Откуда ему, пучеглазому, знать, добрый я или злой? Первый раз человека видит. Добрый - значит, всю капеллу теперь захмели. А торгаш и так на мне руки нагрел, с ихней же помощью.
- Конечно, - говорю, - добрей меня нету.
- А замечаешь, Сеня? - все пучеглазый не унимается. - Мы с тебя за комиссию ничего не берем. А вообще - берут. Замечаешь?
Да, думаю, тяжелый случай. Ну, что поделаешь, раз уж я в эту авантюру влез.
- Гроши-то спрячь, - Вовчик напомнил. - Раскидаешься.
Я взял у него пачку, уже завернутую, и булавкой заколотую, и так это небрежно затиснул в курточку, в потайной карман. Как она, эта пачка, не задымилась от ихних глаз? Любим же мы на чужие деньги смотреть!
2
И мы, значит, с ходу взошли в столовую - тут же, у Центральной проходной, и сели в хорошем уголке, возле фикуса. А над нами как раз это самое: "Приносить - распивать запрещается".
- Это ничего, - говорит Вовчик. - Это для неграмотных.
Одолжил у торгаша самописку и приделал два "не". Получилось здорово: "Не приносить и не распивать запрещается".
- Вот теперь, - говорит, - для грамотных.
Но мы все сидели, грамотные, а никто к нам не подходил. Официантки, поди-ка, все ушли на собрание - по повышению культуры обслуживания.
- Бичи, - говорю, - не отложим ли встречу на высшем уровне?
- Что ты! - Аскольд вскочил. - С такими финансами мы нигде не засидимся. Сейчас пойду Клавку поищу, Клавка нам все устроит, на самом высшем.
Пошел, значит, за Клавкой. А торгаш поглядывал на нас с Вовчиком и посмеивался. У них в торговом порту все это почище делается, и никто этих дурацких плакатов не пишет. Все равно же приносят и распивают, только не честь по чести, а вытащат из-под полы и разливают втихаря под столиком, как будто контрабанду пьют или краденое.
Пришла наконец Клавка, стрельнула глазами и сразу, конечно, поняла, кто тут главный, кто будет платить. Передо мной и с чистой скатерки смела.
- Мальчики, - говорит, - я вам все сделаю живенько, только чтоб по-тихому, меня не выдавайте, ладно?
- Сколько берем? - Аскольд захрипел. По-тихому он не умеет.
- Ну, сколько, - говорю, - четыре и берем, раз уж мы сидя, а не в стоячку. Пора уже вам жизнь-то понимать!
- Вот это Сеня! Добрый человек! А ты думаешь, Клавдия, почему он такой добрый? А он с морем прощается нежно, посуху жить решил.
Очень это понравилось Клавке.
- Вот, слава Богу! Хоть один-то в море ума набрался. Ну, поздравляю.
- А ты думаешь, Клавдия, мы не добрые? Видишь, как мы его прибарахлили?
- Вижу. Хорошо, если эту курточку и его самого до вечера не пропьете. Клавка мне улыбнулась персонально. - Ты к ним не очень швартуйся, они пропащие, бичи. А ты еще такой молоденький, ты еще человеком можешь cтать.
Вся она была холеная, крепкая. Красуля, можно сказать. А лицо этакое ленивое и глаза чуть подпухшие, будто со сна. Но я таких - знаю. Когда надо, так они не ленивые. И не сонные.
- Кому от этого радость, - спрашиваю, - если я человеком стану? Тебе, что ли?
Опять она мне улыбается персонально, а губы у нее обкусанные и яркие, как маков цвет. Наверно, никогда она их не красила.
- Папочке с мамочкой, - говорит. - Есть они у тебя?
- Папочки нету, зато мамочка ремнем не стегает. Неси, чего там у тебя есть получше.
- Не торопись, все будет. Дай хоть наглядеться на тебя, залетного...
Торгаш посмотрел ей вслед, как она плывет лодочкой, не спеша, чтобы на нее подольше глядели, и даже присвистнул.
- Хорошая, - говорит, - лошадка. И ты уже определенно действие производишь. Я бы уж не пропустил, ухлестнул бы на твоем месте.
- Что же не ухлестнешь?
