Вывод? Это — убийство. И убийца не зверь. Человек ли, стриг ли, в самом деле, как предположил автор второго анонимного письма — предстоит выяснить.
— Вы заплатили Бруно за работу, капитан, — продолжал Курт между тем, уже привычно деля себя между своими раздумьями и беседой. — Довольно много, вам не кажется?
Мейфарт сокрушенно вздохнул, разведя руками.
— Что поделаешь, майстер Гессе, ведь никто не хотел возиться с телами. У меня самого, согласитесь, чрезмерно много дел и без этого, да и не моя это обязанность — таскаться с мертвыми крестьянами. А подданные господина барона особым благочестием и состраданием к ближнему не отличаются; чернь, чего вы от них хотите. Святой отец и рад бы был, может, однако — вы ж его видали, он поросенка не подымет. Денег, которые я дал этому бродяге, ему хватило под маковку, а для наших крестьян это… прилично, но не за канитель с трупами.
Разумно, отметил Курт про себя, а вслух спросил:
— Вы платили из своего кармана или из казны баронства?
— В каком это смысле? — насторожился тот.
— Должна же быть статья расходов, связанная с такого рода благотворительностью — погребение неимущих, — пояснил он. — Вы поставили в известность господина барона и взяли деньги из казны, или дали свои средства?
— Свои, и расплатился тут же. Для меня это не слишком большая затрата.
— Да? — усомнился Курт. — А до меня дошли сведения, что жалованья замковая стража не получает уже более десяти лет. Или это неправда?
Мейфарт поджал губы, и в лице его промелькнуло неприкрытое раздражение на столь бесцеремонное вторжение в дела этого замкнутого маленького государства, состоящего из одного властителя и семи подданных.
— Нет, майстер инквизитор, это правда, — ответил он, в конце концов, сквозь зубы. — Но и не тратили столько же. Здесь, видите ли, негде.
— Стало быть, господин барон не знает, что произошло?
— Теперь — знает, — довольно неприветливо огрызнулся капитан. — Когда этим интересуется такое ведомство…
— А до этого вы ничего ему не рассказывали? — прервал Курт.
— До этого?.. — взгляд Мейфарта забегал, и в голосе наметилась заминка — тот снова судорожно придумывал ответ. — До этого я просто дал отчет, как и обязан. О любом происшествии, которое…
— Ясно.
Ясного здесь было мало, но одно становилось все более очевидным — капитан Клаус Мейфарт не напуган наказанием за некомпетентность, за халатность в отношении столь странного дела; нет. Он явно что-то скрывает.
Итак, подвел очередной итог Курт, что мы имеем? Убийство при странных обстоятельствах. И свидетеля, лгущего следствию напропалую. Conclusio?[14] Надо подумать.
Он вздохнул, отчасти показательно, отчасти искренне, устало, и, упершись ладонями в колени, тяжело поднялся.
— Спасибо, капитан, вы мне очень помогли, — сделав упор на «очень», сказал Курт, глядя тоже поднявшемуся Мейфарту в глаза. — Полагаю, мне не надо просить вас не выезжать за пределы владений господина барона.
— Конечно, — усмехнулся тот.
— Я навещу вас еще, когда сопоставлю некоторые факты, — продолжал Курт, вместе с ним выходя в коридор. — Надеюсь, вы не откажетесь побеседовать со мной снова?
— А у меня есть выбор?
— Нет, капитан, выбора у вас нет, — ответил Курт серьезно. — И, думаю, мне придется побеспокоить господина барона; не сегодня, но…
— Это невозможно!
Он остановился, глядя на Мейфарта пристально и теперь уже жестко.
— Простите, не расслышал, — произнес Курт так требовательно, как только мог, и капитан запнулся.
— Прошу прощения, майстер Гессе. Просто… вы не узнаете от него ничего нового, а лишь выведете господина барона из равновесия, пусть и шаткого, в котором он пребывает последние годы. Он не общается ни с кем много лет, и…
— Придется пообщаться, — оборвал его Курт и, не дожидаясь, двинулся вперед.
До самых ворот они шли молча, и он ощущал на себе косые недобрые взгляды капитана стражи, пока за его спиной снова не опустилась тяжелая решетка.
Глава 4
Остаток дня Курт провел в своей излюбленной позе — водрузив скрещенные ноги на спинку кровати, заложив руки за голову и глядя в потолок. Мысли роились в голове, точно пчелы — разлетаясь в противные стороны, изредка жаля разум, но никак не желая собираться в улей, а уж о сборе меда, id est,[15] получении стройного вывода, и речи не шло.
