Стивен Кинг Дом Зверя
Mid-Life Confidential by Stephen King, 1994
Летом 1971 года, когда мне было двадцать три, и я был женат меньше года, неприятная история приключилась со мной на озере Себек. Не скажу, что я почти утонул, потому что этого я не знаю (и не уверен, что хочу знать). Мне известно лишь одно: я чертовски испугался, и этот страх я помню и сейчас, половину жизни спустя.
Чудесным жарким днём в конце июня мы с женой были в Национальном Парке Пикс-Кенни, и пока она укладывала в машину одеяла и принадлежности для пикника, я решил напоследок ещё раз искупаться. Вода была замечательная. Я погрузился в свои мысли, и совсем забыл, куда я плыву и как далеко я заплыл. Когда я развернулся, чтобы плыть обратно, я был поражён и слегка напуган тем, каким далёким казался берег — никогда ещё за всю мою недолгую карьеру пловца я не забирался так далеко. Больше всего меня напугало (и сильнее всего врезалось в память) то, какими крошечными выглядели люди на пляже, и каким крошечным я, должно быть, казался им, если они вообще меня видели. Моя голова была всего лишь чёрной точкой в сиянии солнца на воде.
Я поплыл обратно, но, не одолев и пятидесяти ярдов, понял, что порядком устал. Мне было слегка за двадцать, но я уже несколько лет выкуривал по две пачки «Пэлл-Мэлл» в день, а это вредно для дыхания в любом возрасте. А до пляжа было всё так же далеко. Поначалу я плыл сажёнками, но теперь сменил стиль на более медленный, но позволяющий беречь силы (по крайней мере, в моём случае), и поплыл по-собачьи. Я решил несколько минут не смотреть на берег, чтобы не поддаться панике.
Какое-то время я, пыхтя, грёб вперёд — трудно сказать, какое именно, потому что в подобных ситуациях время теряет значение, — и, наконец, решил, что крики детей, доносившиеся с мелководья, огороженного верёвкой, стали ближе, и осмелился взглянуть в сторону пляжа. Но они казались почти такими же далёкими и размером не больше кукол.
Меня охватила паника — я отчётливо помню это ощущение, словно рука сжала мою голову. В моих мыслях вдруг возникла картина: я пытаюсь позвать на помощь, но мой рот заливает холодная вода озера Себек… и наконец, я медленно погружаюсь под воду, а люди на пляже, как ни в чём не бывало, продолжают заниматься своими делами: стряхивать песок с одеял, попивать пиво и газировку из банок, играть в волейбол, обжиматься и плавать на надувных матрасах или автомобильных камерах в стильных солнцезащитных очках.
Я остановился, и, перебирая ногами в воде в двухстах ярдах от берега, вдруг ясно понял, что могу утонуть прямо здесь и сейчас, пока люди на берегу будут наносить крем для загара на свои руки и ноги. Мысль о смерти на глазах у людей слишком занятых своей загорелой кожей, чтобы заметить меня, показалась настолько реальной, что я собрал в кулак всю свою волю и поплыл к берегу, вместо того, чтобы звать на помощь. Теперь, по прошествии стольких лет, одно воспоминание о том дне остаётся ясным и убедительным: если бы я начал звать на помощь, я бы запаниковал, а если бы я запаниковал, я бы, скорее всего, утонул.
Это воспоминание вернулось ко мне около восьми часов вечера двадцать восьмого мая 1993 года, когда я сидел, забившись в один из двух на редкость загаженных сортиров, в баре под названием «Концертный Зал 328» в Нэшвилле. Впрочем, внутреннее убранство туалета, по стилю подходящее под определение Раннее Американское Граффити, не оскорбляло мой вкус, потому что нищие не выбирают. У меня был жестокий приступ дизентерии (то, что моя мама, у которой находилось цветистое определение для всех мелких жизненных неприятностей, называла «Жидкий Шоколад»), и в тот момент даже безобразный сортир казался мне Дворцом Дожей. Моё недомогание, вероятно, было вызвано убойной дозой антибиотиков, которые я принимал, чтобы побороть инфекцию в горле, но тогда причина не казалась мне столь уж важной: проблема поглотила всё.
