Президент ходил взад и вперед, смотрел, думал, стремясь со своей точки зрения понять, и на первый раз нашел его только грубым, невежей, оставляя на его долю некоторую дозу честности, если только окажется таковая с течением времени.
Полковник, ценивший людей только по наружности и по той пользе, которую он мог приобрести от них для самого себя, нисколько не думая, назвал Дробицкого чистым нулем.
Не станем повторять тяжелого, отрывистого, странного разговора, казавшегося Алексею бесконечной вечностью. Президент, бывший безмолвным его свидетелем, наконец не вытерпел и тихонько вышел вон. Но почти вместе с удалением этой фигуры, тяготившей бедного шляхтича своей гордостью и притворной важностью, уста гостя оживились под согревающими лучами молодых очей Анны и Поли.
Предметом разговора была деревня с ее удовольствиями и образом жизни, потом коснулись более важных, более общих вопросов, и Алексей наконец осмелился показать себя в настоящем виде. Не столько кротость и радушная вежливость Анны, сколько остроумная и щекотливая насмешливость ее подруги вдохнули в него отвагу.
Юлиан, заботясь о друге, также вмешался в общий разговор. Анна хвалила деревню.
— Я, — говорила она, — до такой степени люблю деревню, что, кажется, умерла бы с тоски, если бы заперли меня в городе. Вместо деревьев там грязные стены, вместо лугов каменная мостовая, вместо крестьянских свиток — рубища, которые роскошь бросила на плечи бедности, вместо благоухания цветов удушливый дым, потом суета, шум, всё и все чужие…
— А я, — перебила Поля, показав белые зубки и склонив набок свою маленькую головку, — хоть не знаю города, хотела бы жить там, не столько для каменных домов, сколько для людей… Можем ли мы здесь сказать, что знаем людей, если нас здесь так мало, только один класс, а там их такое множество!
— Что касается меня, — отозвался Алексей, — то я жил в городе и деревне и полагаю, что людей, подобно растениям, можно разделить на классы и написать такую же классификацию человека, как и растений. Одни из них способны расти только на горах, другие — в долинах, а иные на скалах либо под водою, так точно и между нами есть плесени и дубы, грибы и травы, колокольчики и тростники. Для одних город — отечество, для других — ссылка… Вот первые слова, которыми ничего не обещавший с первого раза человек обнаружил мысль, более чем обыкновенную и если не новую, то, по крайней мере, высказанную слишком ловко. Анна взглянула на Полю, Юлиан на Анну, и Алексей сказанными словами как бы слился с людьми другого общества, ободрился и уже без малейшего принуждения продолжал начатый разговор.
— Скажу более, — прибавил он, — в жизни одного и того же человека бывают разные минуты, производящие в нем различные расположения. Страдальцам и больным, нуждающимся в лекарствах, я назначил бы жить в городе, печальным и не желающих утешения — на пустынных и диких побережьях моря, а нашу улыбающуюся деревню я отдал бы счастливцам…
— О, значит, мы все должны быть счастливы, чтобы с удовольствием жить в деревне! — прервала по-своему Поля, желая смутить Алексея и более подстрекнуть его возражениями.
— Может быть, и не все мы счастливы, — отвечал Алексей, — но свет еще не сформировался так, как следует… подождем немного, новые реформаторы, вероятно, придумывают что-нибудь лучшее.
— Деревня, — перебила Анна, — заключает в себе что-то райское и напоминает библейский сад, где на зелени деревьев почил взгляд первого человека… здесь такая тишина… о, я не хочу жить в городе!
Поля рассмеялась.
— Как же я преступна, бедная, если желаю его! Не правда ли, пане Юлиан?
— Кто поверит такой непостоянной девушке, как вы, панна Аполлония? — сказал Юлиан с улыбкой. — Завтра вы будете тосковать по деревне…
— Прекрасно же вы описали меня, благодарю! — воскликнула девушка. — Этот незнакомый нам друг ваш сочтет меня… в самом деле, сочтет за…
— Просто-напросто не поймет тебя, как и мы, — шепнул Юлиан.
Анна с невозмутимым спокойствием на лице прибавила:
— Сейчас готовы поссориться!
При этих словах Поля бросила на нее взгляд удивления, как бы желая сказать: как ты слепа!
В самом пылу разговора опять вошел президент и с любопытством стал прислушиваться к нему. Через несколько минут он кивнул племяннику, отвел его к окну и спросил:
— Кто это?
— Мой товарищ по университету и лучший мой друг, проживающий теперь в соседстве с нами… бедный шляхтич…
— Бедность я предвидел. В самом деле, он довольно оригинален… Зачем же он приехал?
