– Мы не Леопарды, мы – Рыбы! Ха-ха-ха!
Прекрасная Птица выдернул из прически перепачканное перо и разглядывал его.
– Как Прекрасная Птица будет теперь летать?
Слезы хлынули у него из глаз и полились, оставляя светло-коричневые полосы на щеках. Разящий Орел схватил пригоршню грязи и швырнул в Шимпанзе. Тут же все последовали его примеру. Комок с прилипшим к нему камнем угодил Шимпанзе в плечо. Он перестал смеяться, перебрался повыше и закричал во все горло:
– Нападающий Слон, Который Упал Перед Антилопой, прыгнул бы, как леопард, да зацепился о корень, и ветка помешала…
– Ты – Шимпанзе!
Разящий Орел шарил у себя на поясе. Нащупал болу и начал вращать ее над головой – в-ж-ж, в-ж-ж. Свирепый Лев полез на откос, цепляясь за неровности почвы, но вскоре заскользил вниз вместе с поехавшей под ним глиной. Камни бол, пущенных в Шимпанзе, со свистом пролетали рядом и впивались в землю; он кожей чувствовал волны вспоротого ими воздуха. В негодовании он шустро вскарабкался по откосу, выбрался из оврага, поглядел из-под руки на лезущих позади преследователей и, разозленный, побежал прихрамывая прочь, остановившись лишь тогда, когда стал недосягаем для копий. Обернулся, посмотрел назад, но охотники уже вылезали из оврага, и он отбежал дальше, снова остановился и оглянулся. Охотники столпились наверху, крича и размахивая руками. Он увидел, как Светляк погрозил ему кулаком. Прекрасная Птица стоял, закрыв лицо ладонями, а Разящий Орел обнимал его за плечи. Шимпанзе развел руками и склонил голову к плечу, как бы пытаясь выразить на расстоянии то, чего нельзя было сказать словами.
Свирепый Лев сделал вид, что бросает копье.
– Убирайся!
Бешеный Носорог сложил ладони рупором и прокричал:
– Мы тебя больше не любим!
Прекрасная Птица запрокинул голову и с надрывом завопил:
– Прекрасная Птица хочет летать!
Разящий Орел поцеловал его. Кто-то из охотников – Шимпанзе не мог разглядеть кто – выкрикнул, приставив ладони ко рту:
– Убирайся к своим шимпанзе!
Остальные завыли от восторга. Это было обидно. Шимпанзе зло пробурчал что-то, замахнулся копьем, потом швырнул его наземь. Товарищи поворачивались к нему спиной и уходили вдоль оврага, направляясь в глубь охотничьей территории. Он смотрел им вслед. Двинулся было за ними, но, словно почувствовав, что он тащится сзади, охотники повернули к нему смутно различимые лица, и чей-то голос прокричал, заставив его застыть на месте:
– Сражайся с вожаком шимпанзе!
Он опять услышал их смех, и даже на таком расстоянии ему было видно, как один из мальчиков подражает неуклюжей походке вставшего на задние лапы вожака обезьяньей стаи. Отряд постепенно удалялся, уже можно было различить только высокие прически охотников, а потом они и вовсе скрылись из виду.
Все это время Шимпанзе стоял и, раскрыв рот, недоуменно моргая, глядел на равнину, где скрылись охотники. Их давно уже не было видно, когда он наконец пошевелился. Вонзил копье в землю и вырвал. Пробежал несколько шагов и пошатнулся. Медленно опустился на колени и не глядя дотронулся до лодыжки. Его взгляд был устремлен туда, где недавно были охотники. Обхватив голову руками, он так низко склонился к земле, что коснулся ее лбом. Из глаз его полились слезы. Из груди рвались вопли. Он раскачивался из стороны в сторону, сидя на примятой траве, а выплакавшись, вытянул ноги и лег, уткнувшись лицом в сухие сломанные стебли.
