Через 10 минут звонок:
— Я переговорил с зам. министра здравоохранения, есть место в ЦКБ.
Не хочется быть неблагодарной, но до сих пор меня не покидает ощущение того, что отправка Лёни в ЦКБ была чудовищной моей ошибкой. Куда угодно, но не в ЦКБ, где он лежал не один раз, и хотя бы какая-нибудь от этого была польза. Правда, гайморит ему там все-таки вылечили — слава богу!
Но времени на размышления тогда не было, некогда было раздумывать — туда везти или не туда; только бы скорей начали Лёню лечить. И опять долгое ожидание «скорой». Утром к нам пришла соседка по даче Кошелева Галя, которая много времени спустя меня поправила: «Лёня не сразу плохо себя почувствовал, перед вызовом „скорой“ он чувствовал себя нормально, а трудно дышать он стал позже, через час, наверное».
Я ошалело бегала, собирая вещи, лекарства. Уже потом я не могла вспомнить, как приехала «скорая», как несли Лёню в машину, где находилась я — в машине с Лёней или с водителем, я ничего не могла вспомнить. Не помню и сейчас: паника и ужас напрочь стерли память. Помню только, как, приехав в больницу, мне передали Лёнину дубленку, шапку, сапоги, а услышав, что его хотят поместить в обычную палату, я категорически потребовала положить его в реанимацию. Положили в палату интенсивной терапии, что не есть реанимация. В посмертном эпикризе читаю: настоящее ухудшение с 10.10.03, когда после переохлаждения отметил усиление кашля, повысилась температура до 39 градусов, значительно усилилась одышка. Все — вранье! Ни слова правды. То есть три дня Лёня кашляет, кашель усиливается, а мне вроде бы все равно?! Если бы это было так, то как он, этот кашель, мог враз прекратиться с приездом «скорой»? Не кашлял он и в больнице те два дня, когда еще был в сознании. Зачем врачам ЦКБ нужна была эта неправда? Потом, в больнице, я узнала, что 16-го или 17-го — не помню числа, собрался консилиум врачей, которые голосовали — сохранять почку или нет. Перевысил один голос. Мне отдают все лекарства, обеспечивающие жизнь почке. И в этот день Лёня был приговорен. Почка стала отторгаться. Да, было воспаление легких, а умер он от отека всего организма и мозга.
15 октябряУтром я у Лёнечки. В палате интенсивной терапии трое больных. У него в носу кислородная трубка, которая то и дело выскакивает, я поправляю. «Нюська, какой позор, меня раздели и надели короткую рубаху», — жалуется он. Я понимаю его неудобство: рядом совсем молоденькие медсестры, очевидно, практикантки. Нахожу какие-то слова, которые, как мне кажется, должны были его успокоить. «Я очень хочу курить», — просит он медбрата. Отключили аппарат, повезли по коридору туда, где курят. Курили оба молча. Это была последняя Лёнина сигарета.
16 октябряРодненький (без сознания) с кислородной трубкой уже во рту, глаза закрыты. Во рту куски марли или ваты, которые ему мешали. Он старался от них избавиться, тем более что услышал мой голос. Я наклонилась к нему: «Лёнечка, любимый, так надо, все будет хорошо». Это, наверное, его успокоило. Молоденькая сестричка сказала мне: «Леонид Алексеевич все слышит. А когда смог говорить, даже назвал наши имена». В этот день меня просят съездить за Лёниными анализами. Дали адрес: ул. Гамалея, дом такой-то Б. Бегу к машине, думая, что это нужно срочно, превышаю разумную скорость. Приехала — такого дома вообще не существует. Спрашиваю у прохожих, где можно получить результаты анализов, если не в поликлинике. Кто-то называет строение с окошечком на улицу. Нахожу это место, спрашиваю. Там действительно сдают анализы, но это мне не нужно.
Опять поиски несуществующего дома. Прочесала, по-моему, всю улицу. «Попробуйте пройти через тот двор, в конце которого будет стоять желтое здание. Может быть, вам там повезет?» — подсказал кто-то. Нашла желтое здание. Вошла в подъезд. Там стояло несколько человек, к которым я обратилась с моим вопросом. «Не знаем», — пожали те плечами. И вдруг проходившая мимо женщина приглашает меня следовать за ней. Кажется, она знает, где это. Лифт. Нажимается нужная кнопка. На этаже показывается нужная дверь. Вхожу в кабинет и — неужели? — анализы Л. Филатова есть, и я могу мчать обратно в ЦКБ. Когда приехала, оказалось, что «можно было и не спешить, это уж не так было и срочно»: анализы были продиктованы по телефону. А я с высунутым языком… Последующие дни я пребывала в паническом состоянии. Лёня Ярмольник смог достать какое-то редкое лекарство, действие которого должно было распространяться на все вирусы, так как врачи не могли распознать, какой именно вирус развивает болезнь. Потом мне позвонили из больницы (утром), сказали, что Лёня дал согласие на операцию, благодаря которой кислородная трубка должна была напрямую насыщать кислородом легкие. Когда это было? Какого числа? 18-го? 19-го? По телевизору каждый день передавали информацию-бюллетень о Лёнином здоровье. Лёня Ярмольник открыл счет, куда люди могли переводить деньги Лёне на лекарства, на содержание в больнице, а потом уже и на похороны. «Нина, не думай о деньгах. Похороны я возьму на себя», — сказал мне потом Лёня.
Сейчас, когда мне случается проезжать мимо дорожки со входом в ЦКБ, мне становится не по себе, я вспоминаю каждодневные встречи с Лёнечкой по 6–7 часов. Лёнечка с закрытыми глазами. Любимое, родное лицо, которое всего несколько дней назад нам всем улыбалось, а теперь такое беспомощное. Я безостановочно глажу его руки и беспрестанно говорю, говорю, говорю. Мысленно целую глаза, лоб, щеки, губы, — прикоснуться не решаюсь: не разрешено. Украдкой целую под простыней руку в надежде, что родненький почувствует и как-нибудь обнаружит, что слышит меня. Оглядываюсь — никого, только по обе стороны от Лёнечки еще двое таких же несчастных, и такое чувство, что никому они не нужны, никого нет рядом, не суетятся обеспокоенные врачи. Никого. Жутковатая палата с тусклым светом. Гнетущая атмосфера. Чувствую легкий сквозняк, защипало в носу. Как можно?! Зову врача, который отмахивается: «Никаких сквозняков у нас нет». А сквозняк каждый раз, как открываются двери. И Лёня под легкой простынкой между открытой фрамугой и дверью. Я чувствую холодный октябрьский воздух. Хочется выть, кричать, схватить его в охапку и бежать, бежать — не знаю куда, но отсюда подальше. С ужасом думаю, как же он останется тут один без меня? Я должна уходить. Остаться на ночь не разрешают, спасибо, что разрешили весь день находиться возле. За стеклянной перегородкой сидит, кажется, безучастная врач, что-то там листает, ни разу не подошла к Лёне, только какая-то сестра буднично заменяет какие-то склянки с лекарствами над Лёниной головой. Невероятно: за стенами этой больницы живут люди, которые волнуются, переживают за здоровье моего родного человека, а здесь меня не оставляет ощущение бездушия, безразличия. От слез слипаются глаза. Бегу на 10 минут в курительную комнату, что находится на другом этаже. Сердце вот-вот лопнет от рыданий, выбивающих мозги. Страх, отчаяние, ужас. Две сестрички, обсуждая свои проблемы, хохочут. У кого-то жизнь продолжается. Хохот режет ухо, оскорбляет. Бегу назад к любимому. Опять беру руку, глажу и опять говорю, не умолкая, одно и то же: «Родной мой, любимый, счастье мое, все будет хорошо, я с тобою, я с тобою». И вдруг Лёнечка наконец-то меня услышал!
Слабо сжал мою руку, и на лице появилось выражение непередаваемого страдания, страшного понимания. А я услышала в этом его крик о помощи: «Нюсенька, я умираю, спаси меня!..» А может быть, еще что-то, о чем никто никогда не узнает. В чуть приоткрытых глазах стояли слезы. Я бросилась к его лицу, обняла родную голову и в безумном состоянии стала целовать — мне уже было плевать на кого бы то ни было, — лепеча о чем-то главном, прося, умоляя, желая оказаться вместо него на его месте: «Только живи, Лёнечка, только живи! Я без тебя умру…»
Это продолжалось несколько секунд, после чего он в последующие дни уже ни разу не приходил в сознание.
В следующий мой приход я обнаружила, что Лёнина левая рука стала походить на надутую резиновую перчатку В ужасе зову врачей, у Лёнечки начался отек, почка стала отторгаться. Приехала коляска с УЗИ, повозили по руке аппаратом. «Проток от шеи к руке — нормальный», — равнодушно сказали и равнодушно укатили. На другой день и другая Лёнина рука потеряла свое прекрасное очертание. Позднее Лёня Ярмольник сказал мне, что за три дня он знал, что это — конец. А я все ждала, ждала чуда, которое непременно должно было случиться.
