- Слушай, Сергеич, я жаловаться к кепу не пойду. Предпочитаю своим способом.
- Это, знаешь ли, порочный способ. Так ты только руки ему развязываешь. Устанавливаешь, понял, ненормальный стиль отношений на флоте. Слыхал, как он в салоне распоясался?
Я промолчал. Он так всю вахту проспорит.
- Сколько держишь?
- Восемьдесят.
- А я тебе сколько сказал?
- Семьдесят пять.
- Как же так? Точней на курсе!
Следил, как одерживаю, выравниваю курс. Не все ему равно? - идем на поиск, море прочесываем. Потом ему надоело следить. Охота была высказаться.
- У тебя какое образование?
- Семь классов.
- Видал! А у будки - всего четыре. А он на тебя орет, замахивается. Я промолчал.
- Какого же хрена ты в матросах кантуешься? Тебе в мореходку надо идти.
Я кивнул. В мореходку - так в мореходку.
- Я серьезно говорю. Охота тебе в кубрике с семью рылами сидеть? Выслушивать от каждого остолопа безграмотного. Что дрифтер, что боцман один хрен. А у тебя же голова светлая!
Я засмеялся. С чего это он взял - насчет моей головы?
- Чего смеешься? Плакать надо. Так и подохнешь в кубрике. Я те точно предсказываю.
- "Дед" мне то же самое предсказывает. Только - под забором. И в механики зовет.
- Ты "деда" не слушай. "Дед" у тебя, знаешь... Хотя, в общем-то, он прав. Но лучше - в штурмана идти. У тебя дело будет в руках, понял. Знания какие-то. А когда дело в руках - и делать ничего не надо, понял?
- Нет.
- Чего тут понимать! Вахту отстоял - и гуляй шестнадцать часов в сутки, плюй на всех с клотика. Купишь себе макен, мичманку наденешь, человеком себя почувствуешь. Есть же у тебя к полноценной жизни стремление, курточку вон какую отхватил. А представь - ты штурман. В макене ходишь, с белым шарфиком, берешь такси, едешь в ресторан, развлекаешься, как человек. Тебе уважение. И не рассусоливай в жизни, не мямли. Надо быть резким человеком, понял?
- Ага.
- Сколько держишь?
- Семьдесят два.
- Точней на курсе! А все эти рыла - ты их презирай, понял. Они большего не стоют. Их надо на место ставить. Холодно, резко, понял?
- Понял. Надо быть резким человеком.
- Во! Столько и держи.
Опять запищал эхолот. Третий сбегал туда и вернулся, сплюнул вниз, на палубу. Плевался он длинно, это у него хорошо получалось.
- Ты женатый?
- Нет пока.
- Что ты? Цены тебе нет. Свободный, незатраленный. А я одной стерве двадцать пять процентов от сердца отрываю, от другой отбиваюсь, и с третьей раздрай, а там пацан, понял. Такой пацан - закачаешься! "Папка у меня стулман", понял. Характером - весь в меня, даже не платить жалко. Будет резким человеком. Если она его не испортит. Вот я чего боюсь.
Хлопнула дверь - кеп вошел, в шапке, в телогрейке, в тонких сапожках, как у кавказских плясунов. На палубе в таких не походишь, - но капитаны, бывает, неделями на палубу не выходят. В шапке у него решительный был вид, моряцкий, не скажешь, что лысина, как поднос. Первым делом он на эхолот поглядел, потом на компас. Нахмурился.
- Сколько он у тебя держит? Лодочными зигзагами он у тебя ходит*.
* Капитан, очевидно, имеет в виду "противолодочные зигзаги", которыми ходит миноносец,
забрасывающий глубинными бомбами подводную лодку.
- А ну точней! - сказал третий. - Ты что, бухой?
Спорить тут бесполезно. Они лучше моего знают, что картушка на месте не стоит ни секунды. Держишь в общем и целом. Но поворчать полагается.
- Не ходи зигзагами, - кеп мне говорит.
- Я не хожу.
- Ты-то не ходишь, пароход ходит.
- Есть не ходить.
Слава Богу, эхолот заверещал опять. Оба туда кинулись.
