Ректоръ сіялъ. «Сколько въ ней ума, въ этой Росетѣ!.. А теперь, честная компанія, надо поужинать! За дессертомъ выпьютъ за «Цвѣтъ Мая».
Маленькій Паскуало, замѣтивъ, что сковородку вносятъ въ домъ, оставилъ хоръ мальчугановъ; такъ и кончилась монотонная пѣсенка: La lluna, la pruna…
Благодаря легкости, съ какой передаются новости въ маленькихъ поселкахъ, скоро весь Кабаньяль зналъ, что лодка Ректора называется «Цвѣтъ Мая»; когда, наканунѣ освященія, ее вывезли на взморье противъ Бычьяго Двора, на обшивкѣ кормы уже красовалось ея прелестное имя, написанное синими буквами.
На другой день, послѣ полудня, въ кварталѣ лачугъ было будто воскресенье. He часто бывали подобныя торжества! Крестнымъ отцомъ былъ самъ г. Марьано, по прозванію «Кальяо» богачъ, обыкновенно скупой, но сегодня готовый сорить деньгами въ честь своего племянника. На взморьѣ должны были безъ конца ходить стаканы и сыпаться конфекты.
Ректоръ уже зналъ, какъ взяться за дѣло. Онъ отправился въ церковь со всѣмъ своимъ экипажемъ, чтобы проводить до берега священника, дона Сантіаго. Священникъ встрѣтилъ его съ одною изъ тѣхъ улыбокъ, какія предназначаются ддя хорошихъ прихожанъ. «Какъ? Развѣ уже пора? Что-жъ, можно сказать пономарю, чтобы шелъ за святой водой и кропиломъ. Что касается его самого, то онъ будетъ готовъ сію секунду: только надѣть епитрахиль».
Но Ректоръ воскликнулъ въ негодованіи: «Епитрахиль? Полноте!» Паскуало хотѣлъ ризу, и самую лучшую. Крестины его лодки не были чѣмъ-то обыкновеннымъ. А, главное, развѣ онъ не заплатитъ, что потребуется?
Донъ Сантіаго улыбнулся: «Хорошо! Въ подобныхъ случаяхъ риза неупотребительна; но онъ согласенъ ее надѣть ради Паскуало, зная его за вѣрующаго христіанина, хорошо относящагося къ людямъ».
Они вышли изъ церковнаго дома; впереди пономарь, съ кропиломъ и сосудомъ святой воды, открывалъ шествіе; а за пономаремъ шелъ донъ Сантіаго, сопровождаемый хозяиномъ и его людьми, держа въ одной рукѣ свой требникъ, а другою подбирая, чтобы не запачкать въ грязи, свою старую, роскошную ризу, матовой бѣлизны, окаймленную тяжелыми зеленовато-золотыми позументами и, сквозь изношенную ткань, показывавшую подкладку выпуклой вышивки.
Мальчуганы сбѣгались толпами, чтобы потереться сопливыми носами объ руку священника, которой каждую минуту приходилось высовываться изъ-подъ ризы. Женщины улыбками привѣтствовали «отца капеллана», человѣка веселаго, терпимаго, не безъ остроумія, и умѣвшаго примѣняться къ нравамъ своей паствы, не удивляясь, если его останавливала среди улицы благочестивая торговка и просила благословить ея корзины и вѣсы, чтобы полиція не поймала ее на обвѣшиваиіи.
Когда шествіе достигло взморья, то зазвонили колокола, примѣшивая свою веселую болтовню къ ропоту волнъ. Зѣваки спѣшили попасть вовремя, чтобы ничего не пропустить изъ церемоніи. Тамъ, на открытомъ мѣстѣ, стоялъ на пескѣ «Цвѣтъ Мая», окруженный черною движущеюся толпою; блестящій, лакированый, облитый золотыми лучами солнца, онъ простиралъ къ голубому небу свою тонкую и изящно-наклоненную мачту, на верхушкѣ которой качался букетъ искусственныхъ травъ и цвѣтовъ, служившій отличительнымъ признакомъ каждой новой лодки и остававшійся тамъ до тѣхъ поръ, пока его не развѣютъ бури.
Ректоръ и его люди прокладывали священнику дорогу въ толпѣ, которая тѣснилась вокругъ судна. У кормы стояли крестная мать и крестный отецъ: синья Тона, въ новой мантильѣ и юбкѣ, и дядя Марьяно въ шляпѣ и съ тростью, одѣтый по-барски, ни дать, ни взять, какъ когда ходилъ въ Валенсію говорить съ префектомъ.