Наконец наползшая тень и крики птиц разбудили его. Птицы возвращались на места ночевки, на лету сообщая друг другу о своих дневных делах. Для Шимпанзе смысл их щебета был прост и ясен. Он рывком поднялся на колени и уставился на багряное неистовство заката. Затем вскочил на ноги, закружился, словно почувствовал за спиной леопарда, сначала в одну, потом в другую сторону, и захромал на больную ногу. Несмотря на теплый вечер, его бил озноб. Он стиснул оскаленные зубы – а когда на миг разжал, они застучали еще сильнее. Побежал в ту сторону, куда ушли охотники, остановился, побежал опять, кружа на одном месте. Снова остановился и обхватил себя руками. Слезы струились по его щекам, но ни звука не вырывалось из груди. То, что он ощущал и для чего у него не было слов, было вокруг него и в нем самом – ни на что непохожее, не переживавшееся прежде, с чем ему еще не приходилось бороться. Он не был ни болен, ни стар – он был один.
В стороне, противоположной закату, высунулось из-за гор белое плечо. Как живая, Она вставала вдалеке, за женской деревней. Шимпанзе знал, что Она беременна, но не испугался еще больше. Она ничем не угрожала, никуда не звала, но, безмятежная и погруженная в себя, давала людям возможность охотиться. Однако, оглядываясь в ее меняющемся свете, Шимпанзе чувствовал беспокойство, слыша, как с ее появлением встают и выходят из своих дневных укрытий звери. Им Она тоже давала возможность охотиться. Он неуклюже потрусил по густой траве. Словно влекомый неким инстинктом, он слепо устремился туда, где, как он знал, равнина постепенно повышалась – туда, сквозь млечный свет, где овраг расширялся, переходя в берега широкого озера, и где начинались первые скалы предгорья. Камни бол колотили его по бедру, рука сжимала копье, словно запястье друга. Высоко в небе свободно плыла Небесная Женщина. Вдали вознесся над равниной крик настигнутой зебры, и Шимпанзе споткнулся на бегу. Небесная Женщина лила на него свой равнодушный свет. Ноги у него подкосились, и он рухнул на колени в траву, хватая воздух широко открытым ртом. Пот градом лил с него. Некоторое время он ничего не слышал, кроме стука собственного сердца. Потом обессиленно распростерся на земле и прижался к ней щекой, поднимая дыханием султанчики пыли. Впереди высились горы, за которые в этот миг закатилось солнце, и последние отблески пурпура исчезли со склонов. Синий и зеленый растворились во тьме земли. Гиены и дикие собаки вышли на охоту. Он слышал их, видел. Повсюду искрами холодного огня вспыхивали глаза зверей. Он поднялся и продолжил путь. Теперь он не бежал, а передвигался короткими рывками, то и дело застывая на месте, вглядываясь и вслушиваясь во тьму. Впереди равнина спускалась к озеру, и, подойдя ближе, он услышал раздавшиеся вдруг плеск воды, фырканье, стук и гром копыт – то всполошились пришедшие на водопой животные, которых он вспугнул. Он весь задрожал и оскалился.
И все же ему ничего не угрожало, хотя он и не знал об этом. Он сам представлял собой опасность, которая исходила от всего племени смуглых созданий, убивающих издалека; и для тех, кто обладал каким-то разумом, и для тех, кто не обладал им вовсе, одного его появления было достаточно для паники. Так что он безопасно проскользнул мимо озера в тень валунов, а вскоре – под тень высокого утеса. Утес был не слишком крутым, и он вскарабкался наверх, до расщелины, где возмущенные птицы встретили пришельца пронзительными криками и хлопаньем крыльев; или же, уступая превосходству противника, покидали гнезда и, тяжело взмахивая крыльями, улетали прочь в лунном свете.
III
Как бодрствовали в эту пору звери на равнине, так бодрствовали и в деревне. И не просто потому, что дети, выспавшись днем, теперь заигрались до заката, так бывало всегда. Истинной причиной было то, что и Пальма, и остальные женщины знали, какой округлой будет Небесная Женщина, когда появится. Они увидели ее позже, чем Леопарды, поскольку Горячие Источники были закрыты горой. Так что у женщин было некоторое время, чтобы побездельничать. Они прохаживались группками, но разговаривали мало. В сумерках раздавались взрывы смеха, непрестанно и не сдерживаясь кричала в шалаше роженица.