- Можно бы и метнуть, - третий сказал.
- А глубина? Сейчас-то погода слабая, она, видишь, по дну идет. А к ночи - хрен знает, на сколько она поднимется. Снова вернулись в ходовую.
- Норвежец вон уже на порядке стоит, - третий заметил. - Спросить бы у него, на сколько забрасывали?
- Я те спрошу! Ты еще чего придумай.
- А что - не ответят?
- Не полагается, и все.
Норвежец был весь оранжевый, золотистый, с белоснежной рубкой. Под цвет бортов - шлюпки выкрашены и капы. На палубе, у лееров, стояли двое в черных блестящих роканах, смотрели, как мы проходим. Почему бы и не спросить у них? Я сам спрашивал, они всегда ответят. Надо только выйти на мостик, показать пальцем вниз, нарисовать вопросительный знак. И любой норвежец сразу на пальцах покажет, на сколько у них сети заглублены. Жалко им, что ли?
- Давай-ка сами проверим, - сказал кеп.
- Да неудобно, Николаич.
- Неудобно штаны надевать через голову.
Третий, по телеграфу, сбавил ход до малого и ушел к эхолоту. Справа по ходу качались на зыбях норвежские кухтыли, красная цепочка длиной с полмили. У них порядки покороче наших, да ведь и суда поменьше.
- Правее держи, - сказал кеп. - Пройдешь между кухтылями?
- Постараюсь.
- Не "постараюсь", а надо не задеть.
Всегда так делают на промыслах, если надо пройти через чужой порядок. Но я так думаю, норвежцы-то поняли, что мы их проверяем. Для чего же мы курс меняли? Те двое, что стояли на палубе, так весело переглянулись. Даже кеп смутился.
Эхолот пискнул и смолк. Это мы прошли над их сетями.
- Восемьдесят, - сказал третий.
- Ну вот видишь, - сказал кеп. - И спрашивать не надо. Норвежцы глядели на нас и скалились.
- Давай-ка полный, - сказал кеп.
Третий перевел ручку телеграфа. Но справа кто-то уже нас обгонял, быстренько, как стоячих. По синему борту бежали белые буквы. Третий их читал, шевелил губами:
- "Герл Пегги. Скотланд".
- Шотландец, - сказал кеп. - А ты - "Скотланд". То-то и видно, что диплом у тебя не свой. Лицо у третьего пошло пятнами.
- А ходко идет, - кеп позавидовал. - И всего-то автомобильный движок у него.
- Обводы зато хорошие.
- Обводы - мечта!
Шотландец нас обошел - стройный, гордый, как лебедь. Мы смотрели на его корму с подвешенной шлюпкой - такой же синей, лаковой, как его борт. Из камбуза вышел повар, в белом колпаке и фартуке, с ведром. Он на нас посмотрел, чего-то крикнул кому-то в дверь и выплеснул с кормы помои. Это было прямо у нас по курсу.
- Нахалы, - сказал кеп. - Нахалы, больше никто. А ты еще спрашивать у них хотел.
- Я не у них. Я у норвежцев.
- Все хороши. Аристократы вонючие.
Из радиорубки в ходовую вышел "маркони". Чего-то он улыбался хитро, смотрел вслед шотландцу, потом сказал, как будто между прочим:
- Николаич, радиограмму примите.
Кеп на него уставился грозно.
- От этого, что ли? От "Пегги"?
- Ага.
- А зачем принял?
- Случайно.
Кеп ее взял двумя пальцами, как лезвие.
- Детством занимаются. "Иван, селедки нет, собирай комсомольское собрание". Хоть бы новенькое чего придумали.
Скомкал ее, кинул за борт, через окно.
- Больше мне таких не подавай. Делать тебе нечего.
- А я чего? - "Маркони" мне подмигнул. - Они на совет капитанов настроились, знают волну.
- Врешь ты все. Сам на них настроился.
- Проверьте.
Кеп поглядел на часы. И правда, пять было, как раз совет капитанов. Он ушел в радиорубку и там, слышно было, забубнил:
- Восемьсот пятнадцатый говорит. Здравствуйте, товарищи. Сегодня первая выборка у нас. Взяли маловато, одиннадцать бочек. Глубина шестьдесят. Сегодня думаю метнуть на восемьдесят. Есть у меня предположение...
