- Хорошо. Приходите через полчаса. Звонить по телефону не надо. Поднимитесь прямо в номер Б.
Полчаса трепетного ожидания - ожидания, сродни страху.
В каждом городе, где Шэрон проводила свои собрания, ее приглашали остановиться у кого-нибудь из праведных отцов города. Она всегда отказывалась.
У нее имелось наготове подробное объяснение: она может "полнее отдаваться молитвам, имея свое пристанище, где сама атмосфера понемногу становится все более одухотворенной".
Элмер гадал иной раз, не останавливается ли она в отеле ради атмосферы Сесиля Эйлстона, но старался не особенно задумываться об этом, чтобы не страдать.
Полчаса миновало.
Он нетвердой походкой поднялся к номеру Б и постучал.
- Войдите, - донеслось издалека.
Она была в спальне. Он медленно вошел в непроветренную гостиную. Обои в исполинских розах, на столике - ужасающая, пузатая золоченая ваза, два жестких кресла у стены, скрипучий диванчик. Лилии, которые ей прислали ее ученики, увядали в корзинках, в умывальном кувшине, ворохом лежали в углу. Вокруг фарфоровой плевательницы рассыпались бледно-розовые лепестки.
Элмер смущенно примостился на краешке кресла. Сам он не осмеливался заглянуть за пыльную парчовую портьеру, отделяющую гостиную от спальни, но воображение его было куда смелей.
Она откинула портьеру и остановилась, осветив, словно пламя, унылую комнату. Она сменила свою белую тунику на алый пеньюар с рукавами из золотой парчи - золото и пурпур, масса черных волос, узкое бледное лицо…
Бросив Элмеру:
- Идите сюда! - она скользнула на диван.
Он благоговейно обвил рукой ее стан, и голова ее легла ему на плечо. Он прижал ее к себе сильнее.
- Ах, нет, не надо любить меня сегодня, - вздохнула она, не двигаясь. - Вы узнаете, когда я сама захочу… А сегодня будьте хорошим, утешьте меня…
- Но я не могу вечно…
- Знаю. Вечно, быть может, и не придется… Как знать! О, мне нужно… Сегодня мне нужен только бальзам для моего тщеславия. Говорила я вам когда-нибудь, что я воплощение Жанны д'Арк? Я и сама иногда в это верю. Безумие, конечно! На самом деле я - весьма невежественная молодая женщина, с солидным запасом энергии, направленной не на то, что нужно, и с некоторой долей идеализма. Я произношу классные проповеди шесть недель подряд, но если бы я осталась в том же городе шесть недель и один день, мне пришлось бы вертеть шарманку сначала. Я умею красиво говорить, но почти все проповеди написаны Сесилем, а остальные я ворую без зазрения совести.
- Вам нравится Сесиль?
- О, какой славный, ревнивый толстяк!
Она, чей голос так недавно звучал, подобно грозному органу, сейчас лепетала, как малое дитя.
- Черт побери, Шэрон, не изображайте из себя младенца, когда я говорю серьезно!
- Черт побери, Элмер, не смейте говорить "черт побери"! Ненавижу мелкие грешки: табак, брань, сплетни, пьянства ради того, чтоб быть навеселе. Люблю крупные: убийство, страсть, жестокость, честолюбие!
- А Сесиль? Он тоже из тех крупных пороков, которые вы любите?
- О, он милый мальчик! И до чего всерьез принимает себя! Прелесть!
- И любит-то, наверное, так же горячо, как сливочное мороженое в стаканчике.
- О-о, вы бы очень удивились!… Ну ладно, ладно! Не терпится вам, бедняжка, чтобы я сказала какую-нибудь гадость про Сесиля? Хорошо, доставлю вам это удовольствие. Так вот: он очень много сделал для меня. Он и в самом деле кое-что знает; он-то, во всяком случае, не добротный обелиск невежества, вроде нас с вами.
- Но, послушайте, Шэрон, ведь я тоже окончил колледж и к тому же, в сущности, имею право называться бакалавром богословия.
- О том я и говорю. Сесиль, он по-настоящему знает, как читать. И, спасибо ему, отучил меня от того, чтоб держаться, как служаночка из второсортного отеля. Вот только… просто я уже переняла все, чему он может научить, и если я еще немного проникнусь его высокомерием, то потеряю всякую связь с простым народом - благослови его, боже, этот славный, милый, честный народ!
- Прогоните его. Возьмите меня. О, дело не в деньгах. Вы это знаете, дорогая. Лет через десять, когда мне будет тридцать восемь, я могу стать у Пикот коммерческим директором - тысяч эдак десять в год, а когда-нибудь и председателем правления - это уже тридцать тысяч. Я не заработка ищу, а… Ох, я с ума схожу по вас! Я никого в жизни не обожал, кроме вас, вот еще только маму. Я люблю вас! Слышите? Черт побери - да, я сказал "черт побери" - я вас боготворю! О Шэрон, Шэрон, Шэрон! Я ведь не лгал, когда говорил сегодня, что вы меня обратили на путь истинный, - вы в самом деле сделали меня другим человеком! Вы позволите мне вам служить! И, может быть, согласитесь выйти за меня замуж?
- Нет. Не думаю, чтоб я когда-нибудь вышла замуж - как это принято понимать. Возможно, я выставлю бедняжку Сесиля и возьму вас. Увидим. Во всяком случае… Дайте мне подумать.
Она сбросила его руку и задумалась, опершись подбородком на руки. Он припал к ее ногам - в буквальном и переносном смысле.
Наконец она заговорила:
- - В сентябре собрания будут в Венсенне, и всего четыре недели. Весь октябрь буду отдыхать перед зимней кампанией, зимой вы меня не узнаете: шик, блеск, закрытые помещения, большие залы!… Поеду домой в Виргинию, в старое родовое поместье Фолконеров. Папа и мама уже скончались, и оно теперь принадлежит мне. Старая плантация. Хотите приехать туда ко мне недели на две в октябре? Только вы и я…
Элмер не помнил себя от счастья.
- Хочу? О боже!…
- А вам удастся освободиться?
- Да. Хотя бы мне это стоило места!
- В таком случае… я вам пришлю телеграмму, когда приехать. Я поеду первая. Адрес - Виргиния, Браутон. Хэннинг-Холл. А сейчас я, пожалуй, лягу, милый. Приятных сновидений!
- Можно, я вас уложу?
- Нет, дорогой! А вдруг я забуду, что я сестра Фолконер… Спокойной ночи!
Ее поцелуй был легок, как дуновение ветерка. Элмер послушно вышел, удивляясь тому, что Элмер Гентри способен любить так сильно, что даже не добивается любви.
II
В Нью-Йорке он купил себе костюм из ирландского грубого сукна, рябенькую кепку. Идиллически благодушный, массивный, сидел он у окна пульмановского вагона, с умилением взирая на поля Виргинии. "Старая Виргиния - ах, старая Виргиния!" - блаженно мурлыкал он. Причудливо извивающиеся изгороди, негритянские хижины, тонконогие кони на скалистых пастбищах, при виде которых вспоминались плантаторы, разъезжающие на них, бесконечные синие холмы… Это был старый край, старше его жаркого Канзаса, старше Мизпахской семинарии, и ему хотелось стать частью этого края, полного традиций, этого мира, к которому принадлежит Шэрон. А потом, по мере того как сокращались мили, отделявшие его от нее, он перестал обращать внимание на теплые краски ландшафта за окном и отдался предвкушению встречи с нею.
Он вспомнил, что она аристократка, особенно здесь, в кругу старых друзей ее родовитой семьи. Он робел больше прежнего… И больше прежнего гордился своей победой.
На перроне он на мгновение подумал, что она не встречает его, и тут же увидел девушку, стоящую подле старомодного деревенского шарабана.