- Своя имеется. Пока хватает.
- Тоже и у меня своя.
- Это другое дело.
Правду сказать, насчет "своей" это я так брякнул. Были у меня "свои", только они такие же мои, как и дяди Васины, - но вот за такими Клавками, крепенькими, гладкими, на портовых щедрых харчах вскормленными, я еще салагой гонялся. И с ними-то я быстрее всего состарился.
Принесла она "рижского" на всех и закусь, какой и в меню не было, прямо, как для ревизии, - жаркое "домашнее" и крабов, даже копченого палтуса. Поставила передо мною поднос и так это скромненько:
- Угодила?
Я и не посмотрел на нее.
- Ух ты, рыженький, какой сердитый! А говорил - что жизнь понимаешь. Как же ты ее понимаешь, скажи хоть?
Ни больше, ни меньше захотела знать! Да еще я почему-то рыженький для нее. Ну, есть малость, но никто меня так не называл.
- Сколько надо, - говорю, - столько понимаю. На все другое боцман команду даст. Что касается тебя - не глядя вижу.
- Ах, - говорит, - какой залетный!..
Опять они с Аскольдом ушли, потом он приносит, озираясь, четыре поллитры в телогрейке, и мы с них зубами содрали шапочки, налили по полному и закрасили пивом. Они-то по половинке решили начать - для долгой беседы, а мне - о чем с ними особенно беседовать, хлопнул его весь, ну и другие за мной, ободренные примером.
- А ты здорово! - торгаш говорит.
Он и то заслезился, а уж, наверно, отведал там, в загранке, и ромов, и джинов. Стали закусывать быстренько, как будто нас кто-то гнал.
- Вот, Сеня, - Вовчик ко мне придвинулся и начал проповедовать. Он как выпьет, всегда чего-нибудь проповедует. Тем он мне и надоел. - Видишь, как все красиво, по-мирному получилось, а ты уже и знаться с нами не хотел. А я тебе так скажу, Сеня: не отрывайся ты от бичей, они тебе родная почва. Настоящих бичей, как мы с Аскольдом, мало осталось, все - шушера, никто тебе не поможет. Вот ты с флота уходишь, а никого вокруг тебя нету, один ты по причалам шляешься. Почему бы это, Сеня? А мы тебя и проводим, и на поезд посадим, рукой хоть помашем тебе.
Торгаш мне подмигнул.
- Пропаганда.
Но мне вдруг так жалко стало Вовчика. Ведь спивается мужик, и ничего я тут не поделаю. Я его бить хотел - ну куда его бить! Руки у него трясутся, капли по бороде текут, глаза мутны, в них жилки краснеют. И Аскольда пучеглазого мне тоже стало жалко. Орет, дурень такой, рот у него не закрывается, губы никак не сложит, ну жалко же человека, разве нет!
И так мне захотелось утешить Вовчика, и Аскольда утешить, и торгаша заодно - наверно, не от хорошей жизни такую куртку толкнул...
- О чем говорить, бичи! - это я, наверное, во всю глотку рявкнул, потому что набилось тут много портового народа, и все на меня глядели. Вечером сегодня отвальную даю - в "Арктике"! Всех приглашаю!
Бичи мои взвеселились, Аскольд ко мне обниматься полез, чуть глаз мне не выколол щетиной.
- Нет, - говорит, - ты мне скажи: за что я тебя сразу полюбил? Вот веришь - не знаю. Но я всем скажу: "Он такой человек! Таких теперь нету. Все умерли!"
А Вовчик справился с нервами и говорит:
- Отвальная - это здорово! Святой закон. А сколько ж ты на нее отвалишь?
- О чем ты говоришь, волосан! - Аскольд ему рот ладошкой прикрыл. Мелко плаваешь, понял. Не хватит у него, так я пиджак заложу. Сейчас вот Клавку позову и заложу!
- Не надо, - говорю, - поноси еще. Будь другом, поноси.
- Так, - кореш мой, Вовчик, соображает. - А ежели мы с собой кого приведем?
- Валяй, приводи свою трехручьевскую. И я свою приведу.
- Ясное дело, - Аскольд кивнул. - Какая же отвальная без баб? А кто она у тебя? Может, она какая-нибудь тонкая, не захочет с бичами в ресторане сидеть. Не все же такие, как ты, Сеня!
- Как так не захочет? Раз вы со мной - захочет.
Вовчик совсем растрогался - опять всем налил по полному, и мы опрокинули, а пивом уже не закрашивали, не до того было, и тут я почувствовал, что не худо бы и кончить.
Я закусил наспех, а потом встал и качнулся, голова пошла кругом, но все же выстоял.
- Салют вам, бичи! До вечера.
- Да посиди ты, - Аскольд меня не пускал. - И не побеседовали, душой не раскрылись. А ведь интересный же ты человек, содержательный!..
- В "Арктике" побеседуем. Все в "Арктике" будет.
Тут Клавка подошла, не понравилось ей, что мы так расшумелись, а я ее взял за плечи и поцеловал за ухом, в пушистые завитки.
- И тебя, дуреха, тоже приглашаю.
Она и не спросила - куда, только кивнула и засмеялась.
- Значит, так, - стал Вовчик черту подводить. - Столик на восемь персон. Это двадцатку кладем на первый заказ, ну и официанту на лапу.
Аскольд авторитетно бровями подтвердил. Черт знает, что у них там за арифметика. В жизни, наверно, за порядочным столиком не сидели, с таких всегда деньги вперед просят. Да мне перед Клавкой не хотелось торговаться. И неудобно было, что деньги у меня в платке, как у какого-нибудь сезонника. Но Клавка не стала смотреть, собрала посуду и ушла, а я развернул всю пачку и отсчитал - и на заказ, и на лапу, и за все, что мы тут имели.
Торгаш заторопился, надел свою мичманку и снова сделался ладненький, ни в одном глазу.
- Погоди, - Аскольд мне сказал, - Клавка тебе сдачу сосчитает.
- Сами сосчитаете.
Все равно у вас, - думаю, - с Клавкой одна коалиция. Ну, и черт с вами, а я буду - добрый. Помирать мне придется с голоду - вы мне копья не подкинете, знаю. И все равно я буду добрый. Вот я такой. Я добрый, и все тут.
Торгаш вышел со мною.
- Ты, - спрашивает, - серьезно это - насчет приглашения?
- Что за вопрос?
- А то, что девка правду сказала, ты к ним не больно жмись.
- Такая же она, эта девка!
- А не важно, кто учит. Ко всем прислушивайся. Гроши попридержи, не носи с собой. Уродовался, наверно, в море за эти гроши?
- А для чего ж уродовался? Чтоб скрипеть над ними? Пусть знают мою добрость.
- Это они знают, родной. А поэтому семь шкур сдерут - и мало покажется.
Ну, что вы скажете - профессор! Но, между прочим, сам только что полторы шкуры содрал, - от стыда не помер.
- Будь здоров, - говорю. - Придешь в "Арктику"?
- Точно не обещаю. А в смысле курточки - вспомнишь меня не раз. Ей сносу не будет. Заляпаешь - потри ацетончиком и опять она новая.
- Вспомню, - говорю, - потру ацетончиком. Салют!
3
Я вышел из порта веселый, и мороз мне был нипочем, вот только пиджак и пальто неудобно было тащить - все, кто ни шел навстречу, ухмылялись: ну и фофан, обарахлился, до дому не утерпел. И я подумал - сколько ни живи с людьми, а что они про тебя запомнят? Как ты глупый и пьяненький по набережной шел. И ладно, какая мне от этого печаль, не вернусь я в эти места никогда.
Сверху уже не видно было - ни воды, ни причалов, сплошное облако плыло между сопками. Небо загустело к ночи, стало ветреней, и пока я шлепал к общежитию - мимо вокзала, по-над верфью, - понемногу голова засвежела. И тут я вспомнил про бичей. И чуть не завыл - Господи, а зачем я этот цирк затеял! "Всех приглашаю!" Видали лопуха?
А ведь эти деньги, если на то пошло, уже и не мои были. Вот я им брякнул насчет "своей", - а ведь я правду сказал. Была девочка. И это я из-за нее решил уехать. С нею вместе уехать. Куда - не знаю, это мы еще решим, но кто же нам на первое время поможет? Вся надежда была на эту пачку. А она уже вон как потоньшала - я прямо душой почувствовал, сквозь рубашку.
Я шел как раз мимо Милицейской, где Полярный институт, и хотел уже дойти до общаги закинуть шмотки, но посмотрел на часы - около четырех, а в пять она кончает работу. Потом ее кто-нибудь провожать пришьется или в кино позовет, в наших местах девочку скучать не заставят.
Старуха-вахтерша кинулась на меня, но я сказал ей:
- Мамаша, метку несу.
А это как пароль. Метят эти ученые деятели пойманную рыбу, цепляют на жабры такие бляшки и выпускают, а рыбаков просят эти бляшки приносить и рассказывать - где эту рыбу снова поймали. Который год они ее метят, а рыба все та же в Атлантике и на палубу сама не лезет. Однако рубль за такую метку дают.
Так что старуха меня пропустила, только велела вещички на вешалку сдать. А спросила бы - покажи метку, я бы еще чего-нибудь придумал, на то я и матрос.
На втором этаже ходил по площадке очкарик, что-то в кулак себе шептал. Такой чудак с приветом - отрастил бородку по-северному, как у норвега, а теперь щиплет и морщится. Житья человеку нет.
- А нельзя ли, - говорю, - вызвать товарища Щетинину?
- Лилию Александровну?
- Ага, - говорю, - Александровну. Оживился очкарик. Вот такие, наверное, и пришиваются. Черт-те чего он ей нашепчет, а девка и уши развесила.
- К вам, - спрашивает, - вызвать?
- Ага, к нам.
Уставился на меня с подозрением. Но я прилично держался, в сторонку дышал.
- Нельзя, - говорит, - она в лаборатории. Простите, рабочее время.
- Ну, это детали. А главное - к ней брат приехал из Волоколамска. Сегодня же и уезжает.
И откуда у меня в башке Волоколамск взялся? Старпом у нас был из Волоколамска.
- Это вы - брат?
- Нет, что вы? Он там внизу дожидается.
- Почему же вошли вы, а не он?
- Знаете, глухая провинция. Стесняется.
Пошел все-таки звать. Вот тебе и очкарик. С бородой, а не сообразит, что может парню девка просто так понадобиться вдруг до зарезу. Хотя бы и в рабочее время.
Наконец она вышла, Лиля. И он за ней выглянул.
- Лиличка, я понимаю, брат, но мы и так не укладываемся...
Такой он был вежливый, никак не мог уйти, стучал дверьми в коридоре, а мы стояли, как дураки, молча.
Потом я спросил у нее:
- Сразу догадалась?
- Нет. Подумала - кто-нибудь из моих.
Мы стали у перил. Тишина тут, как в церкви, по всей лестнице малиновые ковры, и всюду, куда ни посмотришь, картинки: какая на белом свете водится рыба и как ее ловят - кошельком, тралом, дрифтерными сетями, на приманку, на свет. Почему-то ни разу я к ней сюда не приходил. А вот "мои" - наверное, побывали.
- Кто же они, "твои"? Что-то не рассказывала.
- Два моих сверстника тут приехали. Из Ленинграда. Тени забытого прошлого. Завтра уходят в плавание.
- На "Персее"?
Есть у них при институте такое научно-исследовательское корыто, больше чем на две недели не ходит.
- Нет, они не из Рыбного, это еще школьное знакомство. Хотят на сейнере пойти, простыми матросами.
- Романтики захотелось?
- Не знаю. Может быть, просто заработать.
- Тогда б они на СРТ шли. А то все чего-то на сейнера лoмятся*.
* СРТ - средний рыболовный траулер - приспособлен для дальних океанских экспедиций. Сейнер - суденышко для местного лова, обычно - в виду берегов.
- Это я им объясняла. Но им больше нравится говорить "сейнер".
- Ладно, - говорю. - Покурим?
Никогда мне не нравилось, если девка курит, но у нее хорошо это выходило, сигарету она разминала, как парень, и когда затягивалась, голову склоняла набок, смотрела мимо меня. А я на нее поглядывал сбоку и думал чем она может взять? Она ведь и угловатая, и ростом чуть не с меня, и жесткая какая-то - руку пожмет, так почувствуешь, - и бледная чересчур, по морозу пройдет и не закраснеется, - и волосы у нее копной, как будто даже и не причесанные. Но вот глаза хорошие, это правда, у нее первой я это заметил, а насчет других и не помню - какие у них глаза. Вот у нее - серые. И не в том даже дело, что серые, а какие-то всегда спокойные. Вот я и думал: это она с другими - и угловатая, и жесткая, а со мною - самая мягкая будет, всегда меня поймет, и я ее только один пойму.
- Вот так, Лиля...
- Да, Сенечка?
- Одни, видишь, в плавание идут. А другие... некоторые - с флота уходят.
- Совсем уходят некоторые? - поглядела искоса и улыбнулась чуть-чуть. Много мы сегодня выпили?
- Ну, выпили. Разве плохо?
- Почему же? Для храбрости, наверное, не мешает. Курточка тоже по этому поводу?
Я к ней стоял плечом, облокотясь так небрежно на перила, как будто эта курточка была на мне год. Но перед нею-то ни к чему было выставляться. И я как-то почувствовал, не выйдет у меня сказать ей, что хотел.
- Я тебе что-нибудь должна посоветовать?
- Не должна.
- Ты ведь и раньше говорил, что уйдешь.
- Раньше говорил, а теперь - ухожу.
- Наверное, тебе так будет лучше?
Вот бы и спросить: "А тебе?" Но какая-то немота дурацкая на меня нападала, когда я с ней говорил.
- Учиться мне, что ли, пойти? Тоже дело. - А я еще и за минуту про это дело не думал, - Только вот куда?
- А тут я тебе и вовсе не советчица. Если даже про себя не могла решить. В свое время я это предоставила решать маме. Наши мамы не всегда же говорят глупости. Вот я никак не могла выбрать после школы - в медицинский или на журналистику. Почему-то все мои подружки шли или туда, или туда. А мама сказала: "В Рыбный". Почему в Рыбный? "Там нет конкурса". Я бесилась, ревела в подушку, хоронила себя по первой категории. А потом - ничего, успокоилась.
- И теперь не жалеешь?
- А что я, собственно, потеряла? Талантов же никаких. Самая обыкновенная. Как все.
Только это я от нее и слышал. "Ничего мне не надо, Сенечка. Я - как все". Да всем-то как раз и хочется: одному денег побольше и чтоб работа не пыльная, другому - чтоб ходили под ним и отдавали честь, третьему только семейное счастье подай, дальше трава не расти. А ее - ну никак я не мог зацепить, ну всем довольна. Но я-то видел, как ей жилось - в чужом краю, без жилья своего, без грошей особенных, без папы с мамой, - она без них не привыкла, письма писала им чуть не каждый день.
- Что ты вдруг загрустил? - положила мне руку на руку. - Ну, не со мною тебе советоваться, что я в твоей жизни понимаю?
Бог ты мой, если б она знала - все она мне уже посоветовала. Еще когда я ее увидел. Не она бы, так я бы все жил, как живу, и ни о чем не думал, кидал бы гроши направо-налево, путался с кем ни придется.
- И ты ведь главное уже все решил. Завидую тебе, честное слово. Чувствую твое блаженное состояние. Может быть, самое лучшее - когда ничего не знаешь, что у тебя впереди.
В окнах почернело, вахтерша зажгла люстру и пригляделась: чего это мы примолкли на лестнице? А я и не сказал еще - ради чего пришел, не мог даже подступиться. Но впереди была "Арктика", там-то хорошо языки развязываются. Там я скажу ей - или потом, когда пойду провожать: "Уедем отсюда вместе!" Вот так и брякну. "Куда?" - она спросит. "А куда глаза глядят". Лишь бы она не спросила: "Почему вместе?" Но, наверно, что-нибудь же придет мне в голову.
Я спросил:
- В "Арктику" не пойдешь сегодня?
- Знаешь, мои хотят какой-то сабантуй устраивать, прощальный. У меня в комнате. Им же больше негде. Я их в наше общежитие устроила, но там такие строгости, Боже мой... И ты приходи, если хочешь.