку могла бы стать позитивным фактором, только не стоит любить его, как живого. И ты мог бы подумать о том, как ответить миссис Уилсден, сочинить ей письмо.
— Томас, — сказал Эдвард, — вы не поняли. У меня нет сил. Эти ваши речи — сплошная поэзия, она не имеет никакого отношения к тому, что я могу сделать или даже вообразить. Я не сомневаюсь, вы изобретательны, вы умны, вы стараетесь расшевелить меня, воззвать к моему здравому смыслу и все такое. Я вам очень благодарен. Но это бессмысленно. У меня не осталось ни капли воображения. Я даже утратил все сексуальные чувства. Стюарт говорит, что он отказался от секса, но от него сексом так и пышет. А я, думаю, лишился секса навсегда. Я утратил фантазию; точнее, она полностью ушла в это. Я не способен совершать действия, которые вы перечислили, не способен проводить различия между тем и этим, держаться за что-то третье — я ничего не могу. Конечно, я хочу, чтобы меня простили, но никто не может этого сделать. Ни священник, ни миссис Уилсден, если бы она вдруг захотела. Но она не захочет, она жаждет замучить меня до смерти. И я и в самом деле испытываю смертельные муки. Я мучаю сам себя, я так страдаю, что больше уже невозможно, но если бы я мог страдать еще сильнее, я бы…
— Не думаю, что я могу тебя простить, — сказал Томас. — Я могу сделать кое-что другое, но не это. Нам нужны священники, нам их не хватает и будет не хватать еще сильнее. Нам не хватает их силы. В будущем будут разные священники, разные призвания. Нам придется заново изобрести Бога. Тем, кому нет оправдания, придется изобрести его.
— У тех, кому нет оправдания, не хватит энергии, — сказал Эдвард. — Им не хватит духа. Я бездуховен. Бог — изобретение счастливых невинных людей. Мы знаем, что никакого Бога нет, как нет и его заменителя, о котором любят сюсюкать ослы вроде Стюарта. Ну для чего вы меня разговорили? Может быть, я вас за это возненавижу.
— Нет, не возненавидишь, дорогой Эдвард.
— Ну хорошо, но даже вы не можете понять, каково это — ежеминутно гореть в бесплодном аду. Это несчастье, кристаллизованное в виде чистого страха, потому что потом будет еще хуже, словно ждешь своей очереди у дверей пыточной. Гарри говорит, что это иррационально, а Стюарт говорит, что для меня это стало самоцелью. Так оно и есть. Иногда я даже не могу вспомнить лицо Марка, словно он — просто имя, словно я выкинул его и оказался в аду, даже не понимая почему. Но я там, и я от этого умру.
— Ты от этого уже умираешь, — сказал Томас. — Умираешь духовно. Ты немного раньше сказал, что тебе пришлось бы переделать себя. Именно этим ты и занят, и это очень мучительно. Ты говоришь, что страдаешь и не можешь вспомнить почему. Все творение страдает так же, стонет и мучается одним миром. Ты сознательно принимаешь участие в этом страдании.
— Все творение невинно, и я прощаю его. Прощаю всех, кроме себя.
— Так ты думаешь, что в аду ты один?
— Вы хотите заинтересовать меня, заставить думать о других людях, но я не хочу излечиваться и обращать все в радость и здравый смысл с помощью вашей магии. Ваша магия недостаточно сильна, чтобы преодолеть то, что есть во мне. Она слаба, она — гаснущий факел. Со мной все кончено безвозвратно.
— Я не предлагаю тебе радость и здравый смысл. И бога ради, успокойся: конечно, с тобой все кончено безвозвратно, тебе не излечиться.
— Я думал, вы пытаетесь меня вылечить.
— Да, пытаюсь, но совсем не так, как ты думаешь. Эта боль навсегда останется в тебе. Многие люди живут с такой болью. Но так будет не всегда.
— Ну хорошо, я меняюсь, но не в лучшую сторону. Лучшей стороны нет — вот что я обнаружил. Это не то что быть… быть куколкой насекомого, это наоборот. История куколки наоборот. Прежде я имел цветные крылышки и умел летать. Теперь я почернел и лежу, дрожа, на земле. Скоро земля укроет меня, я похолодею и начну разлагаться.