Она казалась такой молоденькой - совсем девочкой в своей матросской блузке с широким вырезом у ворота, белой плиссированной юбке и белых туфельках. Ее красный берет был лихо сдвинут набок. Увидев его, она простецки, лукаво улыбнулась и замахала рукой. И эта девушка была сестра Фолконер.
- Боже, до чего вы обворожительны! - шепнул он ей, бросая свой чемодан и обнимая ее, такую душистую и нежную. Он поцеловал ее.
- Довольно! - шепнула она. - Предполагается, что вы мой кузен, а даже самые нежные кузены не целуются с таким знанием дела.
Пока шарабан трясся по холмистой дороге под скрип сбруи и фырканье белой лошадки, Элмер ласково держал ее за руку и витал в облаках.
Когда, миновав темную сосновую рощу и разбросанные по ней чахлые полянки, они выехали на покатый и голый склон, он вскрикнул от восторга: перед ними стоял Хэннинг-Холл. Это было как в сказке: не очень большой кирпичный дом с белыми стройными колоннами, белым куполом и решетчатыми слуховыми окошечками. По лужайке важно расхаживал на солнышке павлин. Из сказки вышли и эти чернокожие старичок со старушкой, что кланялись, стоя на крыльце, а потом заторопились навстречу им вниз по лесенке: дворецкий в зеленом фраке и с висячими седыми усами, старушка-экономка в зеленом ситцевом платье, которая расплывалась в широчайшей улыбке и церемонно приседала.
- Они ходили за мной с самой колыбели, - шепнула Шэрон. - Я их люблю… люблю и этот милый старый дом. Поэтому… - Она запнулась и смело закончила: - Поэтому я и привезла вас сюда!
Дворецкий подхватил его чемодан и унес наверх, чтобы разложить по местам вещи, а Элмер тем временем бродил по старой спальне, растроганный, счастливый. Пастельные пейзажи на стене: старинные усадьбы за аллеями вязов. Кровать с пологом на четырех столбиках; камин с полочкой и белыми изразцовыми колонками; под ногами - широкие дубовые доски, отполированные ногами забытых поколений и покрытые коврами эпохи кринолинов.
- Господи, как я счастлив! - вздохнул Элмер. - Я приехал домой!
Когда дворецкий вышел, Элмер лениво подошел к окну и снова ахнул от восхищения. Он не заметил по дороге, что они поднялись так высоко. За холмистыми пастбищами, за перелесками горела в лучах послеполуденного солнца Шенандоа.
- Ше-нан-до-а! - протянул он.
Он вдруг опустился на колени у окна, и, впервые с тех пор, как расстался с Джимом Леффертсом, футболом и веселой, беспутной жизнью, душа его освободилась от грязной накипи, покрывшей ее, - ораторского тщеславия, необузданной чувственности, мертвых изречений скучных пророков, мертвых догм, ханжества. Золотая извилистая река манила его к себе, его манило к себе высокое небо, и он простер руки и стал молиться об избавлении от молитв.
"Я нашел ее. Шэрон. Хватит, не стану больше вариться в этом евангелическом котле. Заманивать идиотов божественной чепухой! Нет, довольно! Буду жить честно. Схвачу ее в охапку и унесу и буду бороться как настоящий мужчина. Бизнес - вот это дело! Добьюсь успеха. Стану большим человеком. И буду смеяться, а не хныкать, пожимая руки церковным крысам! Да, решено!…"
Этим и ограничились его смелые планы.
Туман компромиссов скрыл от него прекрасную реку… "Как он сможет отказаться от евангелической комедии, если хочет добиться Шэрон? А ведь это единственная цель его жизни. Шэрон любит свои собрания, она ни за что не бросит их, - он должен подчиниться. И потом - так приятно упиваться собственным красноречием…
Да! И еще можно многое сказать в пользу евангелистов. Мы ведь и в самом деле творим добро. Возможно, мы чересчур играем на их чувствах, но людям только полезно встряхнуться! Безусловно!"
И Элмер, облачившись в белый свитер, твердым и размеренным шагом спустился к Шэрон.
Она ждала его в холле, такая легкая и молодая, в своей матросской блузке и красном шотландском берете.