— Я сам пригласил его. С давних пор, живя близ Карлина в собственном имении, вследствие какой-то необъяснимой дикости, он не хотел заглянуть сюда.
— Человек рассудительный.
— Нечаянно встретившись на дороге, я зазвал его к себе.
— А, зазвал? Для чего же?
— Милый дядюшка, в моих летах дружба составляет необходимую потребность сердца.
— Так он шляхтич? — спросил президент в задумчивости.
— Да, шляхтич, — отвечал Юлиан с улыбкой, — и, могу сказать, хороший шляхтич.
Президент покачал головою.
— Допуская его к короткости с собою, обсуди хорошенько, милый Юлиан, хорошо ли ты делаешь?..
— Но, милый дядюшка, я знаю его, я люблю его…
Президент молчал.
— Он необходим для меня, — прибавил Карлинский, — у меня нет человека, с кем я мог бы поговорить со всею откровенностью…
— А я? — с чувством подхватил президент.
— Дорогой дядюшка! В некоторых отношениях мы едва ли поймем друг друга… Наши лета так различны.
— Правда, молодому нужно молодого… Но эта мелкая шляхта… — говорил президент с расстановками, — у тебя есть сестра… Поля, в свою очередь, тоже горячий уголь.
Юлиан хорошо понял этот намек, но не отвечал ни слова.
— Повторяю, надобно серьезнее подумать о том, следует ли заключать тесную дружбу.
— Но вы сами полюбите его, милый дядюшка, когда узнаете короче, — отвечал Юлиан, — я уверен в этом.
Потом оба они присоединились к обществу. Алексей уже был, как говорится, на своем месте и, потеряв робость, делавшую его смешным, наконец стал помаленьку обнаруживать гордость и независимость, столь необходимую бедным в присутствии богатых.
Чрезвычайно вежливый и почтительный ко всем гость давал, впрочем, понять, что не позволит унизить себя и сознает свое человеческое достоинство. Такой тон не слишком понравился президенту, но он смягчился искренним признанием Алексея в бедности, так как последний не только не скрывал этого недостатка, но еще почти хвалился им. Анна, привыкнув всегда быть в обществе равных себе или только представлявшихся равными, была изумлена этой совершенно новой для себя фигурой. Поля, по собственному положению, питала к Алексею симпатию, видя в нем как бы брата по сиротству и бедности.
Таким образом прошло время до сумерек, и Алексей, не заметив, как пролетели часы, почти испугался наступавшей ночи и проворно встал с места, чтобы ехать домой. Это было в субботу.
— Ради Бога! — шепнул Юлиан, взяв его под руку. — Мы не имели ни одной минуты времени поговорить наедине, не уезжай, ведь крайности не предвидится, завтра праздник, ты должен ночевать у меня.
— Не могу, — возразил Алексей, — что подумает об этом моя маменька?
— Мы известим ее.
— Она будет беспокоиться, чтоб вы не увлекли меня своею вежливостью…
— Я не пущу тебя. Не правда ли, дядюшка? — прибавил Юлиан, обратясь к президенту. — Мы задержим пана Дробйцкого?
— По старосветскому обыкновению прикажи у его повозки снять колеса.
— Едва ли это остановит меня, — сказал Дробицкий, — я и без седла сяду на лошадь или даже пешком могу уйти в Жербы.
— Но ты должен подарить мне день или два, от этого я не отстану, — продолжал Карлинский. — Сегодня суббота, значит, воскресенье день свободный, в понедельник и вторник тоже праздники, следовательно, работы не будет. Так раньше вторника я не пущу тебя в Жербы…
— Нехорошо заставлять так много просить себя! — с улыбкрй отозвалась Поля. — Ужели вам здесь так неприятно, что даже двух дней не хотите прожить с нами?
— И я соединяю свои просьбы с требованиями Юлиана, — прибавила Анна, — он так скучал, так ждал вас… принесите ему эту жертву.
— С моей стороны тут не будет жертвы, — смело и с охотой отвечал Алексей. — Но я буду вам в тягость…
Молчавший до сих пор президент наконец сказал покровительственным тоном:
— Пане Дробицкий, не заставляйте просить себя! Привязанность Юлиана приносит вам честь, поблагодарите его за это хоть маленькой жертвой… и останьтесь. И я в этом случае буду иметь пользу, потому что ближе узнаю друга моего племянника.
Пораженный тоном, каким сказаны были эти слова, Алексей только поклонился, но, как бы то ни было, послали записку в Жербы, и гость остался на воскресенье и понедельник.
— Едва ли это остановит меня, — сказал Дробицкий, — я и без седла сяду на лошадь или даже пешком могу уйти в Жербы.
— Но ты должен подарить мне день или два, от этого я не отстану, — продолжал Карлинский. — Сегодня суббота, значит, воскресенье день свободный, в понедельник и вторник тоже праздники, следовательно, работы не будет. Так раньше вторника я не пущу тебя в Жербы…
— Нехорошо заставлять так много просить себя! — с улыбкрй отозвалась Поля. — Ужели вам здесь так неприятно, что даже двух дней не хотите прожить с нами?
— И я соединяю свои просьбы с требованиями Юлиана, — прибавила Анна, — он так скучал, так ждал вас… принесите ему эту жертву.
— С моей стороны тут не будет жертвы, — смело и с охотой отвечал Алексей. — Но я буду вам в тягость…
Молчавший до сих пор президент наконец сказал покровительственным тоном:
— Пане Дробицкий, не заставляйте просить себя! Привязанность Юлиана приносит вам честь, поблагодарите его за это хоть маленькой жертвой… и останьтесь. И я в этом случае буду иметь пользу, потому что ближе узнаю друга моего племянника.
Пораженный тоном, каким сказаны были эти слова, Алексей только поклонился, но, как бы то ни было, послали записку в Жербы, и гость остался на воскресенье и понедельник.
* * *Не могу сказать, что происходило на другой день в душе бедного Алексея. Только одни сутки, проведенные в новом и столь милом обществе, почти на целый век отделили его от вчерашнего дня. В жизни человека бывают минуты, которые своей сокрушительной силой подавляют воспоминания, изглаживают следы прошедшего и своим впечатлением, остающимся на всю жизнь, проникают в самую глубину сердца. Алексей предугадывал высший свет, но знал только тот, какой представляли ему несчастные соседи в Жербах со смешными своими претензиями, тщеславием, недостатками и худо скрываемыми слабостями. В Карлине он мог вздохнуть свободнее. Люди, которых он встретил здесь, были совершенно другие: образованные, они умели жить, не обнаруживали на каждом шагу своих слабостей, но старались скрывать их, стремились к какой-то идеальности, стремились быть милыми и нравиться…
Правда, его поражал диктат формы, которому здесь подчинялись все, стараясь, так сказать, походить на одного человека и скрывать свое «я», но после слишком свободно развитых характеров соседей, он находил даже, что это хорошо. Он не знал, кто что думал здесь, но ясно понимал, что борьба мнений, личных понятий и взглядов на жизнь не имела тут никакого места и позволяла ему отдохнуть, здесь он не имел надобности ни оглядываться назад, ни беспокоиться о будущем, ни беспрестанно бороться с нуждою.
Через несколько часов пребывания в Карлине, невольно сравнивая свой круг со здешним обществом, Дробицкий хоть заметил, что здесь во время разговоров никогда не позволяли себе углубляться в предметы и отзываться с серьезным о них мнением, что здесь судили только поверхностно и самые важные сентенции большей частью обращали в шутку, что добросовестный, прямой отзыв возбуждал изумление, но он приписывал это случайно вкравшейся сюда иностранной стихии и собственному присутствию.
Никто столько не занял и не привлек к себе Алексея, как Анна. Необъяснимое чувство овладело им при первом на нее взгляде… Ему представилось, что перед глазами его ангельское существо, виденное им прежде только в снах, это чувство не имело названия и, как положение самого Алексея, было неопределенно и странно, оно не обнаруживалось, подобно обыкновенной любви, сильными и страстными порывами, а выражалось уважением, благоговением и молитвою души… Он боялся даже подойти к ней, а только хотел бы всю жизнь издали смотреть на нее и вместе с тем сознавал, что если бы пришлось отказаться от надежды видеть ее, он заплатил бы за это вечной тоской. Если бы мог, он упал бы перед нею на колени, как перед существом высшим, чистейшим, идеальным и столь великим, что не считал себя достойным даже коснуться руки ее, а о сближении с нею боялся и подумать…
Впрочем, подобного состояния души бедный шляхтич постарался не высказать ни одним намеком.
Поздно вечером оба друга вышли из салона. Алексею отвели комнату рядом с Юлианом. Наконец очутившись наедине, два друга с радостью начали откровенный разговор между собой.
— Насилу-то поймал я тебя! — воскликнул Юлиан. — Уж ни минуты не дам спать тебе. Так как ты довольно долго побыл здесь и ближе увидел нас, я во всем уже могу открыться тебе… Как мы показались тебе?
— Счастливцы, — проговорил Алексей.
— О, и тебя ослепляет наружный блеск! — сказал Юлиан со вздохом. — И для тебя улыбающиеся лица служат доказательством внутреннего веселья… Послушай: под завесою улыбки нередко текут тайные слезы… а ты и не воображал их?.. Эта комедия прикрывает печальную драму, где последним актом будет смерть…
— Что за странное у тебя настроение? — перебил Алексей.
— Нет, это не минутное настроение, — отвечал Юлиан, — а действительность. Ты видел, как мы в салоне вели живой разговор и, натурально, подумал, что мы всем сердцем привязаны друг к другу и, по-видимому, очень тесно соединены в один круг связывающим нас чувством… Маменька, которая, вероятно, показалась тебе прекрасною и столь же счастливою, как и все мы, страдает не меньше нас, потому что судьба обрекла ее на вечный траур… она искала счастья и горько обманулась. Дельрио, наш отчим, очень добр к ней, но никогда вполне не поймет и не оценит ее. Как мать — она потеряла своих детей, потому что наш дядя президент и они — непримиримейшие враги, а мы состоим под его опекой… Анна — этот ангел, которому только недостает ореола и крыльев… жертва, совершенно отказавшаяся от самой себя — и земное счастье для нее не существует… Ее сердце, увлекшись чувством милосердия, сделалось чуждо всех других чувств, внушаемых природою… Ты уже знаешь, что глухонемой и больной брат наш Эмилий требует беспрестанного ее присмотра. Я также не мог бы жить без нее. Притом Анна сказала, что для нас откажется не только от имения, даже от собственного счастья… и она в самом деле отказалась… Теперь видишь, какие здесь стихии счастья!! Грустно смотреть на подобное положение, еще грустнее жить в нем… В заключение скажу, что я — обязанный для возвышения имени Карлинских, для спасения Анны и приобретения спокойствия Эмилию, жениться на богатстве, также обречен на жертву… я люблю страстно и без надежды…
Юлиан оглянулся вокруг, а Дробицкий проговорил:
— Не говори кого, не надо, я уж догадываюсь.
— Ты? Ты? — воскликнул испуганный Карлинский. — Как? Неужели это так заметно?
— Может быть, и нет, милый Юлиан, но дружбе дано предчувствие и сила ясновидения… Притом я знал, какого рода всегда был идеал твой — и угадал…
— Тише! Ради Бога молчи! — прервал Карлинский. — Теперь советуй, что мне делать?
— Мне — советовать?.. Тут нужна опытность, а в этом отношении нет человека моложе меня…
— Каким же образом ты мог догадаться? Скажи, ради Бога!.. Ты очень испугал меня… Я думал, что кроме меня никто на свете не знает моей тайны… я так храню и скрываю ее…
— Да и я, верно, не угадал бы ее, если бы не твое признание, — сказал Алексей, успокаивая друга, — и если бы я прежде не знал твоего сердца…
— Выслушай же меня и позволь оправдаться, — тихо перебил Юлиан, оглядываясь на все стороны. — Не думай, чтобы это была какая-нибудь низкая интрига… между мною и ею нет других более коротких сношений, кроме обыкновенных, принятых в обществе, я никогда не говорил ей и даже ни разу не дал понять, что именно чувствую к ней… Не знаю, любит ли она меня… Моя любовь не имеет и не может иметь будущности, а между тем так велика, так сильна и неукротима, что бывают минуты, когда, забывая все, я хочу схватить ее, похитить, задушить в своих объятиях и, по крайней мере, умереть, так как не могу жить с нею.
При этих словах лицо Юлиана разгорелось, глаза сверкали и две слезы блеснули на них, руки дрожали, во всей наружности отражалось высочайшее восхищение…
— Кроме того, ты должен знать, — иронически прибавил Юлиан, смягчаясь и понизив голос, — Поля — подруга и ровесница Анны — просто-напросто дочь горничной моей маменьки и эконома, сирота без имени и родных… Наше соединение — невозможное дело, а любовь будет грехом, вероломством, подлостью.
Юлиан ударил себя в грудь.
— Вот теперь первый и последний раз в жизни говорю с тобою откровенно, потому что я нуждался в излиянии, советах и утешении!
Алексей глубоко задумался и, встав с места, сказал с важностью старца:
— Послушай. Если ты требуешь моего совета, то, значит, вполне доверяешь мне. Я не обману твоей доверчивости, не унижу себя лестью, не приму за шутку того, что составляет вопрос жизни. Вам надо расстаться, удалиться друг от друга, перестрадать, перетерпеть и убить в себе чувство, которое никогда не должно было рождаться. Вот единственный совет, какой могу дать тебе, другого не вижу.