— Да, прекрасный образ. А теперь послушай меня. Ты нечаянно, по собственной вине отправился в духовное путешествие, за которое многие заплатили бы немалые деньги, только им этого не дано. Твое ложное представление о себе самом сейчас ломается. Поэтому ты оказался в необычном положении, очень близком к истине, и эта близость — часть твоей боли. Ты говоришь, что у тебя не осталось энергии, что ты пользуешься моей — это не так. Твой бессознательный разум наслаждается поражением твоего гордого эго, его злонамеренное удовольствие наполняет тебя демонической энергией, которую ты расходуешь в тщетных проявлениях раздражения, злости и ненависти. То, что я назвал твоим красноречием, потоком образного мышления, — это симптом твоего состояния. Ты ненавидишь свое раненое «я» и чувствуешь, что не можешь с ним жить, но в то же время отчаянно холишь его. Ты говоришь о своей скорби как о системе. Ты прав — это защитная система поддерживающих друг друга обманов, которые ты порождаешь инстинктивно, чтобы защитить твое прежнее эгоистичное представление о самом себе. Тебе невыносима мысль о его утрате, тебе невыносима мысль о его смерти, которую ты воспринимаешь как свою собственную. Твои бесконечные разговоры о смерти — это подмена настоящей благотворной смерти, смерти твоих заблуждений. Твоя «смерть» вымышленная, это просто ложное представление: будто каким-то образом, без всяких усилий с твоей стороны все твои беды могут исчезнуть. В твоем положении человек религиозный обратился бы к молитве, а ты должен найти собственный эквивалент молитвы. Слово «воля» редко обозначает что-то реальное, но тут необходимо усилие воли, положительной сосредоточенности. В мыслях и в самых потаенных уголках души ты должен прекратить злоупотреблять своей силой, должен перенаправить эту странную энергию — несмотря на свою двусмысленность, она дарована тебе свыше темными богами. Я не хочу сказать: забудь вину и раскаяние. Я только говорю, что ты должен почувствовать их истинно. Истинное раскаяние ведет к плодотворной смерти «я», а не к его сохранению в качестве успешного лжеца. Признай свою ложь и отвергни ее по всем пунктам. Ты хочешь вернуть то, что случилось, ты чувствуешь гнев и ненависть, когда наталкиваешься на препятствия, и считаешь, что происходящее привело к утрате чести. Старые глубинные «естественные» желания кажутся тебе непреодолимыми. Покончи с ними, пойми, что это заблуждения и обманы. Перешагни через них, выйди в открытое и спокойное пространство, которое покажется тебе совершенно новым местом. Ты никогда прежде не был в таком месте, там ты найдешь совершенно новую личность. Ты говоришь, что живешь в агонии. Так пусть это будет боль умирания твоего прежнего лживого «я» и рождение нового, настоящего, правдивого «я». Мы все завернуты в шелковые одеяния заблуждений, и нам инстинктивно кажется, что эти заблуждения необходимы для жизни. Часто они безобидны в том смысле, что мы по-прежнему можем оставаться хорошими и счастливыми. Иногда вследствие какой-либо катастрофы, утраты или полной потери самоуважения наши обманы становятся пагубными, и тогда мы вынуждены выбирать между болезненным признанием правды и еще более безумным и агрессивным нагромождением лжи. Я предлагаю тебе осознать твою ситуацию, обратиться к воле и молитве. Не надейся ни на что, кроме правды, ты должен увидеть вину и скорбь такими, как они есть. Примирись с отчаянием. Живи спокойно с чувством вины, с тем, что случилось, и его последствиями. Присядь, так сказать, рядом с ним и осознай страшную рану, полученную твоим самоуважением, как расставание с прежними потаенными заблуждениями, уничтоженными в результате этого события. Если ты будешь пресекать любую ложь и противиться гневу, искажающему мир, то постепенно поймешь, что твое несчастное старое раненое «я» с его яростным рыданием, ненавистью к себе и всему остальному вовсе не равно тебе. Это «я» умирает, а другое «я» смотрит на его смерть. И ты постепенно восстановишь свою жизненную энергию, во благо или во зло данную нам богами. Ты вдохнешь жизнь в твое новое «я», перестанешь быть марионеткой. Эдвард, я тебе не предлагаю ничего безумного — например, мгновенно обрести святость! Я предлагаю то, что в самом прямом смысле ведет к твоему спасению. Я хочу, чтобы ты постарался. Я знаю, ты можешь. Ты никогда не уничтожишь память об «ужасном случае», ты никогда не восстановишься полностью. Но ты частично забудешь об этом. Возможно, будешь вспоминать об этом каждый день, но не целый день. То, что я называю твоим спасением, ты, скорее всего, забудешь, когда снова вырастет твое естественное «я». Но если ты обретешь его хотя бы частично, оно останется с тобой как свидетельство силы духа в исцелении души. Исполненный доброй воли, ты обратишься к истине и тому свету, что тебе известен, ты прекратишь вырабатывать энергию заблуждений — твою единственную жизненную силу в настоящий момент. Ты постоянно повторяешь, что живешь в аду. Это неподходящее место для души. Ты способен выйти оттуда. Если ты предпримешь минимальное серьезное усилие, то ощутишь жизнь нового существа, которым сможешь стать.