Мучная война - Жан-Франсуа Паро 11 стр.

— Дурные известия?

— Прошлое стучится в мою дверь, и я не знаю, что уготовано мне судьбою.

Глава IV НАРОДНЫЕ ВОЛНЕНИЯ

Взор Николя затуманился; он тяжело вздохнул.

— Это письмо от моей сестры, Изабеллы де Ранрей. Сами понимаете, сколько волнений… Я поднимусь к себе переодеться. Затем я отправлюсь к Ленуару, а завтра с раннего утра поеду в Версаль. Пьер, мне бы хотелось, чтобы вы вместе со мной отправились на улицу Нев-Сент-Огюстен. Можете быстро найти экипаж?

— Надеюсь, вы с нами поужинаете? — спросил господин де Ноблекур. — Полагаю, и вы тоже, Бурдо? Я пригласил Лаборда. Только друзья! Вы сможете отвлечься от мрачных мыслей. Все домашние отправились к вечерне в Сент-Эсташ, они хотели помолиться за… Но все будет подано вовремя. Вы же знаете Катрину!

— Если бы я отказался, вы были бы вправе счесть меня неблагодарным.

С тяжелым сердцем он поднялся к себе в комнату. Сев на кровать, он развернул письмо Изабель и принялся читать:

3 апреля 1775 года,

в замке Ранрей

Сударь брат мой,

Впервые я с превеликой радостью называю вас братом, именем, связавшим нас навек. Когда вы получите это письмо, я уже приму постриг. Я совершенно сознательно приняла решение стать монахиней в обители королевского аббатства Фонтевро. Древность нашего рода и наследство моей тетушки Генуэль позволяют мне совершить сей исполненный гордыни поступок. Матушка настоятельница, урожденная Пардальян д’Антен, приходится кузиной моей покойной тетке. Я сложила к стопам моего божественного супруга весьма существенное приданое.

Поэтому я распорядилась, чтобы наследство нашего отца перешло к вам полностью. Друзья, которые у меня еще имеются при дворе, сообщили мне, что вас называют «наш дорогой Ранрей». Мне известно, что в свое время вы отказались принять из рук нашего короля звание и титул, принадлежащие вам по праву. Так примите же их из рук сестры, предоставив, таким образом, своему сыну шанс на блестящее будущее. Вам даровали должность комиссара; вы ни единым поступком не запятнали ее; более того, вы прославили ее своими подвигами. Так носите же без всяких угрызений титул маркиза де Ранрея. Исполните желание вашего отца, которое, будь он жив, он сам бы вам сообщил. Но, увы!.. Вы можете не делать достоянием гласности сей вполне законный поступок, лишь знайте, что замок наш отныне принадлежит вам, и наш управляющий Гийар будет теперь отчитываться вам. Не терзайте ни вашу душу, ни вашу совесть, а просто примите этот дар от той, которая добровольно решила заживо похоронить себя в могиле, примите его, как некогда приняли перстень и шпагу нашего отца.

Как бы вы ни смотрели на нынешнее положение вещей, вы не сумеете убедить меня отказаться от моего смиренного дара, ибо я уверена, что вручаю его в надежные руки. У вас нет более верного друга, чем я. Пятнадцать лет назад вы удостоили меня этим званием, и я не собираюсь слагать его с себя даже у подножия алтаря, а посему я навечно остаюсь вашей верной и любящей сестрой

Он даже предположить не мог, как сильно может взволновать его письмо, внезапно воскресившее для него годы юности. В ту минуту, когда ему пришлось приложить все силы, чтобы не согнуться от нанесенного ему удара, письмо это затронуло самые чувствительные струны его души. Его нравственные опоры заколебались. Ему немедленно представилась очаровательная головка сестры и ножницы, отрезающие ее волосы. Пытаясь взять себя в руки, он улыбнулся при мысли о том, что Изабелла так и не сумела избавиться от напыщенного стиля, усвоенного ею из сочинений прошлого века. Ее настроение редко было подвержено колебаниям, отчего все слова ее дышали уверенностью и искренностью. Тем не менее полученные им известия еще больше усугубляли его текущие заботы. Надеясь найти поддержку в записке Эме д’Арране, он развернул квадратик цвета морской волны.

26 апреля 1775 года,

в Версале

Сударь,

Над кем вы смеетесь? Когда вы уверяли меня в вашей преданности, я должна была уже тогда заподозрить неладное. С вашего отъезда прошло почти два месяца. Вас удерживают в Вене? Но меня-то никто не удерживает в Версале!

Неужели, когда прошлое напомнило ему о себе, настоящее решило его покинуть? Сначала сын, а теперь возлюбленная. В нем закипал гнев: почему шевалье де Ластир не передал его письмо? Ведь прошел уже целый месяц, как он расстался с ними и уехал во Францию!