Вышел мрачный, походил по рубке, снова пошел смотреть эхолот.
- Пишет все, пишет... Мелочь пузатую. Или планктон. Ладно, пойду к себе. А ты позови, когда чего-нибудь дельное напишет. И следи, как полагается, а то ты ему лекции читаешь...
Откуда он наш разговор слышал? Наверно, по трубе из своей каюты. Она хоть и заткнута свистком, но услышать можно, если ухо пристроить.
- Ему не я читаю, - сказал третий. - Ему "дед" читает, в механики зовет.
Кеп себя постучал пальцем по лбу, - мне видно было краем глаза.
- Чем бы дите ни тешилось...
Пошел было, потом опять вернулся, поскреб щеку.
- Между прочим, это мысль он подал, собрание тоже надо провести. Есть кой-какие вопросы.
- Значит, не зря я вам радиограмму подал? - спросил "маркони".
Кеп рассердился:
- Делом займись, Линьков. Аппаратуру свою изучай, повышай квалификацию. Тоже детством занимаешься.
Я потом спросил:
- Почему это он "деда" не любит?
- А кто кого любит? - спросил "маркони".
- Точней на курсе, - сказал третий. - Вправо ушел. Не ходи вправо.
Больше мы не говорили.
Потом я сменился и пошел глупыша проведать. Он уже всю селедку успел сожрать, и поднагадил, конечно. Я ему все почистил, потом надергал из шпигатов еще несколько селедин. Там они всегда застревают, никакой струей их оттуда не вымыть.
Фомка поглядел на это богатство, одну заглотил сразу, а другие накрыл крылом. Он уже меня совсем не боялся, не зарывался головой в перья, когда я руку подносил. Но с крылом у него плохи были дела, я чуть задел случайно, и он закричал, забился. И потом уже смотрел на меня сердито, только и ждал, когда я уйду. Вся дружба наша полетела прахом...
11
Собрание мы в этот же день провели. Не комсомольское, правда, а судовое. Рыбу все не могли найти, и кеп решил даром времени не терять.
Собираемся мы в салоне, - где же нам еще. Ну, летом в погожий день можно и на палубе, а так - в салоне, это у нас самое большое помещение. Почти все оно занято столом, с двумя лавками, на одном краю стоит кинопроектор, а против него - простыня натянута вместо экрана. В камбузной двери - окошко, оттуда кандей подает "юноше" миски и кружки, и в это же окошко они смотрят фильмы.
Набились плотно, все пришли, кроме вахтенных. Кеп нам сделал доклад: рейс у нас - сто пять суток, за это время мы пять раз должны подойти к базе, сдать пять грузов, а шестой - повезем в порт. Всего план у нас - триста тонн, за выполнение плана - премия двадцать процентов, за каждую тонну сверх - по два процента премии... Каждую экспедицию мы это внимательно выслушиваем.
- Ну, высказывайтесь, моряки, сколько берем перевыполнения?
Помолчали. Крепко помолчали. Потом Шурка высказался - он у кинопроектора сидел и крутил ролик. С другой стороны ролик крутил Серега.
- Это как заловится, - сказал Шурка.
- Но обязательство-то взять - нужно.
Опять помолчали. Васька Буров попросил слова и брякнул, как в воду кинулся:
- Триста одну тонну! Кеп усмехнулся.
- Всего-то одну? Ну, Буров, ты даешь стране рыбы!
- Да хоть четыреста, разве жалко. Только не заловится. Жора-штурман, которого мы секретарем выбрали, разрешил наши сомнения:
- Об чем спор? В прошлый раз на триста двадцать взяли обязательство, а вьшовили триста пять. И - что? Такие же сидим, не похудели.
Так и проголосовали - за триста пять. Кеп не стал спорить, записали это в протокол.
Только прошу заметить, - кеп сказал. - Если мы как сегодня будем брать, этак мы в пролове окажемся, как пить.
Дрифтер только того и ждал.
- А это уж не от нас зависит. Мы со своей стороны - все приложим. Но кто ее ищет? Штурмана. А они должны искать по всей современной науке, чтоб зря не метали бы, как вчера.