Мой кишечник очищался последние двенадцать часов, или около того, а к восьми вечера, когда до концерта оставался час, совсем разошёлся. И вот я сидел с брюками, спущенными до колен, ощущая свои внутренности где-то в районе адамова яблока, и слушал грохот разогревающей группы, доносившийся до меня сквозь тонкие фанерные стены (розовые как «Пепто-Бисмол» — этот оттенок я уже не мог спутать ни с каким другим), размышляя о том, что примерно через пятьдесят минут я, возможно, стану первым в истории популярным писателем, с которым приключилась медвежья болезнь на сцене в Нэшвилле. Эта мысль была забавной, но не более того; подобная ситуация могла показаться смешной лишь по прошествии нескольких месяцев или лет (каковой я и пытаюсь её изобразить сейчас). Но в тот момент она казалась неловкой, пугающей и попросту мрачной. Она вызывала чувство, схожее с чувствами человека, осознавшего, что заплыл слишком далеко, так что не было ничего удивительного в том, что именно тогда мне в голову пришло воспоминание о том случае в Пикс-Кенни. Я боялся смерти в июне 1971, и я боялся смерти тем вечером в Нэшвилле в конце мая 1993… хотя эта смерть не была окончательной.
Концертный Зал вмещал 1200 человек, и нам сказали, что большинство мест будет заполнено к началу концерта. Судя по звуку, большинство мест было заполнено к восьми часам, причём не похоже было, что зрители действительно сидят, если вы понимаете, о чём я. C моего места в маленькой розовой комнатке казалось, что все они вскочили на ноги и отрываются за всю рабочую неделю, громко крича. Двери «Зала» открылись в семь пятнадцать, и мы слышали, что за это время градус толпы прошёл отметки «веселье», «лёгкое опьянение», «сильное опьянение», «в хлам». Большая их часть пребывала в полной эйфории, и необязательно было видеть их, чтоб утверждать это. Они были похожи не на людей, пришедших посмотреть, как кучка писателей будет притворяться музыкантами, а на людей, ожидающих увидеть настоящих музыкантов, играющих настоящий джем; и внезапно я перепугался до смерти… но не того, что могу слегка осрамиться на сцене. Я боялся того, что осрамлюсь по крупному и не смогу потом списать всё на передозировку амоксициллина.
Нэшвилл — это прежде всего город музыки кантри, и на разогреве у нас играла кантри-группа. Я забыл название, да и не думаю, что это имеет значение — какой-то дуэт с парой аккомпанирующих музыкантов. Им было далеко до Флэтта и Скрагза {дуэт Лестер Флэтт/Эрл Скрагз — основатели группы Foggy Mountain Boys — одни из самых известных музыкантов жанра блюграсс}, и мы были этому только рады. Незадолго до того, как я удалился в маленькую розовую комнату, ко мне подошёл Дэйв Барри и с оптимистичной улыбкой (она никогда не покидает его лица) сказал:
— Послушай, Большой Стив, эти парни нас не съедят, точно тебе говорю.
Он был прав, но я не льстил себя надеждой, что это поможет нам. Скорее наоборот, добавит напряжения. Несмотря на свою репутацию столицы кантри, в Нэшвилле частенько играли рок-н-ролл (а то рокабилли, что исполняли «Рок Боттом Римейндерс», имело много общего с городской кантри), и, клянусь Богом, парни, что собрались в зале, знали, что хотят услышать. Они жаждали музыки, больше чем вся публика, перед которой мы выступали до того. Я вспоминаю, как подумал: «Да, они жаждут, это точно, и если мы не утолим их жажду, они покажут нам ту сторону рок-н-ролла, на которую мы не подписывались»
Эта мысль перенесла меня на озеро Себек — в миг, когда я взглянул на берег после того, как какое-то время изо всех сил грёб по-собачьи, и увидел, что люди на пляже по-прежнему далеко. Лучше всего я помню, как барахтался в воде, и думал о том, доплыву ли я до берега. Помочь мне было некому. А потом мне пришло в голову, что на сей раз, дела мои не так плохи, потому что теперь я не один; со мной была почти дюжина друзей, как и я, плывущих по-собачьи далеко от берега.