- Не будем говорить о серьезном. Я не сестра Фолконер - сегодня я Шэрон. И, подумать только, что мне случалось выступать перед пятитысячной аудиторией! Пошли! Бежим на тот холм - кто скорей?…
Широкий холл, по традиции увешанный гравюрами по меди и индейским оружием, тянулся во всю ширину дома, от парадного крыльца и до задних дверей, выходящих в сад, все еще ярко пестреющий пурпурными астрами и золотистыми циниями.
Шэрон помчалась через холл, по саду, мимо каменных солнечных часов, по высокой жесткой траве и вбежала в залитый солнцем фруктовый сад на вершине холма. Нимфа, а не торжественная Юнона [92]! А он, тяжелый, неуклюжий, поспешал за ней, неуклонно настигая, думая не столько о ее легкости и грации, сколько о том, что, бросив курить, он стал явно меньше задыхаться - да, несомненно.
- Умеете бегать, ничего не скажешь! - воскликнула она и, переводя дыхание, остановилась у садовой ограды, обсаженной шпалерными грушами.
- Еще бы! А футболист я какой! Форвард - сила страшная, так-то, мой юный друг!
Он подхватил ее на руки, и она, болтая ногами и отбиваясь, была вынуждена восхищенно признать:
- Вы ужас какой сильный!
Но солнечный октябрьский денек был так покоен и безмятежен, что разрезвившийся Элмер утих, и, чинно взявшись за руки и размахивая ими в такт шагам, они поднялись на холм и так же чинно беседовали (Элмер лез из кожи вон, стараясь не ударить в грязь лицом перед семейством Фолконер, старым родовым поместьем и чернокожими слугами). Беседовали о том, какие беды сулит миру дух критиканства и как талантлив Э. О. Экселл, автор священной, но в то же время зажигательной музыки.
III
Переодеваясь к обеду, иными словами, облачаясь в коричневый костюм и повязывая сногсшибательный новый галстук, Элмер тревожился. Слишком безоблачны были эти несколько часов дружеской близости. Что-нибудь, наверное, да нарушит ее. Шэрон вскользь упоминала о каких-то братьях, заносчивых тетках и кузинах, а дом так велик, что в недрах его коридоров может скрываться целая туча родственников. Неужели ему предстоит встретиться за обедом с враждебно настроенными реликвиями прошлого, которые будут пялить на него глаза и приставать с разговорами и в конце концов сочтут дремучим провинциалом? Он заранее читал пренебрежение в их надменных и выцветших глазах. Он уже ясно представлял себе, как Шэрон, поддавшись их презрительному неодобрению, стряхнет с себя сомнительное очарование его дерзости и жизненной энергии.
- Проклятие! - произнес он. - Я ничуть не хуже их!
Он нехотя спустился в старомодную, уютную гостиную с этажеркой, уставленной безделушками: китайская туфелька, олень, вырезанный из черного ореха, раковина с Мадагаскара, кувшин с засушенным тростником, - со старинным секретером, и столиком с раздвижной крышкой, и симпатичной старенькой кушеткой перед белым камином. И эта комната и весь обширный дом полны были шорохов, таинственных скрипов и мертвых подозрительных глаз… В коттедже, что остался в канзасском Париже, не было ни шорохов, ни воспоминаний… Элмер стоял тоскливо, как провинившийся мальчуган: вот он и кончился, его романтический побег с девушкой из барского дома… Но так велико было его преклонение перед ней, что он даже не возмущался тем, что у него отнимают самое дорогое на свете.
Но вот в дверях появилась она, ничуть не похожая на проповедницу, элегантная, любезная, в черном атласном вечернем платье, отделанном золотыми кружевами… Ему еще не случалось иметь дело с людьми, которые носят вечерние туалеты… Она весело протянула ему руку, но он-то подошел к ней совсем не весело, а скорей смиренно, дав себе слово не посрамить ее в глазах подозрительной родни.
Рука об руку вошли они в столовую, и он увидел, что стол накрыт всего на двоих.
Он чуть не рассмеялся от радости, чуть не воскликнул: "А я-то думал, что будет масса народу!" - но удержался и неторопливо подвинул ей стул.
Затем так же неторопливо он прочел молитву.
Свечи и красное дерево, серебро и старинные кружева, розы и веджвудский фарфор, дворецкий в бутылочно-зеленом фраке, жареная дичь. Онемев от блаженства, он слушал, как она рассказывает пресмешные истории из своей евангелической жизни: о теноре-солисте, толстяке Эделберте Шупе, который обожает ликер "creme de cocoa"; о жене фермера-шведа, которая, добившись, что ее мужа отучили молитвами от пьянства, черной брани и нюхательного табака, пыталась отучить его молитвами и от игры в шашки; после чего он пошел и напился до полного бесчувствия.
- Я никогда еще не видела вас таким притихшим, - сказала она. - Право, вы можете быть очень ничего. Хорошо вам?
- Ужасно!
Над главным крыльцом находилась открытая терраса, и здесь, одевшись потеплее - вечер был прохладный - и развалившись в удобных шезлонгах, они пили кофе и грызли мятные лепешки. У ног их шумели верхушки деревьев; а когда их глаза привыкли к темноте, они увидели и реку при свете звезд. Прокричала, пролетая мимо, сова. Мягкий, ласковый, шелестящий воздух обвевал их лица.
- О боже, хорошо, как хорошо! - вздохнул он, ища ее руку, и почувствовал, как она доверчиво скользнула в его ладонь. И вдруг он сам безжалостно, обдуманно разрушил это очарование: - Слишком уж, думается, хорошо для меня! Шэрон, я никчемный, отпетый тип. Проповедник я неплохой, вернее, мог бы стать неплохим проповедником, если бы представилась возможность, но сам я… барахло. Я бросил пить и курить ради вас - я и правда бросил! Но раньше я пил, как лошадь, и, пока не встретил вас, ни одну женщину в грош не ставил, кроме матери. Я всего-навсего второсортный коммивояжер. Я родом из Парижа, штат Канзас, но даже этого захолустного городишки я не стою, потому что там народ приличный, работящий, а меня даже и таким не назовешь. Вы же - не только пророчица - а вы пророчица, конечно, настоящая, крупная величина, но к тому же еще и Фолконер! Родовитая семья! Старые слуги! И это старое поместье! Да что там! Вы недоступны для меня! Именно потому, что я вас отчаянно люблю. Потому-то и не могу вам лгать.
Он выпустил ее тонкую руку, но она снова тихонько легла на его ладонь, тонкие пальцы стали гладить ложбинки между косточками.
- Вы еще добьетесь славы, - негромко сказала Шэрон. - Я помогу! А я-то, может быть, и пророчица в какой-то мере, но вместе с тем и большая лгунья! Видите ли, вовсе я никакая не Фолконер. Их вообще на свете нет! Я Кэти Джонас. Родом из Ютики. Отец работал на кирпичном заводе. Имя "Шэрон Фолконер" я себе придумала, когда служила стенографисткой. Этот дом впервые увидала два года тому назад. И стариков-негров до тех пор никогда не видала - они служили прежним хозяевам этого поместья, но и они были не Фолконеры - у них фамилия аристократическая: Спрагги! Кстати сказать, за поместье-то это я и четвертой части еще не заплатила. И все-таки я не лгу! Нет! Я в самом деле теперь Шэрон Фолконер! Я создала ее сама - своими молитвами. Я заслужила право быть ею! А вы тоже больше не будете Элмером Гентри, бедняком из канзасского Парижа. Вы станете преподобным доктором Гентри, великим духовным пастырем. О, я рада, что вы тоже без роду, без племени! Сесиль Эйлстон… Ну, любить-то меня любит, но я всегда чувствую, что он смеется надо мной. Ведет счет моим грамматическим ошибкам и не желает видеть, сколько я спасла душ, будь он неладен! А вы… О, вы-то будете служить мне… Будете?