Третий заерзал на лавке, шрам у него побелел.
- Сколько нашел, столько и застолбил. Значит, не было косяка побольше.
Дрифтер на него не глядел.
- Вопрос у меня в связи с этим.
- Давай свой вопрос, - кеп сказал.
Лицо у дрифтера засияло, залоснилось.
- Вот у нас некоторые штурмана без дипломов ходят. Могу я им доверять, когда они на мостике? И жизнь свою доверять, и рыбу.
- Кого имеешь в виду?
- А пусть он сам выступит, собрание послушает. Все поглядели на третьего. Он встал, весь красный.
- Кто тебе сказал, пошехонец, что у меня диплома нет? Могу показать.
- Мне чужого не надо, я на твой хочу поглядеть.
- Черпаков, - кеп сказал, - что у тебя с дипломом?
- Да, - сказал дрифтер, - объясни собранию.
- Есть у меня диплом. Только справки нет об экзаменах.
- Где же ты ее потерял? - спросил дрифтер.
- Не потерял, а в порту оставил.
Дрифтер взревел:
- Попрошу в протокольчик! Справки при себе не оказалось.
- Не гоношись, у меня только два экзамена не сдано.
- Попрошу в протокольчик! Два экзамена не сдано. Как же тебе его выписали, если не сдано?
- Ну, выписали. Обещал попозже сдать. В рейс надо было идти, вот и выписали.
- Сколько ж поставил? Литр? Или полтора?
- Не твое дело, пошехонец.
- Черпаков, - кеп сказал. - Чтоб ты мне оба экзамена сдал срочно. Какие у тебя не сданы?
- Сочинение по литературе. И морская практика. В порт придем - тут же сдам.
Дрифтер опять вылез:
- Нет, не в порт. До порта я еще с тобой плавать должен, жизнь свою доверять. А экзамены ты можешь на базе сдать, там преподаватели имеются.
- Нужно ж еще подготовиться.
- Вот и готовься, Вахточку отстоял - и готовься. А нечего ухо давить и фильмы смотреть. Откажись от кое-каких соблазнов, а сдай, всей команде на радость.
Кеп сказал:
- Придется, Черпаков. Какой первый сдашь?
- Какой потрудней. Сочинение.
Дрифтер взревел:
- Попрошу в протокольчик! На первой базе он сочинение сдает, а на второй - практику.
Занесли и это. Третий сел как побитый, сказал дрифтеру:
- Добился, пошехонец.
- А я не для себя стараюсь. Для всей команды.
- Добро, - сказал кеп. - Какой там следующий? Быт на судне? Вот с бытом... Прямо скажем, хреново у нас с этим бытом... Сегодня в салон вхожу Чмырев какую-то историю рассказывает Бурову и матерком ее перекладывает, как извозчик дореволюционный. Салон у нас все-таки, портреты висят, а не сапожная мастерская.
- А что? - спросил Шурка. - С выражением!
- Так вот - без этих выражений. А то мы без женщин плаваем, так сами себя уже не контролируем. Вношу лично предложение - отказаться от нецензурных слов.
Опять помолчали крепко.
- Николаич, - сказал дрифтер. - Вы ж сами иногда... на мостике.
- И меня за руку хватайте. И потом - на мостике, не в салоне же.
- Есть предложение, - Васька Буров руку поднял. - Записать в протокол: для оздоровления быта - не ругаться в нерабочее время.
- Почему это только "в нерабочее"?
- Так все равно не выйдет, Николаич. Зачем же зря обязательство брать?
Кеп махнул рукой.
- В протокол этого записывать не будем. В протокол запишем - совсем отказаться. Но языки все же попридержим.
Проголосовали за это.
- Теперь насчет стенгазетки, - сказал Жора. - Хоть пару раз, а надо бы выпустить.
Серега сказал мрачно, не переставая ролик крутить:
- Это салагам поручить. Они у нас хорошо грамотные.
- А что? - сказал кеп. - Это разумно. Только не салаги они, а молодые матросы. Как они, согласны?
- Сляпаем, - сказал Димка. - Алик у нас лозунги хорошо пишет.