Чтобы отвлечься от воспоминаний о своём заплыве по озеру Себек — об этом мне меньше всего мне хотелось думать сейчас, за сорок пять минут до выхода на сцену, где мне предстоит делать то, к чему Господь меня не готовил — я принялся разглядывать розовые стены скромной маленькой сральни, где я в настоящий момент восседал на троне. «Концертный Зал» — одно из тех мест, где нэшвилльские любители джаза могут гарантированно получить дозу рок-н-ролла, когда Алан Джексон и «Капризный» Рикки Скэггз уже не лезут в горло, и было похоже, что каждая группа, побывавшая здесь, оставила несколько слов мудрости на стенах этой комнатки.
Ни одна из этих надписей не могла сравниться с любимой фразой Эла Купера, которую он приметил на потолке гримёрной в Лос Анджелесе — «ПСЫ ВЫЕБЛИ ПАПУ, Я НЕ ПРИ ЧЁМ» {фраза из книги «Страх и Ненависть в Лас Вегасе» Хантера Томпсона}, и ни в одной не было дзен-буддистского очарования надписи, попавшейся мне на глаза в мужской уборной «Голодного Медведя» в Портленде, штат Мэн — «СПАСАЙ ЕВРЕЕВ ИЗ РОССИИ И ПОЛУЧАЙ ЦЕННЫЕ ПРИЗЫ» — но, тем не менее, некоторые были весьма неплохи. Одна представляла собой карикатурного маленького толстячка, на котором из одежды была только шляпа «пирог». Толстячок поедал рожок с мороженым. «ЗДЕСЬ БЫЛ ПИРОЖОК», гласила надпись, сделанная «Мэджик Маркером». Я предположил, что «Пирожок» было название группы. Другая гласила: «ТЕКС РИТТЕР ИГРАЕТ НА ПЕДАЛЬНОЙ СЛАЙД-ГИТАРЕ В ПРЕИСПОДНЕЙ». Тут я получил две новости по цене одной, прежде всего потому, что не знал о том, что Текс Риттер умер (хотя чем дольше я думал об этой надписи, тем разумнее она мне казалась). Рядом с известием о Тексе была довольно поэтичная жалоба: «ПЕРДЁЖ, ПЕРДЁЖ, ВСЁ ЭТО ОКАЗАЛОСЬ ЛИШЬ ПЕРДЕЖОМ», а под ней — комментарий сколь невесёлый, столь и жизненный: «Я НЕНАВИЖУ ЭТУ ЧАСТЬ ТЕХАСА».
Однако, больше всего мне понравилась фраза, находившаяся прямо передо мной, на двери, как раз на уровне глаз, в туалете, за полторы тысячи миль от дома, где я сидел, больной, как дворовый пёс, и не понимающий, как вообще я позволил втянуть себя в это. Граффти, сколь зловещее, столь и мудрое, гласило:
664/668
ДОМ ЗВЕРЯ
Снаружи моего нынешнего убежища — и отделённая от меня занавесом и двумя-тремя тонкими стенами — толпа издала громкий пьяный возглас одобрения, когда кантри-дуэт закончил песню, в которой, если не ошибаюсь, были такие строки: «Я лежал на спине, плакал о тебе, и слёзы текли мне в уши». От этого звука я поёжился; да, они жаждут, как львы в клетке. Мой взгляд вернулся к граффити на стене туалета. Дом Зверя. Вот куда я попал, и вновь я вынужден выбираться из этого своими силами… с небольшой помощью моих друзей, конечно же. {отсылка к песне The Beatles «With a little help from my friends»} Звать на помощь? Не глупи, дорогуша. В Сердце Нэшвилла Никто Не Услышит Твой Крик.
Сорок минут до начала. А потом мне придётся забыть про расстройство желудка и снова начать плыть. Всем нам.