Говорили, что в церкви на Таганке люди становились в очередь, чтобы поставить свечи за здравие Лёни, мест для которых не хватало.
24 октября по дороге в ЦКБ у моей машины отвалилось боковое зеркало — к несчастью. Все эти дни я находилась, по-моему, на грани безумия. Я вдруг сдалась, перестав быть собою, чего до сих пор не могу себе простить. Услышав 13 октября заключение «скорой» о хрипах в легких, из меня вдруг ушла та энергия, которая помогала мне бороться за жизнь Лёни тогда, перед операцией в Шумаковском центре.
Ранним утром я вдруг ощутила ужасную тревогу и дикий страх перед звонком в больницу. Телефон, как живая змея. Я смотрела на него, преступно оттягивая время на известный набор страшных цифр. Спасибо — рядом моя подруга Лена,[86] которая в этот и последующий мой тяжелый период вместе с Альфирой Терещенко[87] в буквальном смысле меня спасали. Лена что-то говорит, я, очевидно, что-то отвечаю, ничего не понимая, понимаю лишь одно: надо звонить и звонить срочно. Так, наверное, чувствуют себя приговоренные к расстрелу Мысленно прошу Лёнечку: «Потерпи, родненький, я сейчас приеду, подожди, вот только позвоню…» Что со мной, Господи? Возьми же, наконец, трубку, звони! Минут пять — вечность! — дико гляжу на телефон. Мне страшно. Телефон превратился в маленькое опасное чудовище. Все! Поднимаю трубку, набираю номер, дыхание остановилось. На том конце провода сняли трубку.
— Я жена Леонида Филатова. Скажите, как…
Не дали договорить и холодным металлическим голосом:
— Скорей приезжайте. Вы можете опоздать… умирает.
Прошло два с лишним года, а мне до сих пор слышится этот голос с последним мертвым словом. А я не допускала мысли, что это может случиться. Во мне жили только страх, ужас и, несмотря ни на что — Надежда. Дорога в ЦКБ превратилась в адскую гонку. Чуть отъехали от дома — протяжно завыла собака. Рыдания, какие-то звериные звуки не давали дышать, слезы стирали дорогу и опять, как после того судьбоносного сна, который навсегда связал меня с
Лёней, — успеть! Дома, деревья — все вокруг смешалось в общую кашу Я плохо соображала. Не дай Бог, не успею. Нет, успею!.. Я успею! На шоссе — пробка, но я на большой скорости летела вперед, почти ничего не видя перед собой, обгоняя машины, то справа, съезжая на обочину, то слева. Лена вжалась в сиденье и позднее рассказала мне, как ей было страшно, что «уже мысленно прощалась с жизнью». Въехали на территорию больницы. Раздевалка-бахилы-рыдания. Я летела, как сумасшедшая. Вбегаю в палату. Почему у меня не разорвалось сердце? Лёнечка лежал, с головой закрытый простыней. Откидывают простыню, и вижу мое самое дорогое лицо на свете бордового цвета, почти круглым от отека. Лёня умер от отека легких и отека головного мозга. Я просунула руку под его голову, она доверчиво уткнулась мне в плечо. Потом я прижалась щекой к его еще теплой щеке и… Остальное не поддается описанию. Мне не хотелось жить.
Потом были похороны с военными почестями и караулом. За время болезни Лёня Ярмольник открыл банковский счет и все заботы о похоронах взял на себя. «Ни о чем не думай, я все сделаю сам», — сказал он мне. Жаль только, что он не позволил снимать похороны на кладбище. Прости, Лёня, если в чем-то твои и мои желания не совпали. Я в жизни делала и все еще делаю много ошибок, но по отношению к моему Лёне я все делала, по-моему, правильно, — за исключением отправки его в ЦКБ.
Как бы то ни было, я всегда буду тебе и Яну Геннадиевичу благодарна за все, что вы сделали для Лёни, а значит, — для меня.
Послесловие
Осень 2005 года. Хожу по нашему саду на Николиной. Вот по этой дорожке, ты, Лёнечка, быстро ходил, радуя и веселя нас с мамой, корча разные смешные рожицы. Вот за этим столиком в окружении трех берез мы пили чай или кофе, разговаривая обо всем, что нас волновало, строя планы на будущее…
Сейчас я сижу за этим столом одна. Посаженный рядом, специально для тебя, розовый куст этим летом подарил мне только одну, но прекрасную, алую розу. Я постоянно с тобой разговариваю и очень много — за тебя и за себя — курю.