- Вот, шапочку покрасивей. Только название надо хорошее придумать, звучное.
- Есть, - сказал Шурка. - "За улов!"
Кеп поморщился.
- А пооригинальней чего-нибудь - нельзя? "За улов!", "За рыбу!". А что-нибудь этакое?..
- "За улов!" - Шурка настаивал. - За ради чего мы тогда в море ходим?
Проголосовали - "За улов!". На том и разошлись мирно.
12
- Штормит, мальчики, - старпом нас обрадовал утром. - А выбирать надо.
Насчет "штормит" это мы и в кубрике слышали, полночи нас в койках валяло с боку на бок, а вот выбирать ли - они там, наверное, долго с кепом совещались, что-то не будили нас до света, как обычно.
Салаги мои поинтересовались - сколько же баллов. Семь с половиной оказалось. Считайте - все восемь.
- А мне, когда я оформлялся, - вспомнил Алик с улыбкой, - даже какое-то обязательство давали подписывать - после шести не выходить на палубу. Просто запрещается.
- Точно, - Дима подтвердил. - К чему, спрашивается, такие строгости?
Все помалкивали да одевались. Что им ответишь? Перед каждым рейсом мы эти обязательства подписываем, а и в девять, бывает, работаем. Кандею не варить можно после шести, только сухим пайком выдавать, а варит. Да и никто их, эти бумажки, не вспоминает в море, иначе и плана не наберешь. Рыба-то их не подписывает, а знай себе ловится в шторм, и еще как. И подумать, тоже она права: этак у нас не работа будет, а малина. А надо - чтоб каторга.
Горизонт сплошь затянуло струями, как кисеей, другие суда едва-едва различались, да и наш наполовину за водяной завесой. Я выглянул из трюма стоят зеленые солдатики по местам, как приговоренные, плечи согнули, только роканы блестят. Под зюйдвесткой не каждого и узнаешь, все одинаковые, и у всех на лицах - жить не хочется.
У меня в этот раз работа была полегче, сети шли тяжелые и трясли их подолгу, вожак шел медленно. Я и Ваську Бурова вспомнил: "Тебе там теплее всех в трюме." Разве что из люка попадало за шиворот. Но уже на четвертой сетке дрифтер ко мне заглянул:
- Вылазь, Сеня, помоги на тряске.
Это справедливо - когда работаешь на палубе, нет хуже видеть, как кто-то сидит и перекуривает. Хоть он свое дело сделал, - звереешь от одного его вида. А тем более тут еще на подвахту вышли - "маркони", старпом и механики. Не много от них помощи - сгребают рыбу гребком, которую мы же им сапогами отшвыриваем, подают не спеша сачками на рыбодел, а на тряску никто из них не становится. А самое трудное - тряска.
Я встал у сетевыборки - сеть шла из моря широкой полосой, вся в рыбе, вся серебряная, вся шевелилась. Серега и дрифтеров помощник с двух сторон цепляли ее под храпцы барабанов - за подбору, которой она окантована, а посередине тащило ее рифленым ролом, и сеть переваливалась через рол, рыбьими головами к небу, прямо к нам в руки.
Берешь сеть за подбору или за край, где свободно от рыбы, обеими горстями и - вверх, выше головы, все тело напрягается, ноет от ее тяжести, а ветер несет в лицо чешую и слизь, и в глазах щиплет: потом - вниз, рывком и рыба плюхается тебе под ноги, рвешь ей жабры, головы, брызжет на тебя ее кровь. Всю ее сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два рывка, а третьего не успеваешь сделать, пропускаешь с полметра и снова берешь обеими горстями, - и вверх ее, и - рывком вниз. Сначала только плечи перестаешь чувствовать, и спина горит, как сожженная, и ты даже воде рад, что льется за шиворот. Потом начинают руки отниматься. А рыбы уже по колено, не успевают ее отгрести, и как успеешь - мотает ее с волной от фальшборта до трюмного комингса, и нас мотает с нею, ударяет об сетевыборку, друг об друга, и ногу не отставишь, стоишь, как в трясине. А если еще икра скользишь по ней, как по мылу, а держаться не за что, только за сеть.