Пять месяцев спустя после окончания тура наш музыкальный наставник, Эл Купер, прислал мне копию своего нового альбома «Рекуперация» с просьбой написать пару строк для обложки диска, если альбом мне понравится. Мне и впрямь понравилось, я его даже полюбил. Рекуперация — сборник инструментальных композиций с нью-йоркским настроением и мемфиским горячим сердцем (как в песнях студии Стакс/Вольт) — первый альбом Эла за двенадцать лет и, возможно, его лучший. Когда я разговаривал с ним по телефону после первого прослушивания, я упомянул, что мне больше всего понравился душевный блюзовая мелодия «Как мне забыть тебя», написанная Элом и исполненная при участии Хэнка Кроуфорда, игравшего на альтовом саксофоне.
Эл рассмеялся:
— Да, — сказал он, — Там мы сыграли, как мужчины.
Всё это ещё было в отдалённом будущем, когда мы приехали к пяти часам вечера двадцать восьмого числа на проверку звука, и тем не менее мне кажется, что я уже тогда понимал, что мы должны сыграть как мужчины — и женщины — если мы просто хотим выбраться из «Концертного Зала 328» живыми. Я с первого взгляда понял, что это не место сбора яппи, как «Рокси» в Атланте, где мы играли днём ранее.
«Три-Два-Восемь», как называют этот зал местные, находится на Южной Четвёртой Авеню, где фаст-фуды специализируются на блюдах из зубатки, а самые распространённые вещи в витринах ломбардов — опасные бритвы с ручками, инкрустированными жемчугом. Вой полицейских автомобилей не утихал ни на секунду, и по дороге на проверку звука, и на обратном пути в отель на ужин (который для напичканного антибиотиками ритм-гитариста РБР состоял из хлеба и щедрой порции каопектата на десерт), мы видели множество людей, остановленных копами.
Один раз я увидел, как коп выписывает штраф мускулистому чёрному парню. Чёрный парень, стоявший возле роскошной золотистой заниженной «Камаро», яростно протестовал против штрафа, и при каждом взмахе его рук под футболкой с логотипом «Спортзал Голда» перекатывались мускулы. Его девушка молча смотрела на него с пассажирского сиденья, куря сигарету в нефритовом мундштуке. Коп не обращал внимания на протесты чёрного парня, просто продолжал писать. В половине квартала вниз по улице, на углу, игнорируемые и лихачом, и полицейским, выписывающим ему Пятничное Письмо Счастья, стояли двое парней в кепках задом наперед, один белый, другой чёрный (ну разве это не прекраснейшая страна на Земле?), и обсуждали покупку наркоты. Когда наш микроавтобус проезжал мимо, я увидел, как деньги и белые пакетики сменили хозяев.
Приехали, подумал я, сегодня решится всё. Это суровый район сурового города. На сегодняшнем концерте всё либо случится, либо нет. Этот момент настал позже, чем я думал… но он настал.
Поначалу мы назывались просто «Римейндерс», а не «Рок Боттом Римейндерс». Было это в 1992, когда Джордж Буш ещё был президентом, а я лишь один раз за двадцать лет играл на гитаре перед настоящей аудиторией (с Джоном Кэфферти и ансамблем Бивера Брауна — фотографию с того концерта можно увидеть на суперобложке «Оно»). Я думаю, смена названия произошла из-за проблем с авторскими правами, но наверняка я знаю лишь одно: в какой-то момент между тем, когда Кэти Кеймен Голдмарк впервые спросила, не хотел бы я сыграть в рок-группе (всего один раз), и когда Рой Блаунт представил нас на съезде Американской Книготорговой Ассоциации в Анахайме, мы из «Р» превратились в «РБР». Мы не очень хорошо отыграли в тот вечер в «Ковбое Буги» — я спрятал свою копию видеозаписи и никому не говорю, куда — но мы играли громко, и зрители приняли нас очень тепло.
