— Останутся первые сообщения академика Буерака, сказал Минц. — Насколько я понимаю, он успел дать информацию о нашем открытии.
Они побрели домой. Начался дождик. В колеях быстро накапливалась вода. Под ногами хлюпало.
Дождь шел все сильнее.
Молчали.
О чем тут будешь говорить? Слишком велика была потеря энергии. Как моральной, так и физической.
На площади, у остановки автобуса, стояли под зонтиками люди.
Вместо автобуса с неба медленно опустился промокший и потому потяжелевший ящер, крупнейший из известных науке бронтозавров.
Автобус, который стремился к остановке, вынужден был затормозить. Люди в очереди начали сердиться.
— Чья скотина? — кричали одни.
— Уберите ваше чудовище! — голосили другие.
— Мы будем жаловаться! — вопили третьи.
У нас ведь принято сначала кричать, а потом думать.
Марина опомнилась первой.
Остальные стояли, как вкопанные, не в силах поверить своему счастью.
В мгновение ока Марина сняла поясок, которым была подвязана ее французская кофта и, сделав на нем петлю, закинула на шею динозавра. И повела его за собой.
— Осторожнее! — кричал вслед Минц.
Дождь разошелся не на шутку, и на улицах людей почти не было.
Незамеченными они пришли во двор городского музея. Там было достаточно места для динозавра.
Из окна выглянул директор.
— Уберите его! — крикнул он. — У меня нет на него ассигнований.
— Будут! — ответил Удалов.
Пока они препирались, Марина обошла ящера вокруг. Он был чудесен.
В боку его она увидела странную впадину. Совершенно квадратную, глубиной в двадцать сантиметров.
— Глядите! — крикнула она. — Что это может быть?
— Если достанете мне дополнительные ассигнования на ремонт и навес, приму животное, а нет — ведите в цирк! — кричал директор.
Минц подошел к углублению. На пленке были видны полосы и круглые шляпки гвоздей.
— Будут вам ассигнования, — сказал он. — Пошли обратно в лес!
Его спутники начали было сопротивляться, но Марина не сомневалась в мудрости профессора. В конце концов Аркаша пошел за Мариной, а Удалов за Минцем.
Дождь хлестал, как на гравюре великого японского художника Хокусая, который рисовал его струи, словно толстые неразрывные линии или стрелы, пронзающие путников.
Путники брели, наклонившись вперед и покорно принимая телом удары ливня.
Казалось, дорога никогда не кончится.
В лесу было еще хуже, потому что деревья подгадывали момент, когда под ними проходили люди, чтобы опрокинуть на них ведра холодной воды.
Минца тревожила мысль — что сказать сотрудникам госбезопасности, как объяснить свое появление. Ведь бросаясь в неожиданный поход, он совсем запамятовал о присутствии там людей в черных чулках на физиономиях.
Поляна открылась неожиданно.
Стало светлее.
Ни вертолетов, ни чекистов там не было.
Не найдя ничего, достойного государственного интереса, они улетели в Москву заниматься более серьезными делами.
Помогая старшим, молодые люди первыми проникли в пещеру.
Здесь бойцы отдыхали и ожидали дальнейших указаний.
На стенах и даже на потолке при свете фонаря можно было увидеть росписи и всевозможные граффитти. На земле были обнаружены следы горячего супа.
— Впрочем, — сказал Минц, обследуя пещеру, — нашего бронтозавра можно будет восстановить. И это радует.
Он подошел к четырехугольному выступу в стене, где находилось подбрюшие бронтозавра. Сундук, наполовину ушедший в стену, был покрыт вековой пылью, и отличить его от прочих выступов было нелегко.
Вытащить сундук из стены оказалось делом нелегким, но в конце концов друзья справились.
Марина вспомнила, как в детстве боялась читать о похождениях Тома Сойера в пещере, где таился страшный индеец. Сейчас все повторилось, только без индейца.
Замок, которым был закрыт сундук, за века заржавел и без труда бухнулся на пол.
Внутри сундук был набит рухлядью, которую давно уже сожрала моль. Чихая и откашливаясь, они вывалили рухлядь на пол.
Боялись разочарования. Ведь не исключено, что разбойник Крутояр хранил в сундуке только дорогие одежды ограбленных современников.
К счастью, в глубине сундука отыскались ветхие мешочки, полные серебряных монеток невзрачного вида.
— Копейки, полушки и грошики, — сообщил Лев Христофорович. — Для музея представляют большую ценность, хоть навес на них не построишь.
А на самом дне обнаружились небольшие слитки золота. Аккуратные — как из-под станка.
— Из-под станка, — сказал Минц.