Схватив привезенные из Вены подарки, он заспешил вниз. Ноблекур пришел в восторг от роскошно переплетенного томика Светония. Принимая в подарок бутылку водки и табакерку, Бурдо сначала побледнел, а потом покраснел. Вернувшись из церкви, Марион и Катрина дружно заплакали, сначала умилившись красоте кружев, а потом от мысли об исчезновении Луи, причинившем столько горя его отцу. А старик Пуатвен немедленно напялил на себя меховой колпак и засеменил разжигать огонь в плите.

Бурдо быстро нашел фиакр, и вскоре они уже тряслись по парижским улицам. В нескольких словах Николя изложил другу то, что ему следовало знать об австрийской экспедиции, сделав упор на самых тревожных происшествиях. Несмотря на разговор с глазу на глаз, Николя, бросая редкие взоры в окошко, не мог не отметить скопления народа вокруг булочных. Пока они ехали на улицу Нев-Сент-Огюстен, он вновь с радостью впитывал атмосферу искренней, без всяких уверток и расчетов, дружбы. Это чувство помогло ему обрести былую уверенность. Завидев Николя и его помощника, старый мажордом поспешил доложить господину Ленуару об их приезде, и тот, велев немедленно вести их к нему, сам вышел к ним навстречу, распахнув дверь своего кабинета. Возникшее между ними в самом начале совместной работы непонимание давно кануло в Лету, и сейчас добродушное лицо начальника полиции озаряла улыбка.

— Господин маркиз, я благодарю Марию Терезию за то, что она, наконец, соблаговолила вернуть нам комиссара Ле Флока!

— Воистину я счастлив, сударь, вновь видеть вас в добром здравии.

— Благодарю. Болезнь прошла… О ней напоминают лишь редкие приступы усталости, кои должность моя заставляет немедленно забыть. Как говорят остроумцы, что фланируют по аллеям Тюильри, полиция вновь обрела завидное здоровье…

Они рассмеялись.

— …но обо всем по порядку. В двух словах: как ваша миссия?

— В четырех! Официальная часть прошла как нельзя лучше. Не зная, кто мой собеседник, я разговаривал с императором; я говорил с императрицей, зная о ней слишком много; и я внимал господину Кауницу.

— А как прошла встреча с Бретейлем? Беседовать с ним зачастую дело не из легких.

— Великолепно! Разумеется, у королевского посланника есть свои недостатки, но даже они поставлены на службу его величества. В главном мы с ним были совершенно единодушны.

— Вы меня несказанно обрадовали, Бретейль — не тот человек, которым можно пренебрегать, особенно во времена, когда достойных слуг короля становится все меньше. А как обстоят дела с конфиденциальной частью вашей миссии?

— Результаты ее должен был сообщить вам шевалье де Ластир. Жоржель…

— Ластир? О чем вы говорите? Он здесь не появлялся. Я полагал, он вернулся вместе с вами.

— Как! — изумленно воскликнул Николя. — Он выехал из Вены почти месяц назад, чтобы доставить мой доклад. Мы задержались по просьбе императрицы, пожелавшей доверить мне письмо и медальон для королевы. Что могло случиться? Неужели ему помешали… Мне очень тревожно, особенно после моих приключений.

И он подробно поведал начальнику обо всем, что случилось во время его путешествия, а также о разоблачении Жоржеля.

— Тем не менее, — добавил Николя, — шевалье вел себя необычайно храбро и спас мне жизнь.

— Если Ластира схватили, что кажется наиболее правдоподобным, то депеши нашего посольства уже находятся в руках венского кабинета. Увы!

— К счастью, нет, — ответил Николя, поднося руку ко лбу, — ибо они здесь и доставлены с соблюдением полнейшей секретности.

И он объяснил Ленуару свою систему запоминания, приведя начальника полиции в полный восторг, ибо благодаря этой системе главная часть миссии увенчалась успехом. Воспользовавшись отличным настроением генерал-лейтенанта, Николя поделился своими дорожными наблюдениями: рассказал о толпах недовольных крестьян, о бунтах и грабежах, плачевные последствия которых ему довелось увидеть в городах и деревнях, особенно на подступах к столице. Лицо Ленуара помрачнело.

— Все, что вы мне сейчас рассказали, в точности совпадает с поступающими со всех сторон донесениями. С тех пор, как опубликовали эдикт о свободе торговли зерном, принятый по настоянию Тюрго, народ не прекращает роптать. Люди взволнованы заявлением, что полиция более не вправе контролировать торговлю зерном и мукой, а значит, и снабжение хлебом, являющемся основным продуктом питания. Урожай 1774 года был более чем средним, полагаться на обильный урожай нынешнего года тоже оснований нет. Дурное состояние дорог, не позволяющее проехать груженым телегам, компрометирует идею о доставке зерна из богатых районов в те уголки, где его не хватает. Каким образом мы сможем безболезненно исполнить принятый эдикт? Повсюду назревает брожение умов. Когда 15 апреля поступило уведомление, что четырехфунтовый хлеб теперь будет продаваться за тринадцать су, вокруг булочных начался ажиотаж.