Пальма опять стояла у верхней заводи, бурлящей и окутанной паром. Она смотрела на гору, темным силуэтом высившуюся в густеющей синеве вечернего неба. Внизу, у реки, женщины ходили парами, обняв друг дружку за плечи или талию, стояли, собравшись по нескольку человек, смеясь и громко хихикая. Пальме было не до них. Перед шалашом роженицы горел яркий огонь, но Пальма не обращала на него внимания. Она ждала на вершине возле кипящей воды, стиснув кулачки, и с тоской смотрела на темные очертания соседней горы.
Вопли детей у реки стали еще громче и пронзительней. Они уже были в таком состоянии, что не понимали, насколько устали. Игры переросли в ссоры и драки. Пальма слышала, как женщины кинулись их успокаивать. Где-то хныкал младенец, отчаянно рыдал мальчик. Женский смех внезапно оборвался, послышались строгие окрики. Пальма уловила, как матери шикают на детей, собирают их на берегу и отводят к скалам – притихших, лишь иногда заходящихся истерическим плачем, вконец измученных. Вскоре жизнь в деревне замерла, и тишину нарушали лишь периодические вопли роженицы. В дюжине хижин, шалашей и под навесами матери говорили детям, что в эту ночь ночей нельзя выходить наружу до рассвета, потому что страшные сны бродят по деревне. Пальма не сводила томительного взгляда с горы, часто и тяжело дыша открытым ртом.
В небе произошла перемена. Небесная синева посветлела там, где ожидалось, – прямо над темным силуэтом горы. Пальма не сводила напряженного взгляда с неба, пока не заслезились глаза, тогда она несколько раз переступила с пятки на носок, поморгала, и в глазах опять прояснилось. Половину равнины и окружающие горы залил млечный свет и побежал к реке и деревне. Женщины снова вышли из своих жилищ. Она видела, как свет заструился извивающимися блестками, перебираясь через реку, плавно и быстро, как девушки, тянущие сеть. Свет коснулся ближнего берега. Деревья вокруг женской деревни оделись узором из тускло отсвечивающих раковин и побегов цвета слоновой кости. Женщины внизу стояли молча, ожидая, когда тень от них протянется по земле. Пальма перевела взгляд с деревни на небо. Из-за горы показалась узкая белая полоска – изгиб белого плеча. Пальма воздела руки к небу и торжественно вскричала раз и другой. Белый свет омыл ее, на смуглой шее тускло вспыхнули бусы из раковин, белки глаз льдисто засверкали. Внизу смутно белели лица стоявших женщин. Небесная Женщина выплыла из-за горы.
Пальма опустила руки. Луна купалась в бурлящей воде заводи, приплясывая, рассыпаясь, струясь и вновь рассыпаясь, как будто вода в источнике была прохладной, как в реке. Женщины смеялись и возбужденно переговаривались. Она слышала пронзительный, почти истерический смех, тихие вскрики, взвизгивания и снова смех. Они уверены, что теперь момент настал, подумала она про себя. И предвкушают…
Туг она вспомнила о том, что ей предстоит. Явственней, чем свет, пляшущий на воде, увидела неизменную чашу из кокосовой скорлупы, полную темной жидкости. Ощутила тяжелый запах, и у нее перехватило дыхание. Чаша словно висела в воздухе – нигде, везде, близко; и позади чаши – тьма. Пальма закрыла глаза, сжала губы, стиснула руки. Ее била дрожь. Вновь закричала роженица.