Смотрю на дорожку, и мое воображение отчетливо рождает твою фигуру Ты идешь очень быстро молодой, красивый, — тебе лет 35, ты улыбаешься, подходишь совсем близко, садишься напротив, и начинаю плакать. Тебе кажется это странным, на лице появляется извиняющееся выражение. Смотришь вопросительно-ласково, и я слышу родной голос: «Нюсенька, покулим?» Закрываю лицо руками, чтобы заглушить рыдания, и крик в никуда: «Я люблю тебя, Лёнечка! Мне очень без тебя плохо…»
Но ты не слышишь меня, ты быстро уходишь, не оглядываясь. Обернулся только у калитки, обозначив «салочку». На лице — безжалостно-озорная улыбка. И вот я уже не вижу тебя, только мои уши улавливают где-то высоко в небе жалобные звуки…
____________________Кто в этот день еще не покинул Николину Гору, тому посчастливилось видеть на небе стан журавлей. Жалобно и призывно курлыча, они прощались с нами, а мне казалось — со мной.
И летел, как будто отставший от своих, один журавлик.
23 сентября. Пятница. 2 часа 15 минут. Два-три дня дивных, теплых, почти жарких.
Как магнитом, меня притягивал к себе этот журавлик. Он догонял основную стаю. И догнал. И был в центре. Кто ты, родненький?.. А вдруг…
Заключение
Вскоре после кончины Лёни я решила установить на его могиле памятник. Первый проект предложил гениальный Д. Боровский, сбор средств брал на себя Л. Ярмольник. Однако от этого проекта я отказалась после того, как в Московской патриархии мне сказали, что лежащий на земле крест не в традициях православия, к тому же у этого креста по проекту отсутствовали две малые перекладины, что превращало его в католический. Плохо было и то, что лежащий крест и ограда должны были быть не более 40 см высотой, т. е. зимой они оказались бы полностью засыпаны снегом. Многие
друзья Лёни, а главное его мама, были категорически против этого проекта — они хотели, чтобы памятник представлял собой скульптурное изображение Лёни. Это было и моим желанием.
А отказавшись от первоначального проекта памятника, я вынуждена была обратиться к людям за помощью, и сейчас я низко кланяюсь всем, кто счел возможным перечислить деньги на банковский счет, открытый Гильдией киноактеров. Сердечное спасибо Борису Галкину, товарищу Лени, который возглавляет Гильдию и который сразу пришел мне на помощь.
И моя глубокая благодарность Максиму Малашенко — замечательному скульптору, автору памятника (кстати, именно Д. Боровский выдвинул его работу — скульптуру поэта Максимилиана Волошина на премию «Триумф», которую он получил в 2001 году).
Огромное спасибо людям, от которых я лично получила деньги на памятник:
B. Матвийко,
А. Козицыну,
И. Гонцову,
C. и И. Безруковым,
М. Задорнову О. Митяеву,
М. Горбачеву,
И. Лесневской,
В. Ильину,
Е. Дураевой,
В. Китову,
О. Обметко,
В. Качану,
Т. Горбуновой.
Отдельное спасибо женщине (к сожалению, забыла ее имя-отчество), которая, находясь в доме престарелых, прислала на памятник 100 рублей из своей крохотной пенсии, — это дорогого стоит.
Еще раз низко кланяюсь всем вам и благодарю за добрую память о Лёне. Спасибо.
Примечания
1
Мойсюк Ян Геннадиевич — хирург, сделавший Лене операцию по пересадке донорской почки.
2
Шумский Евгений в то время актер Театра на Таганке.
3
Грачева Галина — сокурсница Филатовой по ГИТИСу.
4
Расми Халидович Джабраилов — артист Театра на Таганке. Прозвище среди коллег — Рамзее.
5
Марина Влади — французская киноактриса, ставшая впоследствии женой В. Высоцкого.
6
Таисия Додииа — актриса Театра на Таганке.
7
Изольда Фролова — актриса Театра на Таганке.
8
Мария Полицеймако — актриса Театра на Таганке.
9
Друзья М. Полицеймако.
10
«Мать» — спектакль Театра на Таганке.
11
В. Золотухин.
12
«10 дней, которые потрясли мир» — спектакль Театра на Таганке.
13
Мадам К. — Кабельникова — киноактриса (фамилия изменена).
14
Таисия Додина — актриса Театра на Таганке.
15
Руза — имеется в виду актерский дом отдыха.
16
Стрельникова — профессор медицины, автор уникальной методики восстановления голосовых связок
17
Наталья Николаевна Гончарова.
18
Юрий Петрович Любимов — главный режиссер Театра на Таганке.