— Все, что вы мне сейчас рассказали, в точности совпадает с поступающими со всех сторон донесениями. С тех пор, как опубликовали эдикт о свободе торговли зерном, принятый по настоянию Тюрго, народ не прекращает роптать. Люди взволнованы заявлением, что полиция более не вправе контролировать торговлю зерном и мукой, а значит, и снабжение хлебом, являющемся основным продуктом питания. Урожай 1774 года был более чем средним, полагаться на обильный урожай нынешнего года тоже оснований нет. Дурное состояние дорог, не позволяющее проехать груженым телегам, компрометирует идею о доставке зерна из богатых районов в те уголки, где его не хватает. Каким образом мы сможем безболезненно исполнить принятый эдикт? Повсюду назревает брожение умов. Когда 15 апреля поступило уведомление, что четырехфунтовый хлеб теперь будет продаваться за тринадцать су, вокруг булочных начался ажиотаж.

— И, насколько я мог заметить, продолжается до сих пор.

— И даже по воскресеньям! Ходит слух, что народу грозит голод, потому что правительство спекулирует зерном, дабы заплатить долги покойного короля! Этой песней хотят заставить всех поверить в существование заговора против народа. 26 апреля, то есть четыре дня назад, цена на хлеб снова поднялась. Так вот, когда в тот день на рынке метрдотель из знатного дома заплатил семьдесят два ливра[16] за одну шестнадцатую буассо зеленого горошка нового урожая, вокруг него тотчас образовалась шумная толпа. Кто-то вырвал у него из рук корзиночку с горошком и, швырнув ему в лицо, завопил, что если его негодяй-хозяин может истратить три ливра на зеленую горошину, значит, он вполне может поделиться с народом хлебом. Мне немедленно доложили об этом происшествии.

— Боюсь, — заметил Николя, — как бы эти волнения не приняли более широкий размах.

— Ваши опасения справедливы. На рынках Версаля и Парижа, наблюдается необычайное скопление крестьян, или, скорее, людей, выдающих себя за крестьян; проделав 15 или 20 лье, они приходят и сеют тревогу, держа речи, будоражащие непросвещенные умы. Что прикажете думать? Похоже, существуют два движения, и оба поддерживают и подкрепляют друг друга. Одно из них спонтанное, порожденное обеспокоенностью народа, а другое согласованное, организованное неизвестно кем… Полагаю, очень скоро вы нам понадобитесь. Но сначала поезжайте в Версаль. Король, Вержен и Сартин ждут вас, не говоря уж о королеве.

— Я именно это и собирался сделать, сударь, но мне хотелось вам первому дать отчет о своей поездке.

Подойдя к Николя, Ленуар положил ему руку на плечо.

— Я ценю вас, Николя. Идите, получайте распоряжения от двора, но знайте, что я хочу — и я уже сказал об этом кому следует — поручить это дело вам. В нем есть темные места, очевидно угрожающие безопасности короля. Нам придется причаливать к крутым берегам. Только человек, обладающий вашим опытом, сможет отделить правду от лжи и принять надлежащие меры. Еще раз напоминаю, что я полностью доверяю вам. И, поверьте мне, я делаю все возможное, чтобы сдвинуть с мертвой точки дело, касающееся лично вас, отягощающее ваше сердце и ради разрешения которого я не стану щадить даже высокие авторитеты.

— Сударь, я вдвойне ваш должник. Увы, боюсь, что это исчезновение связано с тем, что случилось с нами в Вене.

— О Боже! — воскликнул Ленуар. — Все же давайте не будем предполагать самого худшего.

— В настоящее время, — произнес Бурдо, — мы можем лишь уповать на новые сведения или улики, позволившие бы нам определить, в каком направлении предпринимать шаги.

Возвращаясь на улицу Монмартр, Николя чувствовал, что открытость и поддержка Ленуара придала ему сил. У этого доброжелательного человека он находил целый букет положительных качеств, приправленных здравым смыслом, что делало его достойным преемником Сартина, хотя и в ином ключе. Отныне его верность не делала различий между начальником прежним и начальником нынешним; оба заслуживали его безоговорочной преданности. Когда он переступил порог особняка Ноблекура, пробило ровно семь. Несколько зевак с неприятными физиономиями толпились возле пассажа Рен д’Онгри. Поглядывая на разместившуюся на первом этаже особняка булочную, они о чем-то тихо переговаривались.