После беседы с капитаном он не сразу вернулся в трактир — еще долго кружил близ Таннендорфа, отпустив поводья, давая коню бродить, где вздумается, и размышлял, а спустя около часу и вовсе спешился у одиноко стоящего кривого вяза, растущего рядом с тропинкой к реке, отпустил жеребца на траву, а сам уселся на прогретую землю в тени ветвей, прислонившись к стволу дерева. Тогда в голове было пусто.
Вернувшись в трактир, он молча бросил поводья Карлу-младшему и поднялся в свою комнату, где и пробыл до вечера, прервав свои унылые раздумья, только чтобы спуститься к ужину. Что съел — не заметил; на душе было невесело. Вопреки ожиданиям, Курт, невзирая на крайнюю усталость, уснул поздно и не сразу, и снилось ему, что два совершеннейшим образом одинаковых треугольника не складываются один к одному, как ни старайся, а наставник в математических науках, стоя подле него, укоризненно смотрит и молчит, отчего становится совестно и зло.
Завтрака, проснувшись, дожидаться не стал — вышел из трактира, составляя план действий на наступивший день, и, хотя планы были весьма приблизительные, постарался приободриться. «Главное — не бояться выводов, — говорил всегда наставник, обучающий будущих дознавателей методам следствия, и всегда прибавлял: — Но помните, что от ваших выводов зависит человеческая жизнь». Эти два несколько противоречащих друг другу совета Курт запомнил сразу и помнил всегда; и в этом деле все было именно так — от того, какими будут его заключения, зависело, кто, в конце концов, будет убит — уже по закону, ибо то, что было сделано неизвестным, забравшим две жизни, подпадало под смертную казнь. С этим у него всегда были некоторые сложности: даже просто на экзамене, разбирая гипотетическое «дело», Курт заминался, представляя себе, что выносит настоящий вердикт, и начинал путаться в сомнениях. Наставники, конечно, хвалили будущего инквизитора за осторожность, но не забывали заметить, что все же одно дело — осмотрительность, а совсем другое — неуверенность…
Сейчас уверенности не было. В былые времена, подумал Курт сумрачно, следователь в его положении подвесил бы подозреваемого к потолку и в течение пары часов вытряс из него все, вплоть до подробнейших рассказов о грешках детства. Теперь подобные методы применимы только в крайних случаях, а стало быть, как говорил все тот же наставник, «главное оружие настоящего следователя — голова». «Все верно», — соглашался преподаватель рукопашного боя, объясняя, как бить таким образом, чтобы сломать противнику нос собственным лбом… Сейчас Курт готов был биться лбом о старые камни замка, ибо мысль его зашла в тупик. Единственной подозрительной личностью был Клаус Мейфарт, но вместе с тем предъявить ему было нечего…
Курт остановился внезапно, только сейчас осознав, куда его помимо воли вынесли ноги. В десяти шагах от него смотрела на улицу вытянутыми окнами церковь Таннендорфа — приземистая, древняя, с одной, наверняка той самой злополучной, покрошившейся стеной.
— Наверное, самое подходящее место для раздумий, — пробормотал он шепотом, медленно приближаясь к темным от времени дверям.
К его удивлению, в церкви оказалось довольно многолюдно; стараясь не попадаться на глаза прихожанам, Курт потихоньку просочился вдоль задней стены к последнему ряду скамей и присел в самом углу, слушая торжественный, но некрепкий и утомленный голос отца Андреаса.
— «Rogo autem vos fratres, — читал голос послание Павла к Римлянам, — ut observetis eos qui dissensiones et offendicula praeter doctrinam quam vos didicistis faciunt et declinate ab illis[16]…»
Курт вздохнул, опустив голову на руки, сложенные на спинке скамьи напротив. Извини, Господи, но — не то. Укрепления в вере и необходимости своего служения сейчас не требуется. Сейчас бы какую дельную мысль…
Если ступать путем теорем, продолжал размышлять он, и начать с положения «допустим, что капитан убил двоих подданных барона», тогда… За что в наше время убивают? За деньги. За женщину. За оскорбление. Ради сокрытия информации. Ради забавы.
Деньги… Капитан не кажется человеком, озабоченным собиранием богатств, а крестьяне не кажутся людьми, оными богатствами владеющими. Разве что клад нашли. Или стащили у барона последнюю золотую тарелку, и капитан, ревнуя о благе господина… что? Загрыз обоих?..
Дальше. Женщина… Курт скривился. Очень смешно.
Оскорбление?.. Когда простолюдин оскорбляет капитана баронской стражи, ему не рвут глотку, его вешают или, бывает, просто разбивают морду. И уж не в глухом лесу.