Вся семья являла столь торжественный видъ, что пріятно было взглянуть. На Долоресъ было розовое платье, великолѣпный шелковый платокъ на шеѣ, а пальцы всѣ въ кольцахъ. Антоніо важно стоялъ на палубѣ, въ курткѣ, новой съ иголочки, въ чудесной шапкѣ, сдвинутой на ухо, и гладилъ себѣ усы, очень довольный, что стоитъ на виду у всѣхъ красавицъ. Внизу, около Росеты, стояла его жена, Росарія, которая ради торжественнаго событія помирилась съ Долоресъ и нарядилась въ свое наилучшее платье. Что касается Ректора, то онъ былъ ослѣпителенъ; онъ походилъ на англичанина въ своемъ роскошномъ синемъ шерстяномъ костюмѣ, привезенномъ ему изъ Глазго механикомъ одного парохода; a на жилетѣ у него висѣла вещь, употребляемая имъ въ первый разъ въ жизни: цѣпь изъ накладного серебра, толщиной съ канатъ его лодки.
Въ этомъ прекрасномъ зимнемъ костюмѣ онъ обливался потомъ, но работалъ локтями, чтобы не дать толпѣ затолкать священника и крестныхъ.
– Ну, господа! Немного потише! Крестины – не потѣха. Потомъ повеселитесь!
И, чтобы подать примѣръ этой непочтительной толпѣ, онъ принялъ сокрушенный видъ и снялъ шляпу въ то время, какъ священникъ, тоже потѣвшій подъ тяжелою ризой, искалъ въ требникѣ молитву, начинавшуюся такъ: «Propitiare, Domine, supplicationibus nostris, et benedic navemistam…»
Воспріемники, серьезные, съ опущенными глазами стояли направо и налѣво отъ священника. Пономарь слѣдилъ за священнодѣйствующимъ, готовясь отвѣтить: «Аминь!» Толпа, обнаживъ головы, стихала, сосредоточивалась и какъ бы недоумѣвала въ ожиданіи чего-то необычайнаго.
Донъ Сантіаго хорошо зналъ свою публику. При полной тишинѣ, медленно и торжественно, часто останавливаясь, выговаривалъ онъ каждое слово молитвы. А Ректоръ, у котораго въ головѣ мутилось отъ волненія, кивалъ на каждую фразу, точно впивая въ себя все, что говорилъ по латыни священникъ его «Цвѣту Мая». Онъ успѣлъ схватить только конецъ одной фразы: «Arcam Noe arabulantem in diluvio»; и преисполнился гордости, смутно догадываясь, что его лодку сравнили съ судномъ, самымъ знаменитымъ въ христіанскомъ мірѣ, такъ что самъ онъ становится будто кумомъ и товарищемъ веселаго патріарха, перваго моряка на свѣтѣ.
Синья Тона подносила къ глазамъ платокъ, плотно прижимая его, чтобы не дать брызнуть слезамъ.
Окончивъ молитву, священникъ взялъ кропило.
– Asperges…
И корма судна покрылась водяною пылью, которая капельками потекла по крашенымъ доскамъ. Затѣмъ, все предшествуемыя хозяиномъ, который расталкивалъ толпу, и въ сопровожденіи пономаря, бормотавшаго «аминь», священникъ обошелъ кругомъ судна, кропя и повторяя латинскія слова.
Ректоръ не хотѣлъ вѣрить, что церемонія уже окончилась. Надо было освятить и внутри: палубу, каюты, трюмъ. «Ну, Донъ Сантіаго! Еще немножко! Вѣдь онъ знаетъ, что Паскуало не останется въ долгу».
И священникъ, улыбаясь умоляющему виду хозяина, подошелъ къ лѣсенкѣ, приставленной къ лодкѣ, и отважился поднятвся наверхъ въ своей неудобной ризѣ, которая въ лучахъ заката походила издали на спинку какого-то блестящаго ползучаго насѣкомаго.
Когда все было освящено, священникъ удалился, сопровождаемый только маленькимъ пѣвчимъ; a народъ бросился къ лодкѣ, точно съ намѣреніемъ взять ее приступомъ. «Теперь можно ее снаряжать»!
Всѣ кабаньялскіе озорники были тутъ, взъерошенные, крикливые, ревѣли, обращаясь къ воспріемникамъ:
– Миндалю, конфектъ!..