Кухня гудела как растревоженный улей; над гулом голосов выделялся звучный глас Катрины. Она ворчливо изгоняла с кухни Бурдо, утверждая, что ему нечего вертеться вокруг нее накануне ужина; даже когда она служила маркитанткой в армии короля, ни один солдат не смел приблизиться раньше времени к подвластному ей котелку. Вместе с Марион они не скрывали радости вновь видеть Николя. На втором этаже господин де Ноблекур мирно беседовал с Лабордом, бывшим первым служителем королевской опочивальни и нынешним генеральным откупщиком. С Лабордом Николя связывали общие трогательные и печальные воспоминания, так что встреча их стала теплой и взволнованной. Николя спросил о здоровье супруги Лаборда, постоянно терзаемой приступами нервного изнурения, дамокловым мечом висевшими над молодой парой с первых дней их брака. Появилась Марион; она сообщила, что пора идти в библиотеку, где, по обыкновению, накрыли стол. Заметив, что Ноблекур исподволь наблюдает за ним, Николя дал себе слово сделать все, чтобы своим печальным видом не портить встречу друзей, устроенную, как ему казалось, специально для того, чтобы отвлечь его от грустных мыслей. Так что когда его принялись расспрашивать о Вене и о его поездке, он с таким юмором живописал свое путешествие, что все пришли в восторг, как некогда приходил в восторг покойный король, высоко ценивший присущий Николя талант рассказчика.

— А теперь, — промолвил комиссар, завершая рассказ, — пришла моя очередь спрашивать вас о том, что произошло при дворе и в городе за время моего отсутствия.

— Ах, — воскликнул Лаборд, — Каин, наш затасканный великий актер, тяжело заболел.

— Да, — продолжил Бурдо, — болезнью, названною «нормандкой», ибо девица, с которой он проводил время, родом из этой провинции!

— 23 февраля ваш друг Карон представил на суд зрителей своего «Севильского цирюльника». Пьеса, наконец-то получившая разрешение цензоров, не оправдала ожиданий публики. Только неделю спустя этот полупровал превратился в подлинный триумф…

Ноблекур прервал Лаборда.

— …мощные ладони сотворили чудо! Главное — уметь организовать зал…

— …и предупредить клакеров!

— Будьте справедливы, пьеса хороша, особенно после того как автор внес в нее необходимую правку. Сокращенная до четырех действий, она стала не только короче, но и, на взгляд многих, в число коих я не вхожу, менее занудной.

— Вы так говорите, словно сами были на спектакле!

— Но я действительно был там! Под ручку с господином де Лабордом и в самой лучшей ложе, откуда с удовольствием лорнировал красоток и в зале, и на сцене.

— Вижу, — со смехом заметил Николя, — наш друг сохранил кое-какие связи среди актрис!

— Назначен день свадьбы мадам Клотильды, сестры короля, с князем Пьемонтским, — продолжил Лаборд. — Вы его наверняка встречали, такой грузный и рыхлый. Теперь в Париже в моде куплет:

Появление Катрины прервало беседу. Со всей серьезностью, приставшей моменту, она водрузила на стол серебряное блюдо, где, как она гордо заявила, находилось «тюрбо а-ля Сент-Мену». Блюдо придвинули к хозяину дома, и тот, вдохнув аромат, мечтательно закатил глаза. Ко всеобщему удивлению, он разложил кушанье гостям, обнеся собственную тарелку.

— О да, господа, — с мученическим видом заявил он, — я воздерживаюсь, избегаю, издеваюсь над собой. Отметьте, однако, мою сознательность, ибо я делаю это сам, добровольно, в отсутствие доктора Семакгюса. Надеюсь, ему сообщат о моем героизме, а он, оценив его, проявит снисходительность и дозволит мне хотя бы несколько дней в неделю обходиться без шалфея и чернослива…

Пока хозяин дома расписывал свой героизм, Катрина взирала на него с неодобрением.

— Нечего бридворяться баинькой. Вы брекразно знаете, что для вас бригодовлено зпециальное плюдо. Голупь с молодым горошком. А если хотите снать мое мнение, так и его тля вас злишком много!

— Поистине королевское блюдо! — воскликнул Николя. — По нынешним временам оно может взбудоражить многолюдную толпу на рынке. Госпожа Катрина, мне кажется, вы слишком расточительны и не печетесь об интересах сего благородного дома.

— А вот и нет, господин назмешник. Горошек брислал господин де Лапорд, и вы можете сбросить у него.

— Да, — скромно потупился Лаборд, — друзья, заведующие королевским огородом в Версале, не забывают меня и присылают мне все ранние овощи, какие только появляются в тамошних теплицах. Они хотели осчастливить меня спаржей, но мне кажется, что при подагре спаржа не приносит пользы, а, напротив, лишь способствует учащению приступов. Поэтому ради здоровья нашего друга я предпочел, чтобы мне прислали горошек.