— Откуда? — удивилась Марина.
— Такие выдают путешественникам в Институте темпоральных исследований. Видно, один из них попал к разбойникам в лапы. Надо осторожней путешествовать. Спасибо тебе, наш неведомый коллега из будущих времен, который пожертвовал жизнью ради науки. Твое золото, полученное на путевые издержки, поможет нам построить навес для динозавра.
Они сдали золото и серебряные монетки в музей и разошлись по домам. У всех начиналась ангина.
* * *С тех пор прошло полгода.
Бронтозавр стоит во дворе музея. Над ним построили стеклянный купол. В Гусляре теперь немало японских туристов. А недавно приезжал Спилберг.
Лебедянский более или менее примирился с женой, потому что развод неблагоприятно сказывается на имидже, а он собирается баллотироваться на вологодского губернатора. Раз в неделю Толик штурмует Минца, чтобы тот поделился с ним секретом пленки и памятливой воды. ФСБ он к этому не подключает, потому что боится: в таком случае никаких надежд на Нобелевку у него не останется.
Минц уверяет, что тема еще недоработана.
Остальные живут по-старому, если не считать того, что на будущей неделе Марина выходит замуж за Аркадия.
Литературный портрет
Неравнодушное достоинство
Как выяснилось, писать традиционный литературный портрет Кира Булычева — занятие абсолютно безнадежное. Известный критик, выслушав пожелания редакции, сдержанно сообщил, что постарается уложиться страниц в 80, но не обещает… Действительно, творчеству Мастера посвящены объемистые диссертации, да и то не всему целиком, а отдельным его аспектам. Поэтому данные заметки всего лишь попытка собрата по цеху понять причину неувядающей любви читателей к произведениям Кира Булычева.
С годами приходит понимание, что внутренняя свобода — это единственное достояние человека в его одиночестве перед жерновами времени. Счастлив тот, кому дано это понять, вдвойне счастлив употребивший эту свободу во благо другим, вне зависимости от того, хотел он этого или нет.
Кир Булычев — удивительный человек.
Я прекрасно помню, как впервые знакомился с произведениями писателей, чьи имена сейчас сияют на скрижалях отечественной фантастики. Помню их произведения, которые открыли для меня прекрасный и ужасный мир художественного вымысла. Впоследствии мне посчастливилось лично встретиться со многими из них, и воспоминания о первых встречах крепко сидят в моей памяти.
Но никак не могу вспомнить, когда и при каких обстоятельствах я впервые увидел Булычева, как говорят сейчас, «в натуре» и, как говорили в старину, составил знакомство с ним! Нет ли в этом какой-то загадки?
В попытках анализа творчества и личности Булычева вдруг обнаружилось: они так неразрывно связаны, что я порой не всегда растождествляю автора и его героев. Хорошо это или плохо? Наверное, не имеет смысла оценивать личные впечатления. Но хотелось бы понять, где истоки таких представлений.
Любопытно, что на любое произвольно взятое определение, характеризующее творчество того или иного автора, вполне найдется одно, два… много произведений Кира Булычева. Причем, будь то космическая опера, фантастический детектив, гротеск, альтернативная история, сатира, «твердая» НФ или сказочная фантастика — все найдется в его книгах. Редкий дар универсализма может вызвать зависть у иных коллег по цеху. Впрочем, к зависти и злопыхательству Булычеву не привыкать, уж он-то хорошо знает обитателей своего Гусляра…
Кстати, о «Великом Гусляре».
Если когда-нибудь историку, изучающему образы и символы XX века, понадобится беллетризированная хроника трудов и дней великой страны в последнюю треть рокового столетия — милости просим — «гуслярский» цикл в его распоряжении.
И впрямь, если поначалу подвиги и злоключения обитателей Гусляра воспринимаются через призму добродушного юмора, то с годами с ними происходят существенные метаморфозы, адекватные изменениям в стране и людях. И только сейчас, обратившись к ранним произведениям цикла, замечаешь, что не так все однозначно было и тогда, а сквозь бестолковую веселую суету гуслярцев уже прорастали зерна распада связи времен. Обыденность чудес не компенсировала корявости быта, а феерические попытки героев вырваться из плоскости будней тогда воспринимались как уместные чудачества. И только сейчас понимаешь, что это был сигнал тревоги. Не вой сирены, не огни на сторожевых башнях, но сейсмограмма, в незаметных зубцах которой лишь избранные могли увидеть вестников грядущего катаклизма. Вина ли автора, что избранных в ту пору так и не сыскалось?