На палубѣ улыбался величественно г. Маріано. «Скоро узнаютъ, какія есть вкусныя вещи! Онъ истратилъ унцію золота, чтобы сдѣлать честь своему племяннику». Онъ наклонился и запустилъ руки въ корзины, стоявшія у его ногъ.
– Лови!
И первый залпъ леденцовъ, жесткихъ, какъ пули, полетѣлъ въ орущихъ ребятъ, которые, вступивъ въ драку изъ-за миндаля и конфектъ съ корицей, валялись по песку, заворотивъ юбченки и показывая сквозь дыры въ штанишкахъ красноватое тѣло шалуновъ, привыкшихъ къ праздному блужданію.
Антоніо откупоривалъ кувшины можжевеловой водки, приглашая своихъ друзей съ покровительственнымъ видомъ, какъ будто угощеніе исходило отъ него. Простая водка лилась полными кружками, и всѣ подходили выпить: таможенные солдаты, съ ружьями на плечахъ; владѣльцы другихъ лодокъ, босые, одѣтые, точно паяцы, въ желтую байку; маленькіе юнги въ отрепьяхъ, но за поясомъ съ ужасными ножами, ростомъ съ нихъ самихъ.
Пиръ происходилъ на палубѣ. «Цвѣтъ Мая» дрожалъ отъ веселаго топота, какъ полъ бальной залы; вокругъ лодки разносился запахъ кабака.
Долоресъ, привлеченная весельемъ пирующихъ, влѣзла по лѣстницѣ, распекая на каждой ступенькѣ юнгъ, которые толпились тутъ съ дурнымъ намѣреніемъ взглянуть на красные чулки великолѣпной судовладѣлицы. Жена Ректора чувствовала себя въ своей тарелкѣ среди этихъ мужчинъ, окружавшихъ ее съ жаднымъ восхищеніемъ; она твердою ногою ступила на эти доски, принадлежавшія ей, сопровождаемая взглядами стоявшихъ внизу женщинъ, особенно снохи своей, Росаріи, которая должна была умереть отъ зависти.
Ректоръ не отходилъ отъ матери. Въ этотъ торжественный и такъ страстно желанный день, онъ испытывалъ какъ бы возрожденіе сыновней любви и забывалъ о свсей женѣ и даже о сынишкѣ, который, никѣмъ не останавливаемый, напихивался конфектами.
Ректоръ не отходилъ отъ матери. Въ этотъ торжественный и такъ страстно желанный день, онъ испытывалъ какъ бы возрожденіе сыновней любви и забывалъ о свсей женѣ и даже о сынишкѣ, который, никѣмъ не останавливаемый, напихивался конфектами.
Судовладѣлецъ!.. Судовладѣлецъ!..
Онъ обнималъ свою старую мать, чмокая ее въ отекшее лицо и въ глаза, полные слезъ.
Въ памяти Тоны пробудились воспоминанія. Праздникъ въ честь лодки напомнилъ ей прошлое: пропуская досадное приключеніе съ таможеннымъ солдатомъ и долгіе годы старости, когда она стала такъ сильно презирать мужчинъ, она видѣла покойнаго Паскуало, молодого и сильнаго, какимъ она его знала, когда вышла за него замужъ; и плакала безутѣшно, какъ будто овдовѣла только вчера.
– Сынъ мой! Сынъ мой! – стонала она, обнимая Ректора, который казался ей воскресшимъ мужемъ.
Ректоръ былъ гордостью семьи, такъ какъ онъ своимъ трудомъ вернулъ ей прежнее значеніе. Мать плакала, мучимая раскаяніемъ: она обвиняла себя, что не любила этого сына такъ, какъ онъ заслуживалъ. Теперь ея сердце переполнялось нѣжностью; она точно спѣшила любить его побольше и боялась. – О, Боже! – такъ боялась, чтобы ея сына не постигла судьба отца. Выражая свои опасенія прерывающимся отъ рыданій голосомъ, она смотрѣла на бѣдный кабачокъ, виднѣвшійся вдали, обломокъ лодки, бывшій свидѣтелемъ ужасной драмы: гибели мученика труда.