Часть этой теплоты, вероятно, была данью вежливости к писателям, которые неплохо потрудились на благо печатных издательств, представители которых сидели в зале, а другая часть, несомненно, была вызвана временным притуплением хорошего вкуса, которое случается в определённой степени алкогольного опьянения (а тем вечером большинство зрителей оставили эту степень далеко позади, поверьте мне). Но было и ещё две причины: элемент приятной неожиданности в том, что мы можем сыграть хотя бы так, и ещё, возможно, то, что называется потенциал. Это было во всех нас. Ощущение, что мы можем спеть и сыграть гораздо лучше, если нам дать время попрактиковаться, и, я думаю, именно это ощущение и стало основной причиной того, что почти год спустя я оказался в этой маленькой розовой уборной за сценой «Зала Три-Два-Восемь».
Снова играть музыку — играть перед настоящей аудиторией — было здорово. Даже больше, чем просто здорово; так и должно было быть, иначе концертный тур «Три Аккорда и Жизненная Позиция» никогда бы не состоялся. Это пьянило, и никто не смог выразить это лучше, чем Дейв Барри спустя час после окончания концерта в «Ковбое Буги». Я помню, как он стоял, прислонившись к стене в коридоре отеля, рядом с залом, где проходил приём, устроенный для группы; он выглядел измождённым, его футболка и битловская причёска были пропитаны потом. Он охрип и говорил почти шёпотом, но всё равно был счастлив.
— Это лучший момент во всей моей взрослой жизни, — сказал он безжизненным голосом, — я не знаю, как это характеризует меня, да и не хочу знать, но это правда. Это, чёрт побери, лучший момент в моей жизни.
Он не добавил, что хотел бы повторить: ему это не требовалось. И мне не требовалось, и никто из нас не был удивлён, что разговоры на эту тему начались до того, как на полуночном приёме был съеден последний рогалик и выпит последний бокал шампанского. По правде говоря, все, кто был на том первом концерте, хотели выступить снова, хотя некоторые люди, которые должны были поехать с нами в турне, не смогли этого сделать. Мы относились к ним с искренним, но мимолётным сочувствием, как школьники относятся к однокласснику, который не пропустил не одного урока, а прямо накануне школьного пикника заболел свинкой. (Мэтт Грёнинг, самый чокнутый из всех нас, присылал цветы на каждый концерт)
Но поскольку мы писатели, мужчины и женщины, свыкшиеся с мыслью, что хорошая работа означает редактирование, переработку и переписывание, мы не просто хотели сделать это снова: мы хотели сделать это лучше, мы знали, что нам это по силам (потенциал, помните?); вопрос был лишь в том, насколько лучше мы можем стать, и что ещё интереснее: сможем ли мы сделать это по-настоящему? Наши бостонские репетиции не смогли дать нам ответ на этот вопрос, а на первых концертах он даже не возник, потому что половина зрителей приходила на концерты с книгами в руках. Я люблю читать, как и все, и одно я знаю точно — очень непросто отплясывать на концерте с копией «Жёсткого Падения» {книга Ридли Пирсона, одного из участников группы «РБР»} или «Дейв Барри знакомится с Японией»
Я думал, в Атланте будет всё по-другому, ан нет. Публика была отличная, и мы отлично отыграли концерт, но всё равно, это место не оправдало моих надежд. «Рокси» — это старый кинотеатр, переделанный под ночной клуб, и, возможно, его киношное прошлое было частью проблемы. Этого я не знаю, зато знаю, что никогда не ловил такого кайфа от концерта, как в «Рокси», ни до ни после — я половину ночи мог петь «Сьюзи-Кью», а вторую половину — «Кого Ты Любишь» — но тем не менее это было не то, что я искал.
Я только что перечитал последний абзац, и мне не понравилась его претенциозность (я так и слышу, как Боно в моей голове кричит: «И я всё ещёёёё… не нашёллллл… то, что ищу»), но я решил оставить его без изменений. Дело в том, что я не могу найти подходящих слов, не погрешив против истины. Если я кажусь претенциозным — так тому и быть. Я пришёл сюда, чтобы найти… может, новую книгу, может, просто развлечение, может, самого себя, а, может быть, и всё разом. Мне кажется, прежде всего, я искал самой рок-н-ролльной жизни — правды, покрытой потом тяжёлого труда, прячущейся за красивым вымыслом. А может, всё это чушь собачья. Может быть, я хотел снова выплыть на середину озера и проверить, смогу ли я вернуться обратно, не позвав на помощь.