Не истории о девочке Алисе, не приключения доктора Павлыша и его товарищей, а именно гуслярский цикл, как мне представляется, стал вербализацией неприятия действительности, которая, собственно, и заставила Игоря Можейко превратиться в Кира Булычева. Сколь бы ни чудачил автор в своих воспоминаниях, сколь бы ни иронизировал над своими творческими интенциями, но мы-то, читатели, знаем, как все было НА САМОМ ДЕЛЕ! Впрочем, постараемся избегать соблазнов криптологии — это увлекательная игра, но абсолютно непродуктивная.
Казалось, что нам Корнелий Удалов, что нам профессор Минц… Впрочем, мне лично профессор отнюдь не кажется вымышленным персонажем. Частенько доводилось общаться с ним. Беседы с редким эрудитом, полиглотом и просто хорошим человеком под изыски китайской кулинарии, в которой он большой дока — это, доложу вам, тема отдельного рассказа, да что там рассказа, поэмы! Скептический читатель хмыкнет — вышенаписанные строки всего лишь литературный приемчик, дабы подчеркнуть жизненность героя, достоверность образа и все такое прочее. Скептик ошибается: прототип-однофамилец и в реальности человек исключительных качеств и фантастических дарований! Однако судьба его талантов так тесно переплелась с судьбой нашей с вами Гуслярской Федерации, что и здесь мне не всегда удается в первый миг уяснить, где Минц литературный, а где настоящий. Временами закрадывается сомнение: а что если оба — настоящие! Что если Булычев каким-то образом вызвал аберрацию мироздания, рябь двоящихся предметов и людей, что если и сам он имеет двойника в своих же книгах?..
Булычеву чужд глумливый смех над своими персонажами. Далек он и от того, чтобы рвать тельняшку на груди, стенать и всхлипывать. Чувство меры ему почти не изменяет, а это большая редкость не только в наши времена. Может, определив его отношение к героям, мы сумеем понять, в чем, собственно говоря, загадка.
Сопереживание? Да, разумеется. Но это непременное условие для деятельности любого толкового автора. В противном случае не возникнет сопереживания и у читателя. А его обмануть трудно: с каким чувством написано, с таким и прочитано. Есть умельцы, которым иногда удается имитировать эмоции, но редко у кого это получается хорошо и надолго. Булычев не просто сопереживает своим персонажам, он словно удивляется им и предлагает нам разделить свое удивление. Его поражает способность жителей Гусляра выживать в невыносимых условиях, подниматься над буднями, чудить и находить самые невероятные выходы из тупиков.
Сочувствие? Наверное, и оно присутствует, но в меру, в меру… Сочувствие, в отличие от сопереживания, процесс долговременный и немного опасный, поскольку обратная связь может в какой-то степени трансформировать психотип автора по образу и подобию поведенческого модуса героя. Всем известен хрестоматийный пример, когда Флобер, описывая симптомы отравления мадам Бовари, так увлекся, что сам чуть не умер. Аналогичных примеров отождествления история литературы знает превеликое множество.
Отстраненность? Вот уж не сказал бы, что позиция холодного наблюдателя даже в малейшей степени свойственна Киру Булычеву! Да, он не лезет в вашу душу, прохаживаясь немытыми калошами по больным мозолям, но и в свою не пускает любопытствующих. Однако кто может упрекнуть его в равнодушии к персонажам, сколь бы «малы» они ни были?
Так, может, это просто неравнодушие? Вот универсальное качество, достойное универсального творца. Неравнодушие предполагает гармоничное сочетание приятия добра и отрицания зла, одинаковую неприязнь к любым проявлениям радикализма, откуда бы он ни исходил, не принимает подлости будней, но и не впадает в фанатичный идеализм. Неравнодушие избегает аффекта и позы, но и при этом не теряет достоинства в любой ситуации.
Неравнодушное достоинство — не это ли ключ к гуслярскому циклу, да и ко всему творчеству Кира Булычева? Услышать тяжелую поступь времени доступно многим, но не всякому дано уловить ритм эпохи и не ужаснуться при этом вопиющей пошлости бытия. Воспринимая мир как данность, Булычев тем не менее сопротивляется его неизбежности, однако это противостояние не столь очевидно. Мне, скажем, понадобилось лет двадцать, чтобы знаковый характер эволюции Гусляра стал более или менее понятен. Признаться, порой брала досада, когда на месте привычных типажей вдруг проступали на краткий миг странные лики — не то демонов, не то мучеников… А ведь так хотелось вернуться к ностальгической простоте ранних рассказов. Только потом догадываешься, что простота была мнимой.
Если попытаться в целом охарактеризовать труды и дни Кира Булычева, то, избегая категорических суждений, одно можно сказать точно — его творчество по природе своей не деструктивно. Он всегда готов заглянуть за горизонт, но при этом остается верен Традиции. Пафос отрицания чужд ему, но черное он всегда называет черным и в сделки с лукавым даже по мелочи не вступает.