Когда Пальма открыла глаза, дрожь прекратилась и чаша с питьем пропала вместе со своим запахом. Она пристально взглянула на Небесную Женщину, и волна мрачной решимости, оставив мурашки на теле, обдала ее, как холодный ветер. Она облизнула губы и сказала себе, как всегда, когда чувствовала это дуновение:
– Небесная Женщина – это просто Небесная Женщина. И ничего больше. Смотреть на нее по-другому – значит вести себя как девчонка… думать как мужчина…
Она отвернулась и взглянула на жилище Леопардов. Лунный свет заставил мерцать леопардовые черепа. Она видела только ближний их ряд, но знала, где лежат другие, старые, пожелтевшие и развалившиеся, те, что в дальнем углу, от которых мало что осталось, кроме клыков и зубов. Неожиданно, словно обдавший ее ветер совершил что-то с ее глазами, она увидела жилище Леопардов таким, каким оно было, а не тем, каким представало взгляду, обычно искаженному презрением, или насмешкой, или подозрительностью. Когда-то на этом месте была обычная заводь, со временем высохшая. Она росла как полагается, увеличивалась в размерах, вода намывала слой за слоем желтую и белую взвесь твердых пород у краев; а затем, по какой-то земной необходимости – возможно, для ее охлаждения – вода вырвалась на волю – там, возле узкого входа, занавешенного леопардовой шкурой. Но этим дело не кончилось, ибо в дальнем конце круглой площадки начала образовываться другая, меньшего размера, однако процесс прекратился, когда вода ушла отсюда, предпочтя цепочку площадок в другом месте, повыше. Видение было ясным и четким, как если бы, проснувшись, она увидела прямо перед глазами реальные стебельки травы.
Женщина вновь закричала. Пальма изобразила приятную улыбку и вприпрыжку побежала вниз – руки на отлете для равновесия, длинные волосы развеваются за спиной. Внизу ее встретили спешащие от деревни девушки.
– Пальма! Пальма! Когда начнем?
Она грациозно шагала между ними к деревне, улыбаясь то одной, то другой.
– Когда дадим имя ребенку.
Девушки болтали, перебивая друг дружку, но она не слушала их. Она свернула к роще, и взрослые женщины провожали ее взглядом. Скрывшись среди деревьев, она вскоре оказалась перед пологом из шкур, сплошь украшенным раковинами, один вид которого заставил бы мужчину уползти в ужасе. Она подняла угол полога и вошла внутрь. Здесь было темно из-за близко подступавших деревьев, но с открытой стороны было достаточно света от луны, отражавшейся в реке. Две женщины, чьи силуэты чернели у самой воды, хлопотали у смутно видневшегося сооружения. В воздухе висел смрадный запах. Сооружение представляло собой треногу из толстых сучьев с закрепленной на ней провисшей шкурой. Женщины помешивали содержимое шкуры и тихо напевали. Увидев Пальму, они расступились.
Пальма подошла ближе, наклонилась над шкурой и потянула носом. От тяжелого духа у нее перехватило в горле, и она вновь задрожала. Варщицы протянули ей палку.
– Уже готово.
Охрипшим голосом Пальма пробормотала в клубы зловонного пара:
– Подождем еще.
Пчелы вопросительно посмотрели на нее:
– И долго?
– Пока имя не будет произнесено.
Женщины переглянулись, но ни словом не выдали разочарования. Не пытаюсь ли я увильнуть, мысленно спросила себя Пальма, не ищу ли отговорки? И хочу ли… хотела бы… иного, чем… эта моя обязанность! Нет, это мой долг!
Она помешала жидкость палкой, отвела к краю пузырьки и жир и с тоской посмотрела на темное варево, столь похожее на тьму вокруг чаши. Одна из Пчел икнула и сдавленно хихикнула. Пальма взглянула на нее.
– Попробуй, Пальма. Ты должна попробовать!
Варщица наклонилась, зачерпнула половинкой кокосовой скорлупы зловонную жидкость и протянула Пальме.
– Пробуй!
В конце концов, подумала Пальма, от этого не уйти. Это моя обязанность. Ничего нет проще. Даже если с именем ничего не получится, все равно я должна попытаться, чтобы убедиться…
Она поднесла чашу к губам и изящно отпила глоточек. Тут же обязанность стала для нее очевидной, явной, вовсе не жестокой, а даже приятной.
– Замечательно.
Женщины засмеялись вместе с ней. У обеих в руках было по такой же чаше из кокосовой скорлупы.
– Правда замечательно!