Противоположность между новой лодкой, гордой и блестящей, и этой мрачной скорлупкой, которая, за отсутствіемъ посѣтителей, день ото дня становилась темнѣе и печальнѣе, переворачивала Тонѣ душу; она представляла себѣ «Цвѣтъ Мая» уже разбитымъ, кверху килемъ, какъ она видѣла нѣкогда лодку, принесшую въ своемъ трюмѣ трупъ ея несчастнаго мужа. Нѣтъ, она не радовалась. Веселый шумъ собравшихся причинялъ ей боль. Это значило – издѣваться надъ моремъ, этимъ скрытнымъ существомъ, которое сейчасъ журчитъ съ коварною ласкою, точно льстивая и лукавая кошка, но которое отомститъ, какъ только «Цвѣтъ Мая» довѣрится ему. Тона боялась за этого сына, къ которому она вдругъ почувствовала пылкую любовь, какъ будто свидясь съ нимъ послѣ долгаго отсутствія. Что изъ того, что онъ былъ отважный морякъ: отецъ былъ такимъ же и смѣялся надъ бурями! «Увы! сердце подсказывало ей, бѣдной, что море поклялось погубить всю семью, и оно потопитъ новую лодку, какъ и ту!»
Но Ректоръ съ негодованіемъ крикнулъ на мать:
– Нѣтъ, убей меня Богъ! Довольно стоновъ! Вотъ ужъ подходящія рѣчи для такого радостнаго дня!..
«Все это – старушечьи капризы, угрызенія совѣсти, которая мучаетъ ее за то, что она давно позабыла мужа… Единственное, что ей надо сдѣлать, это – поставить толстую свѣчу за упокой умершаго, на случай, если душа его терпитъ муки. Прочь всѣ печали! Что касается до него, то онъ не хочетъ, чтобы дурно отзывались о морѣ. Оно – вѣрный другъ, который иногда сердится, но позволяетъ пользоваться собою честнымъ людямъ и приходитъ на помощь бѣднякамъ…»
– Ну, Антоніо, еще стаканчикъ? Рано кончать! Надо хорошенько отпраздновать крестины «Цвѣта Мая».
И онъ снова сталъ пить, а мать продолжала хныкать, устремивъ глаза на разбитое судно, служившее колыбелью ея дѣтямъ.
Наконецъ, Ректоръ разсердился: «Скоро-ли она замолчитъ? Вспоминать въ такой день, что морю случается быть и злобнымъ? Ну, если она не хотѣла подвергать своего сына опасностямъ, что-жъ не сдѣлала изъ него епископа?.. Самое главное: быть честнымъ человѣкомъ, усердно работать, а тамъ будь, что будетъ! Люди, подобные ему, родятся моряками; у нихъ нѣтъ другого кормильца, кромѣ моря; они навсегда присосались къ нему и должны принимать отъ него, какъ радость удачъ, такъ и ужасъ бурь… Вѣдь надо же кому нибудь рисковать собою, чтобы добыть рыбы для людей; ну, его доля именно такая, и онъ будетъ плавать, какъ плавалъ съ дѣтства…»
– Убей меня Богъ! Да перестань же, мать! Да здравствуетъ «Цвѣтъ Мая»!.. Еще стаканчикъ, господа! Праздникъ долженъ быть праздникомъ.
«Онъ несетъ расходы; и присутствующіе очень огорчатъ его, если къ полуночи ихъ не подберутъ храпящими на пескѣ, какъ свиньи!»
VIII
Ректоръ провелъ по дѣламъ цѣлый день въ Валенсіи и возвращался домой. Дойдя до Глоріеты [16] , онъ остановился противъ фабрики. Было шесть часовъ. Солнце кидало оранжевый оттѣнокъ на кровли этого огромнаго строенія и смягчало черновато-зеленые тона лужъ, которыя оставилъ дождь въ углубленіяхъ мансардъ. Статуя Карла III купалась въ прозрачно-голубомъ воздухѣ, полномъ теплаго свѣта; изъ рѣшетчатыхъ балконовъ вырывался наружу гамъ рабочаго улья, крики, пѣсни и металлическій звонъ хватаемыхъ и бросаемыхъ ножницъ.
Изъ широкихъ воротъ начали выходить, подобно бунтующему стаду, работницы первыхъ мастерскихъ: потокъ ситцевыхъ платьевъ, засученныхъ рукавовъ, крѣпкихъ рукъ, ногъ, сѣменящихъ безъ устали мелкимъ воробьинымъ шагомъ. Неясный гулъ переклички и неприличныхъ фразъ слышенъ былъ у воротъ, на обширномъ пространствѣ, гдѣ ходили взадъ и впередъ сторожевые солдаты и гдѣ стояло нѣсколько будочекъ, торговавшихъ лимонадомъ.