При этом вряд ли кто посмеет упрекнуть Булычева в догматизме. Вместе с нами он прошел сквозь горнило великих переломов, перетрясок, перестроек, вместе с нами он заблуждался и прозревал. Может быть, именно поэтому он, никогда не становясь в позу Учителя, тем не менее стал кумиром миллионов читателей от мала до велика.
Мастер эмпатии Кир Булычев многолик в своем творчестве. На его книгах выросло не одно поколение. А скольким еще предстоит открыть для себя его поразительные миры, испытывать невероятные приключения и, странствуя вместе с героями по временам и вселенным, все равно возвращаться в родной Гусляр — необустроенный и непредсказуемый. Возможно, когда-нибудь и Великий Гусляр превратиться в чистенький и благополучный среднеевропейский город с чистенькими и благовоспитанными обывателями, изнывающими от скуки. Но как хорошо, что в эту пору прекрасную…
Обозрев написанное, автор этих строк пришел в легкое смятение. Сплошные вопросительные знаки. Где строгость логики, где изящество слога, где, наконец, беспристрастный анализ? Ответа нет, а разрозненные мысли представляют собой какую-то мозаику. Правда, мозаика вроде бы сложилась в картину, но трудно разглядеть, что на ней изображено — слишком близко, слишком крупно…
В чем же причина неудачи?
Может, все дело в том, что Кир Булычев — удивительный человек. А в нашу пресыщенную эпоху способность удивлять и удивляться становится все более редким даром.
Эдуард ГЕВОРКЯН
Проза
М. Шейн Белл Зафиксируй!
Едва последний член первой Ночной бригады успевает втащить усталую задницу вверх по трапу, как ты ведешь свою команду вниз, в прозрачный пузырь капсулы времени. Внутри воняет потом, и Меган, как всегда, первым делом бьет по выключателю вентилятора, хотя мы все знаем, что запах неистребим — у вентилятора не будет времени хоть малость ослабить эту вонь.
У тебя самого нет на это времени.
— Задраивай люк, — командуешь ты Меган, своему специалисту-операционщику, хотя знаешь, что она уже приступила — слышно, как задвижки с лязгом встают на место.
Ты не даешь себе труда приказать Пауло сменить батарею и проверить раскладку кабелей внутри стабилизатора времени, потому что слышишь, как он грохнул крышкой ящика и вовсю орудует внутри, а сам ты пока проверяешь синхронизацию стабилизатора времени с Управлением проекта «Гринвич-Токио» и думаешь: у нас хорошая команда. Ребята знают свое дело, и ты знаешь свое дело и умеешь делать свою работу. Наша троица — это вторая Ночная команда, и ты хочешь, чтобы ее повысили, чтобы она стала первой бригадой еще до того, как разрыв во времени будет заделан, а это значит, что мы должны поставить рекорд, то есть нам, возможно, придется закрыть за смену суточный разрыв.
— Люк задраен, — докладывает Меган, и ты щелкаешь переключателем избыточного давления — слышится ровное шипение, которое будет отдаваться в ушах все время работы.
— Батареи на месте, полный заряд, готовы к старту, — докладывает Пауло.
Вы будете работать, пока батареи не подойдут к порогу, к 15 процентам полного заряда; критический порог — 10 процентов. Раньше этого не вернешься, вне зависимости от того, сколько реального времени займет работа.
— Кабели проверены, — докладывает Пауло.
Ты отзываешься:
— Пауло, второй контроль люка. Меган, вторая проверка батарей и кабелей.
Работа каждого проверяется дважды и трижды, потому что вовсе не хочется оказаться в рваном времени с плохими батареями или недостаточной герметизацией. Доподлинно неизвестно, что произошло с командами, исчезнувшими внутри рваного времени, но слухи самые скверные, и не хочется узнать на себе, что там правда, а что дурацкие истории вроде тех, которые рассказывали ветераны в начале тренировок. Но и без всяких рассказов известно, почему может погибнуть команда. Есть только две причины: задохнуться из-за потери давления или войти в такую линию времени, где дальше для вас нет ничего и вы уходите в небытие. Ты проверяешь резервные батареи сам. Проверяешь задвижки люка и главные батареи — после того, как Пауло и Меган их уже осмотрели. Весь экипаж проверяет стабилизатор времени — его кабели, его синхронизацию, а также воздушные емкости и виртуальный поводок, который вернет нас в реальное время, протащив сквозь рваную серебристую кашу, в которую сейчас направляется капсула.