Запрокинув голову, она осушила чашу. По телу разлилось тепло и появилось ощущение тихого счастья. От шалаша донесся душераздирающий крик, и она внезапно поняла, что, хотя Небесная Женщина – всего лишь Небесная Женщина, это не имеет никакого значения, и имя будет названо, да, будет названо, а потом начнется и полночное празднество. Не успел стихнуть крик, как она направилась к пологу, зная, что ребенок появился на свет и что все прошло благополучно. Скорым шагом она вышла из рощи, и опять женщины провожали ее глазами, на сей раз молча. Она быстро подошла к шалашу, просунула голову внутрь, потом вошла. Женщина лежала, отдыхая, ее влажное от пота лицо было мертвенно-бледно, лишь отблеск пламени в очаге оживлял его. Одна помощница сидела сбоку и вытирала ей мокрый лоб, вторая склонилась над младенцем, завязывая перекушенную пуповину. Услышав, как вошла Дающая Имена, она повернулась и протянула ей ребенка. Пальма приняла младенца – девочку, подняла, держа за ножки, на вытянутой руке и внимательно оглядела. Потом опустилась на земляной пол и положила младенца себе на колени. Девочка извивалась всем тельцем и пищала, как котенок. Одна из женщин протянула щепку. Пальма сунула ее в огонь, подожгла и стала водить перед черными, смотрящими в разные стороны глазками, пока не увидела, что младенец пытается следить за огоньком. Она бросила щепку в очаг и принялась баюкать ребенка. Груди ее затрепетали, болезненно затвердели соски. Смеясь, Пальма лицом коснулась покрытой пушком головки. Детская ручонка ухватила ее за мизинец и крепко сжала. Она снова засмеялась, глядя в лицо молодой матери:
– У нее есть имя! Слышишь, Анемона? У твоей дочери есть имя. Ее зовут Маленькая Пальма!
Она наклонилась и вложила дитя в руки матери, протянувшиеся навстречу. Анемона слабо улыбнулась. Дающая Имена Женщинам встала, поднырнула под свисающие шкуры полога. Снаружи толпились женщины, молча ожидая, что она скажет.
– Маленькая Пальма! – выкрикнула она, понимая, почему так назвала девочку. – Ее зовут Маленькая Пальма!
Всеми овладело веселье; раздался радостный смех, зазвучали песни. Одни женщины поспешили к реке, другие отправились к заводям, третьи столпились в шалаше вокруг матери и младенца.
Пальма, тяжело дыша, быстро шагала, окруженная женщинами, обратно в рощу, где над треногой с варевом поднимался пар, за которым сгущалась блаженная тьма. Грудь у нее болела, на лице сияла улыбка. Шла и говорила:
– Я еще не так стара и могу снова родить ребенка.
IV
На залитых лунным светом охотничьих просторах кипела жизнь. Но мало что влекло зверей на лесистые предгорья, и уж вовсе ничего – к голым скалам. Жизнь шла своим чередом и на вершинах деревьев, где шумели птицы и обезьяны. Но скалы казались совершенно необитаемыми, ибо птицы или сидели по своим орлиным гнездам, или еще засветло улетели на равнину, чтобы присоединиться к сообществам себе подобных на озерах. Шимпанзе вертел головой, оглядываясь, но лишь в одном месте обнаружил признаки жизни – мерцавшие иногда искорки глаз. Он сидел скорчившись на уступе, где только птицы могли достать его; но у тех не было такого желания. Копье стояло справа от него, прислоненное к скале, костяная флейта валялась рядом с копьем, куда он бросил ее, словно она значила для него не больше, чем какая-нибудь палка. Время от времени он потирал лодыжку и озирался вокруг. Он все еще не осознавал того, с чем столкнулся и что ему предстояло преодолеть. Он не чувствовал ничего, кроме гнева к глубокой печали. Инстинкт подсказал ему, что лучшее средство от этого – поесть. Поэтому, примостившись на выступе, он первым делом принялся грызть сушеную рыбу, которой его снабдили женщины, хотя это была не настоящая еда, а всего лишь припас на крайний случай. Воспользоваться им значило признать, что человек, так или иначе, оплошал как мужчина. Сознание этого усугубляло чувство унижения, которое мучило его. Лучше не стало, и он отказался от попытки отвлечься едой от горя, отчего вновь ощутил свою заброшенность. Он тосковал по товарищам, и одновременно в нем вскипало возмущение. Он завопил во все горло: