В ящиках старого темного комода я нашел разноцветные платья, тетради, заполненные записями о расходах, журнальчики с решенными кроссвордами и шарадами, коробочки со всякими иголками, заколками, шариковыми ручками, какими-то прозрачными камешками, пустыми пачками сигарет «Муратти», флакончиками из-под духов, высохшими тюбиками губной помады. Лежали там и пачки открыток. Канны, Виареджо, Искья, Мадрид. Почерневшие серебряные приборы. Очки. Нашел даже белокурый парик, который тут же нацепил себе на голову, а потом надел шелковый оранжевый халат и стал расхаживать по подвалу, словно по залу какого-нибудь замка.
— Добрый вечер, герцог, я графиня Нунцианте. Ах, тут и графиня Синибальди. Да, праздник скучноват, и я еще не видела маркиза Мартышконе. Не попал ли он, случайно, в ров с крокодилами?
Под грудой старой мебели стояла походившая на гроб скамья с ящиком, разрисованная красными и зелеными цветами.
— Здесь покоится бедный Гоффредо. Он съел отравленную котлету по-милански.
Зазвонил мобильник.
Я рассердился:
— Да ладно! Вот надоеда! Мама, пожалуйста… оставь меня в покое.
Попытался не замечать звонков, но не получилось. Наконец мне это надоело, и я полез к окну, где лежал мобильник. На дисплее высветился незнакомый номер. Кто это может быть? Кроме мамы, Нихала, бабушки и — очень редко — папы, мне больше никто не звонил. Я в растерянности смотрел на телефон. В конце концов любопытство взяло верх, и я ответил.
— Алло?
— Алло, Лоренцо. Это я, Оливия.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, кто такая эта Оливия… Оливия, моя сводная сестра.
— Да. Привет…
— Как поживаешь?
— Спасибо, хорошо, а ты?
— Хорошо. Извини за беспокойство. Твой телефон мне дала тетя Роберта. Послушай, я хотела узнать у тебя кое-что… Твои родители дома?
Ловушка!
Надо быть осторожным. Может, мама что-то заподозрила и попросила Оливию узнать, где я на самом деле. Но Оливия и мама, насколько я знал, не разговаривали друг с другом.
— Не знаю… Я на лыжах катаюсь.
— А… — В ее голосе прозвучало разочарование. — Значит, развлекаешься.
— Да.
— Скажи-ка мне, Лоренцо, вот что. Обычно в это время твои мама и папа бывают дома?
Что за вопросы она задает?
— Папа в это время на работе. А мама иногда в спортзале или в галерее. По-разному.
Молчание.
— Поняла. А если их нет, то кто-нибудь есть в доме?
— Нихал.
— Кто такой этот Нихал?
— Прислуга.
— А… Ну хорошо. Послушай, будь другом…
— Слушаю.
— Не говори никому, что я звонила тебе.
— Ладно.
— Пообещай.
— Обещаю.
— Молодец. Катайся в свое удовольствие. Снега хватает?
— Хватает.
— Тогда до свиданья. Привет! И прошу тебя — ни слова обо мне!
— Хорошо. Чао!
Я выключил телефон и снял парик, соображая, что же ей надо было от меня. И почему хотела знать, дома ли папа и мама? Почему не позвонила им? Я пожал плечами. Мне нет до этого дела. Если это и ловушка, то я в нее не попался.
Со своей сводной сестрой Оливией я общался один раз в жизни — на Пасху в 1998 году.
Мне тогда исполнилось двенадцать лет, ей же двадцать один год.
А предыдущие встречи не в счет. Пару раз мы проводили лето вместе на Капри, на вилле бабушки Лауры, но я был слишком маленьким, чтобы помнить то время.
Оливия — дочь моего отца и одной каприйской сучки, которая ненавидела мою мать. Зубная врачиха. Отец женился на ней до моего рождения. В то время он жил с нею в Милане, и у них родилась Оливия. Потом они развелись, и папа женился на маме.
Отец неохотно говорил о своей дочери. Время от времени он навещал ее и всегда возвращался расстроенный. Из всего, что мне удавалось понять, выходило, будто Оливия — сумасшедшая. Изображала фотографа и попадала в разные неприятные ситуации. Провалила экзамены в лицее, пару раз сбегала из дома, а потом обручилась в Париже с Фаустини, папиным бухгалтером-ревизором.
Все это я узнавал случайно, отрывками, потому что родители никогда не говорили об Оливии в моем присутствии. Но иногда, в машине, случалось, забывали про меня и тогда о чем-нибудь проговаривались.
За два дня до Пасхи мы поехали навестить моего дядю, который жил в Кампаньяно. В дороге папа сказал маме, что пригласил на обед Оливию, мол, хочет уговорить ее отправиться на Сицилию. Там священники могут определить ее в одно прекрасное место, где много фруктовых деревьев, огороды и есть чем заняться.
Я думал, что Оливия безобразная, неприятная и злая, вроде сестер Золушки, а она, наоборот, оказалась необыкновенной красавицей, из тех девушек, на которых едва взглянешь, как тут же заливаешься краской, и всем понятно, что она тебе понравилась, а если заговаривает с тобой, то не знаешь, куда деть руки, не знаешь даже, как сидеть. У нее были светлые, густые и курчавые волосы, спадавшие на спину, серые глаза и лицо сплошь в веснушках, как у меня. Высокая, с пышной грудью, она могла быть королевой какого-нибудь средневекового царства.
За ужином она почти не разговаривала. Потом они с папой заперлись в дядином кабинете. Она ушла, ни с кем не попрощавшись.
Некоторое время я размышлял над этим странным телефонным звонком, потом решил, что у меня есть куда более серьезная проблема, которой нужно заняться. Своя собственная. С другой сим-карты я мог бы послать маме эсэмэску как бы от имени матери Алессии. Нет, этого недостаточно. Мама ведь хотела поговорить с ней.
Писклявым голосом я произнес:
— Синьора, здравствуйте, я… мама Алессии… Я хотела сказать вам, что ваш сын чувствует себя отлично, ребятам тут очень весело. До свиданья.
Чудовищно. Да она сразу узнает меня.
Я взял мобильник и набрал эсэмэску:
«Мама, мы в приюте в горах. Мобильник не принимает. Позвоню завтра. Люблю тебя».
Таким образом я выиграл один день.
Я выключил телефон, выкинул маму из головы, бросился на кровать, надел наушники и принялся играть в «Соул Ривер». Тут передо мной оказался такой трудный «босс», что, разозлившись, я выключил игровую приставку и приготовил себе бутерброд с майонезом и грибочками в оливковом масле.
Как мне хорошо тут. Если бы сюда приносили еду и воду, я согласился бы провести здесь всю жизнь. И понял, что, окажись я в тюрьме, жил бы там как у Господа Бога за пазухой.
Муха нашла наконец-то нишу, где могла оставаться сама собой, и даже уснула.
Я внезапно открыл глаза.
Кто-то возился с дверным замком.
Мне ни разу даже в голову не приходило, что кто-то может войти в подвал.
Я смотрел на дверь, но не мог шевельнуться, словно приклеенный к кровати. У меня перехватило дыхание.
Но затем стремительно, словно вырвавшись из какой-то паутины, я бросился с кровати на пол, ударившись коленом об угол тумбочки и, стиснув зубы, подавляя крик боли, хромая, втиснулся в щель между шкафом и стеной. Оттуда, царапая ноги, соскользнул под стол, где лежали свернутые ковры. И лег на них, чувствуя, как стучит кровь в висках.
За дверью, к счастью, не могли открыть замок. Он был старый, и если протолкнуть ключ поглубже, не отпирался.
Но все же дверь распахнулась.
Я вцепился зубами в вонючий ковер.
Снизу я видел только часть пола. Услышал шаги, а потом увидел джинсы и черные ковбойские сапоги.
У Нихала не было сапог. Отец носил ботинки модной английской фирмы, а зимой мокасины. У мамы уйма разной обуви, но таких некрасивых сапог у нее не водилось. А Мартышка ходил в старых растоптанных кроссовках. Кто это может быть?
Кто бы ни был, он поймет, что в подвале живут. Тут для этого было все. Кровать, продукты, включенный телевизор.
Между тем черные сапоги покружили по комнате, словно в поисках чего-то. Подошли к моей кровати и остановились.
Владелец сапог тяжело дышал ртом, как простуженный. Взял со стола какую-то коробку и положил на место.
— Есть тут кто-нибудь? — произнес женский голос.
Я стиснул зубами ковер. Если не обнаружит меня, решил я, непременно разыщу этого шутника, моего двоюродного брата Витторио. Клянусь Богом, что стану его лучшим другом.
— Есть тут кто-нибудь?
Я закрыл глаза и зажал уши, но все равно слышал, как кто-то ходит, что-то передвигает, ищет.
— Вылезай оттуда. Я нашла тебя.
Я открыл глаза. Какая-то темная фигура сидела на моей кровати.
— Давай, шевелись.
Нет, я ни за что не вылезу из-под стола, даже под страхом смерти.
— Ты что, оглох? Вылезай!
Наверное, нужно все же выяснить, кто это. Я приподнялся и, словно собака, которую застукали, когда она сунулась в холодильник, выполз наружу. На моей кровати сидела Оливия.
Она очень похудела, резче обозначились скулы. Лицо изможденное, усталое, светлые волосы коротко пострижены. Поверх джинсов на ней выцветшая майка с логотипом «Кэмел» и синяя куртка, как у моряков.
Она очень похудела, резче обозначились скулы. Лицо изможденное, усталое, светлые волосы коротко пострижены. Поверх джинсов на ней выцветшая майка с логотипом «Кэмел» и синяя куртка, как у моряков.
Она выглядела уже не такой красавицей, как два года назад.
Оливия растерянно посмотрела на меня:
— Что ты здесь делаешь?
Если и было что-то, чего я особенно не терпел, так это оказываться перед кем-нибудь в одних трусах, тем более перед женщиной. Вконец смутившись, я поднял брюки и надел их.
— Зачем прячешься тут?
Я не знал, что ответить. Так растерялся, что едва смог пожать плечами.
Моя сводная сестра поднялась и огляделась.
— Ладно, брось, мне не интересно. Я ищу коробку, которую дала моему… нашему отцу. Прислужник сказал, что она должна быть тут. Сам не мог спуститься сюда, потому что гладил. Вот свинья, а?
Нихал и в самом деле иногда вел себя с незнакомыми людьми по-свински. Была у него такая противная манера — смотреть на всех сверху вниз.
— Это огромная коробка, и на ней написано «Оливия». Помоги найти.
Я принялся старательно искать, очень довольный, что мою сводную сестру нисколько не интересует, почему я тут нахожусь.
Но коробки нигде не было и следа. Или вернее, коробок нашлось очень много, но ни одной с надписью «Оливия».
Моя сестра качала головой:
— Видишь, как твой отец относится к моим вещам?
Я прошептал:
— Это и твой отец.
— Ты пра… — И тут Оливия вскинула кулак в знак победы. Под столиком, прямо за дверью, нашлась огромная, заклеенная скотчем коробка с надписью «ДОМ ОЛИВИИ. ОСТОРОЖНО, НЕ БРОСАТЬ!».
— Вот она. Смотри-ка, куда ее засунули. Помоги, она тяжелая.
Мы перетащили коробку на середину комнаты.
Оливия уселась по-турецки, отодрала скотч и стала вынимать из коробки книги, компакт-диски, одежду, разную косметику и швырять все это на пол.
— Вот она.
Она взяла какую-то книгу с сильно потрепанной обложкой — «Трилогия близнецов» — и принялась листать ее, что-то ища и бормоча, словно про себя:
— Черт возьми. Ведь лежали тут. Не могу поверить. Этот ублюдок Антонио, наверное, нашел их.
Оливия резко поднялась. Глаза заблестели. Уперев руки в бока и взглянув на потолок, принялась в бешенстве пинать коробку:
— Да пошел ты в задницу! Пошел в задницу! Ненавижу тебя. И эти забрал. И что я теперь, черт подери, буду делать?
Я наблюдал за ней с испугом, но не смог удержаться от вопроса:
— А что там было?
Она опустилась на пол и закрыла лицо рукой. Казалось, вот-вот заплачет.
Она посмотрела на меня:
— У тебя есть деньги?
— Что?
— Деньги. Мне нужны деньги.
— Нет. К сожалению.
На самом-то деле деньги у меня были. Папа дал на расходы в горах, но я хотел отложить их, чтобы купить стереоприемник.
— Скажи правду.
Я покачал головой и развел руками:
— Клянусь. Нет.
Она посмотрела на меня, словно понимая, что вру.
— Сделай доброе дело. Уложи все обратно и закрой коробку. — И пошла к двери. — Чао.
Я окликнул ее:
— Послушай.
Она остановилась:
— В чем дело?
— Пожалуйста, не говори никому, что я тут. Даже Нихалу. Если скажешь, я пропал.
Оливия смотрела на меня, не видя, думая о чем-то своем, о чем-то, что заботило ее, потом взмахнула ресницами, словно пробудившись, и пообещала:
— Хорошо. Не скажу.
— Спасибо.
— Но имей в виду, у тебя желтое лицо. Переборщил с автозагаром. — И она закрыла за собой дверь.
Операция «Бункер» трещала по всем швам. Мама желала поговорить с матерью Алессии. Оливия застукала меня. И вдобавок физиономия выглядит как не пойми что.
Я смотрел на себя в зеркало и перечитывал указания по употреблению спрея. Там не говорилось, как долго будет держаться загар.
Нашел старую баночку с пастой «Вим» для чистки раковин, ванн, унитазов, кафеля и, намазав ею лицо, растянулся на кровати.
Единственное, в чем я не сомневался, — Оливия ничего не скажет. Она не походила на человека, способного настучать.
Минут через десять я вымыл лицо, но загар как был, так и остался.
Я порылся в коробке сестры. В нее все было засунуто как попало. В основном одежда и обувь. Старый ноутбук, фотоаппарат без объектива. Будда из какого-то вонючего дерева. Какие-то листы, исписанные крупным круглым почерком. В основном записи — что нужно сделать, списки приглашенных на какой-то праздник и перечень расходов. В небольшой голубой коробочке я нашел фотографии Оливии того времени, когда она еще была хороша. На одной из них она лежала на красном бархатном диване, одетая только в мужскую рубашку, полурасстегнутую так, что виднелась грудь. На другом снимке сидела на стуле с сигаретой во рту и надевала чулки. Но больше всего мне понравился снимок, сделанный со спины, где она обернулась к объективу, поддерживая одной рукой грудь. И ногам ее там, казалось, не видно конца.
Не сметь даже думать об этом. Ведь Оливия моя сестра. Наполовину.
Среди снимков оказался один совсем небольшой, черно-белый. Мой отец с длинными волосами, в джинсах и кожаной куртке, сидел на молу на тумбе для крепления канатов и держал на коленях маленькую девочку — надо полагать, Оливию, — которая ела мороженое.
Я расхохотался. Никогда бы не подумал, что мой отец так ужасно одевался в молодости. Я всегда видел его с седеющими, коротко подстриженными волосами, в сером костюме с галстуком и в полуботинках со шнуровкой. Однако на этом снимке, с длинными, как у старого теннисиста, волосами, он казался счастливым.
Лежало там и письмо, которое Оливия написала папе.
Дорогой папа,
пишу тебе, чтобы поблагодарить за деньги. Каждый раз, выпутываясь из неприятностей за твой счет, я спрашиваю себя: а если бы в мире не существовало денег, как мой отец сумел бы помочь мне? И еще задаюсь вопросом, какое чувство — вины или любви — побуждает тебя делать это. Знаешь, что я тебе скажу? Что не хочу этого знать. Мне повезло, что у меня такой отец, как ты, который не мешает приобретать свой собственный жизненный опыт, и ошибаюсь, почти всегда меня поддерживает. Но теперь хватит. Не хочу больше, чтобы ты помогал мне.
Я никогда не нравилась тебе, я тебе неприятна. Когда видишься со мной, ты всегда слишком серьезен. Наверное, из-за того, что я — живое свидетельство твоей ошибки, и всякий раз, когда думаешь обо мне, вспоминаешь, какую глупость совершил, женившись на моей матери. Но ведь моей вины в этом нет. Я уверена. Во всем остальном сомневаюсь. Кто знает, может, я старалась бы чаще видеться с тобой, если бы ты попытался сломать стену, разделявшую нас; может, тогда все было бы по-другому.
Я подумала, что если бы мне пришлось написать книгу о моей жизни, то главу о тебе я назвала бы «История одной ненависти». Так или иначе, мне нужно отучиться ненавидеть тебя. Я должна перестать ненавидеть тебя, когда получаю твои деньги и когда звонишь мне, интересуясь, как дела. Я слишком ненавидела тебя — безудержно. Я устала от этой ненависти.
Поэтому благодарю тебя еще раз, но отныне и впредь, даже если тебе захочется помочь мне, подави в себе это желание. Ты же так здорово умеешь подавлять и молчать.
Твоя дочь, ОливияЯ перечитал письмо по крайней мере трижды. Вот уж не ожидал, что Оливия так ненавидит папу. Я знал, что они не ладят, но это все же ее отец. Надо же, как нехорошо получается. Конечно, если не знать папу, он вполне может показаться весьма неприятным типом. Вроде тех, кто всегда очень серьезен и ведет себя так, будто на нем держится весь мир. Но если встретиться с ним летом на море или кататься вместе на лыжах, то это очень даже милый и приятный человек. И потом, ведь это Оливия не хотела видеться с ним, это она всегда проявляла агрессию и ополчилась на него вместе с мамашей — зубной врачихой. Папа делал все возможное, чтобы восстановить отношения.
«История ненависти… Несколько преувеличенно. И потом, на что тебе столько денег?» — задумался я. Хорошо, что не дал. Она не заслуживала их. К тому же фотографировалась голой.
Я побросал вещи в коробку и задвинул ее на прежнее место.
Было, наверное, часа три ночи, и я сидел с наушниками в темноте, играя в «Соул Ривер», когда мне почудится какой-то шум. Я снял наушники и огляделся.
Кто-то стучал в окно.
Я так и отскочил к двери. По спине побежали мурашки, будто на ней росла шерсть и кто-то теребил ее. Я с трудом сдержал крик.
Кто это может быть?
Кто бы ни был, он не переставал стучать.
Оконное стекло отражало голубоватый свет экрана телевизора и меня, стоящего напротив, перепуганного.
Я попытался сглотнуть, но не смог. От страха у меня закружилась голова. Я принялся глубоко дышать. Нужно успокоиться. Никакой опасности нет. Окно зарешечено, и никто не может проникнуть в него, если только он не мягкий и скользкий, как осьминог.