Ректоръ стоялъ на тротуарѣ Глоріеты посреди разносчиковъ газетъ, находя удовольствіе въ созерцаніи веселой суетни сигарочницъ, неугомонная толпа которыхъ, въ бѣлыхъ фуляровыхъ платкахъ на головахъ, смутно напоминала бунтующую общину, безстыжихъ монахинь, черные глаза которыхъ оглядывали мужчинъ и какъ бы проникали подъ одежду своими пренебрежительными взглядами.
Онъ замѣтилъ Росету, которая, отдѣлившись отъ одной изъ группъ, шла ему навстрѣчу. Спутницы молодой дѣвушки остались ждать другихъ работницъ, которыя работали въ различныхъ мастерскихъ и должны были выйти немного погодя.
«Паскуало возвращается домой? Отлично. Такъ они могутъ идти вмѣстѣ».
И они отправились по дорогѣ въ Грао. Онъ, неповоротдивый морякъ съ кривыми ногами, долженъ былъ ускорить шаги, чтобы не отстать отъ этой дѣвушки чертовки, умѣішей ходить лишь очень быстро, съ граціознымъ развальцемъ, и размахивая юбкой, точно шхуна – флагомъ. Братъ хотѣлъ взять у нея корзину, чтобы помочь ей. «Да нѣтъ, спасибо! Она такъ привыкла чувствовать эту корзину на своей рукѣ, что безъ нея не сумѣетъ идти».
Еще не дойдя до Морского Моста, Ректоръ уже заговорилъ о своей лодкѣ, о «Цвѣтѣ Мая», ради котораго онъ забывалъ даже свою Долоресъ и маленькаго Паскуало.
«Завтра начинается ловля «быками», и всѣ лодки выйдутъ въ море. Всѣ увидятъ, какова его новинка! Такая чудная лодка! Наканунѣ волы стащили ее въ воду, и теперь она стоитъ въ гавани вмѣстѣ съ другими. Но какая разница! «Цвѣтъ Мая» поневолѣ обращаетъ на себя вниманіе, какъ барышня изъ Валенсіи среди береговыхъ растрепъ. Онъ побывалъ въ городѣ, чтобы докупить кое-что, не хватающее въ ея снаряженіи, и держитъ пари на дуро, что всѣ богачи Кабаньяля – судохозяева, забирающіе себѣ чистый барышъ съ ловли безъ риска собственными шкурами, – не могутъ выставить болѣе нарядной лодки».
Но такъ какъ все имѣетъ конецъ, то, несмотря на восторгъ Ректора, пришло къ концу и его повѣствованіе о совершенствахъ его лодки; и когда они добрались до Фигетъ, онъ, въ свою очередь, уже слушалъ Росету, которая жаловалась на придирки надсмотрщицъ.
«Онѣ измываются надъ работницами, и если ихъ оттаскаютъ за волосы при уходѣ, то пусть пеняютъ на себя. Счастье, что Росетѣ съ матерью не много нужно; но, ахъ! сколькимъ несчастнымъ приходится работать какъ крѣпостнымъ, чтобы прокормить лѣнтяя-мужа и цѣлое гнѣздо дѣтворы, поджидающей ихъ у дверей, – ртовъ, никогда не устающихъ глотать! Непонятно, что при такой нуждѣ есть еще женщины, имѣющія склонность разводить ребятъ!»
Съ полною серьезностью и сохраняя скромный видъ, недоступная бѣлокурая дѣвственница, выросшая въ грязной обстановкѣ взморья, разсказала брату скандальную исторію въ выраженіяхъ самыхъ грубыхъ, какъ женщина, которая знаетъ все; но въ ея тонѣ было столько благородства, что самыя рѣзкія слова какъ бы скользили по алымъ губкамъ, не оставляя по себѣ ни малѣйшаго слѣда. Дѣло шло о товаркѣ по фабрикѣ, поганой шкурѣ, которая теперь не можетъ работать изъ-за сломанной руки: мужъ засталъ ее съ однимъ изъ многочисленныхъ любовниковъ и наказалъ нѣсколько сурово. «Какой позоръ! У этой мерзавки четверо дѣтей!»
Ректоръ свирѣпо улыбался «Сломалъ руку! Чортъ возьми, оно недурно! Но, пожалуй, этого еще мало. У него нѣтъ жалости къ бабамъ, которыя ведутъ себя дурно. Какъ должно быть несносно жить съ подобной женщиной! Ахъ! должно благодарить Бога, когда, подобно ему, имѣешь честную жену и спокойствіе въ домѣ!»
Ргсета бросила саркастическій взглядъ сожалѣнія.