Дальше. Женщина… Курт скривился. Очень смешно.
Оскорбление?.. Когда простолюдин оскорбляет капитана баронской стражи, ему не рвут глотку, его вешают или, бывает, просто разбивают морду. И уж не в глухом лесу.
Для сохранения какой-то тайны… Это — вполне возможно. В этом месте уж тем паче.
Для развлечения… Капитан-живодер? Не похож, конечно, но все они не похожи, так что всякое может быть.
И, если не что-то из этого, остается последнее — настоящий стриг, тем более, что сверх меры много необычностей для простого убийства, по какой угодно причине; странный способ, странные обстоятельства… Но даже в этом случае капитан подозрителен. Правда, он вполне спокойно разгуливал по двору при дневном свете, что как-то не вяжется с подобным предположением. А на так называемого «высшего» Мейфарт не тянет…
Разве что он боится не за себя, и не он виновен, а просто покрывает… кого? Чье благополучие может волновать Мейфарта настолько, чтобы рисковать навлечь на себя самого подозрения? Барона?..
Курт закрыл глаза, втиснувшись лбом в пальцы и ощущая, как неприятно сводит под ребрами. Барон… Его не видели на людях уже давным-давно — ни ночью, ни, что значимо, днем. Из-за смерти наследника его отшельничество было воспринято так, как казалось всем естественным — барон в тоске, потерял интерес к миру; но если бы такое поведение было отмечено у кого угодно иного, в иной ситуации — и народная молва предположила бы первым делом именно нечто подобное. И, возможно, не зря.
Но — стоп, велел он самому себе, подняв голову и глядя в стену рядом. Добровольное заточение фон Курценхальма тянется уже более десяти лет, и если не в шутку взять за основу эту версию, то остается вопрос, чем он питался все эти годы. Даже если допустить, что охрана замка, которую все обвинили в побеге от бедности, на самом деле пошла ему на обед, даже если барон выпивал по солдату в две недели (если не врут, этого довольно, чтобы поддержать существование), даже если растягивать каждого из них на несколько раз — все равно не хватило бы. Загадочных смертей в Таннендорфе более не наблюдалось, странных болезней не было, до соседних селений далеко.
Однако, если, опять же, знатоки подобных явлений не заблуждаются, то стриги при долгом отсутствии пищи умеют впадать в нечто вроде медвежьей спячки…
— О, Господи… — тоскливо прошептал Курт, снова опустив голову на руки.
Надлежало для начала успокоиться. Ему не нравилась мысль в первом же расследовании повстречаться с необходимостью предъявлять какие-либо обвинения такому лицу, как барон, пусть и столь незначительный, столь невлиятельный; льстила, но не нравилась.
Само собой, как и каждый выпускник академии, он воображал себе, как с первым же делом раскроет нечто незаурядное, как после его будут упоминать, быть может, на лекциях в будущем как пример; не обладая никакими способностями, не получив свыше никакого дара, как некоторые счастливчики, обучающиеся на отдельных курсах, он предчувствовал долгую и унылую работу с поклонниками деревенской магии и чрезвычайно по этому поводу сокрушался. Это не значило, что служба в Конгрегации утрачивала при этом смысл и важность; служить Курт намеревался toto pectore, tota mente atque omnibus artubus,[17] исполняя то, что должно, так, как сможет и сколь способны будут его разум и тело. Но сейчас, когда пусть не государственного, а все же нерядового масштаба дело очутилось в его руках, он… Что? Испугался?..
Если быть честным с собою до конца, то — да, мысль эта откровенно страшила его. Это дело не для дознавателя его чина, его опыта, его степени; даже в самых смелых своих фантазиях он не мог вообразить, как повернется его язык сказать в лицо барону фон Курценхальму, что подозревает его — в убийствах. Тот факт, что убитые — простые крестьяне, да еще и кабальники самого барона, делает подобную ситуацию и вовсе немыслимой…
Возможно, дело просто лишь в том, что почти десять лет в академии так и не вытравили память о том, кто он такой. Как некогда сказал ему один из курсантов с происхождением, «помойному щенку псом Господним не быть». Курсант, правда, обрел в ответ сломанный нос и выбитое колено, Курт — дисциплинарное взыскание и жесточайшую епитимью за драку, но сам родовитый претендент помимо прочего получил еще и уведомление об исключении и переводе в монастырь на неопределенный срок для покаяния. В никуда те, кто попадал в академию святого Макария, не уходили, какие бы пращуры не значились в их генеалогии.
Сейчас за Куртом стояла могущественнейшая организация в мире, он был частью величайшей, сильнейшей на всей земле системы, вручившей ему жизнь, цель и такое образование, о каком кое-кто из высшего сословия мог бы лишь грезить; но смотреть на каждого подле себя хотя бы как на равного он так и не научился. Возможно, это просто дело привычки, быть может, просто слишком немного времени миновало с того дня, как он начал жить в миру, и вскоре проблема будет иной — не дать себе погрязнуть в высокомерии и презрении к простым смертным, но немного дерзости и самоуверенности не помешало бы прямо сейчас…
Скамья, на которой сидел Курт, вдруг дернулась, с громким скрипом проехавшись ножками по плитам пола; он приподнял голову, непонимающе озираясь.
— Простите, майстер Гессе, — пробормотал чей-то голос, и внушительная фигура Каспара, хранителя семейных рецептов, поспешно проскользнула к выходу, держась ладонью за бок, которым, видимо, и впечаталась только что в спинку скамьи.
Судя по тому, что вокруг была тишина, а прихожане, искоса поглядывая в его сторону, тянулись к выходу, обедня только что завершилась. Получается, ощущая, как розовеют щеки, подумал Курт, когда все поднялись под завершающее чтение Символа Веры, он продолжал сидеть; не слишком хороший образец для местных. Вот так и зарождаются слухи о том, что блюстителям веры самим нет до нее дела, и, осуждая ее попирателей, они сами же относятся к ней без должного почтения…
Из церкви вышли не все — какая-то женщина осталась сидеть в первом ряду, а в углу, у самой стены, Курт к своему удивлению увидел Бруно — на коленях и со склоненной головой. На время он даже забыл о постигшем его смущении за собственную оплошность; вот уж кого, а этого человека он менее всего ожидал увидеть в подобном месте и в подобном виде. Если судить о бродяге по его поведению, каковое, судя по всему, смог оценить не один только Курт, такой личности самое место в трактире, где он и был впервые встречен, да в соседском саду с целью кражи подоспевших плодов. Нет, не создавал Бруно впечатления человека, испытывающего потребность в столь глубокой молитве, столь же глубокой, кажется, сколь и только что минувшая задумчивость Курта; что же может так томить душу этого бродяги, что он, молясь, даже не заметил окончания службы? Или это просто игра, быть может? Но к чему…
— Я знал, что уж сегодня-то вы не сможете не прийти, брат Игнациус, — услышал он тихий голос рядом и обернулся; отец Андреас смотрел с неподдельным радушием, стоя подле его скамьи. — Доброго вам дня.
— Доброго дня, — машинально откликнулся Курт, снова покосившись в сторону неподвижного Бруно в углу и, только сейчас полностью осмыслив слова священника, вскинул к нему голову, непонимающе нахмурившись: — Почему именно сегодня?
Теперь опешил отец Андреас — даже улыбка соскользнула с его губ, исчезнув.
— Как… ведь сегодня день святого Доминика…
Курт закрыл глаза, ругая себя неприличными для Господнего храма словами. Хорош инквизитор…
— Какой же сегодня день?.. — пробормотал он растерянно.
— Вторник, четвертое августа, я ж говорю…
— Зараза… — шепнул Курт со злостью; в этом месте он совершенно потерял счет и дням, и числам, а злополучное дело и вовсе выбило из колеи.
Священник посмотрел на его лицо с сочувствием, вздохнул.
— Вы неважно выглядите, брат Игнациус. Неужто и впрямь в нашей глуши совершилось что-то нешуточное?
— Совершилось, — подтвердил он, поднимаясь. — Отец Андреас, вы можете уделить мне время для пары вопросов прямо сейчас?
— Конечно, — с готовностью отозвался тот, обернулся, кинув взор на женщину в первом ряду, на Бруно (как заметил Курт, безо всякого удивления) и указал на дверь: — Пойдемте в сад, брат Игнациус.
Сад, разместившийся позади церкви, окружал собою дом отца Андреаса, заступив его плотным кольцом яблонь и вишен; дом был довольно большим, о двух дверях, ведущих каждая в отдельное крыло, но на одной из них висел старый амбарный замок, и висел, судя по всему, давным-давно.
— Я не использую ту часть дома, — перехватив его взгляд, пояснил священник, усаживая его на низенькую скамью под молодой грушей и садясь рядом. — Прежний священник имел некоторый причт, а я одинок, мне такой дом более в тягость, чем в радость.
Курт отметил, что сейчас, в своем саду, святой отец держится более твердо и говорит уже без тех постоянных заминок; кажется, родные стены подействовали на него благотворно, вселив некоторую уверенность.