Картина была закончена.
Наташа медленно опустилась на стул, не отрывая от картины взгляда и пытаясь осознать, что она создала. Картина удалась, она была великолепна, она была живой — это Наташа чувствовала, знала, — но так же, как и от нескольких предыдущих, так же, как и от картин Неволина, от нее тянуло темнотой, тянуло чем-то плохим, что бросалось в глаза резко и неприлично. Нет (и это не мания величия), ей даже показалось, что концентрация отрицательного на ее картине была даже сильнее и ярче чем на Неволинских, и это ей неожиданно понравилось — темное, запретное притягивало, оно желало обладать, и, право же, противиться ему было совсем неохота.
— Ну все, Толя, ты совершенно свободен, — тихо сказала Наташа и начала собирать кисти. Толян старательно затушил окурок в пепельнице — он никогда ничего не бросал на улицу — и повернулся к ней.
— Что — все? Совсем все? Ну-ка, дай поглядеть.
— Лучше не стоит. Я же тебе говорила, что рисую в особой манере, и ты не поймешь… — но как она не загораживала собой картину, Толян решительно отодвинул ее в сторону, оглушив перегарной волной, и посмотрел на свой портрет.
— Мать моя женщина! — вырвалось у него. — Это кто?! Что за отврат?!
— Я же тебя предупредила. Это ты, Толя.
Толян наклонился, вглядываясь в картину внимательней.
— Чухня! Я нормальный мужик, а тут пень какой-то чикалдыкнутый! Не, ну нарисовано клево, ничего не скажешь! — он повернулся к ней, одновременно показывая на картину пальцем. — С душой нарисовано, прихватывает. Тут ты, Натаха, череп! Только не я это! Тут какой-то распоследний алкабас, а я-то… ну, посиживаем душевно, но не так же…
Наташа, не выдержав, засмеялась.
— Толя, я же тебя предупредила! Я работаю в особой манере, и картины не следует воспринимать под обычным углом.
— Значит, это все-таки я? — хмуро спросил Толян, отходя от картины подальше, словно ожидал от нее какой-нибудь каверзы.
— Смирись, Толик. И запомни — в искусстве все по другому, портреты следует оценивать совсем не по сходству, а по вложенному в них смыслу, картины — это как книга — их нужно суметь прочитать и понять, картины — зеркало не для лица, а для души, для сердца.
После ее слов Толян помрачнел еще больше.
— То есть, значит, я в нутрях такой, так?
— Ой, слушай, иди уже! — Наташа махнула на него рукой, потом вспомнила о деньгах, которые Толян честно отсидел на ее стуле, и вышла из комнаты за кошельком.
Когда она закрывала сумку, в дверь позвонили. Наташа радостно кинулась к двери — отчего-то ей показалось, что пришла Надя. Но когда она открыла дверь, за ней стояла лишь пожилая соседка по площадке.
— Наташенька, ты понимаешь, мне тут в магазин сходить надо, а у меня деньги только в моей черной кассе остались. Я скажу Анжеле, что заняла у тебя полтинник, а она тебе завтра занесет, хорошо? А я потом заберу. А то она иногда все выгребает — ни копейки не остается. Не хочу, чтоб она знала про деньги.
— Лидия Петровна, мне ваши интриги надоели! — сказала Наташа сурово. Соседка усмехнулась.
— Вот вырастишь своих детей — не так поинтригуешь! Ну, так что, я говорю ей?
— В последний раз! — предупредила Наташа, закрывая дверь. — Пора вам уже вовлекать в конспиративные игры и двенадцатую квартиру.
Покачав головой, она вернулась в комнату. Толян стоял у окна, отрешенно глядя вдаль, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. В его пальцах снова дымилась «Прима».
— Ну вот, держи! Толик, ты меня так выручил — век не забуду! И не обижайся ты насчет картины — это все равно что кривое зеркало.
— Да, да, — рассеянно пробормотал дворник, глядя на деньги как-то недоуменно, словно не мог понять, что это такое. Наташа взяла его безвольно повисшую руку и вложила в нее деньги, и тут его пальцы ожили и сжали купюры крепко-накрепко, и усы Толяна приподнялись в довольной улыбке.
— Все! — сказал он торжественно, прижимая заработанное к сердцу, словно нежно любимое дитя. — Пошел. Если еще че надо будет, свисти. И вы…это… прекращайте с Пашкой окурки за перила швырять — задолбался выметать уже.
— Прости, машинально получается, — покаянно призналась Наташа, открывая ему входную дверь. — Больше не будем. А ты смотри, Толик, как на тебя сегодня позирование хорошо подействовало — цвет лица улучшился и выглядишь ты совсем не похмельно.
Толян и вправду выглядел значительно лучше, чем утром, когда они только начали работать, и казался значительно помолодевшим — очевидно сказалось восьмичасовое воздержание.
— Да, — согласился он, задумчиво осмотрев себя в зеркало, — вроде бы отпустило. Ну, это дела не меняет. Да, Натаха, если мою буханку увидишь — ты мне денег не давала. Скажешь, сидел бесплатно. Задрала она меня уже!
Наташа, смеясь, кивнула, ловко увернулась от длинных рук, собравшихся было заключить ее в прощальные объятия, и закрыла за ним дверь. Посмотрела на часы и начала неторопливо собираться.
Уже перед самым выходом, написав Паше записку на тот случай, если он вернется раньше нее, Наташа бережно отодвинула этюдник в угол комнаты, закрыла балкон, задернула шторы и затем на несколько минут задержалась у портрета. Бледный образ казался призраком в полумраке комнаты, фон картины и освещение чудесным образом совпали, и призрак словно висел в воздухе, глядя мутно и неподвижно налитыми кровью глазами. На секунду Наташе подумалось: протяни она руку, и та пройдет сквозь «Толяна» беспрепятственно, не встретив ничего на своем пути, как сквозь пучок лунных лучей.
— Ну, пока! — сказала она портрету и вышла из квартиры, стараясь отделаться от странного чувства, что портрет рад ее уходу, желая остаться тет-а-тет с тенями за задернутыми шторами.
Несмотря на то, что день уже плавно перетекал в вечер, на улице все еще стояла пыльная жара, бездонное небо было безнадежно пустым и увядшие листья деревьев обвисли в неподвижном душном воздухе. Казалось, что город чьей-то злой волей перенесен в неведомую пустыню, которой дожди лишь снятся, а зной вечен. Поток машин сливался в бесконечную дрожащую ленту раскаленного металла, за железным забором рынка деловито сновали покупатели, и Наташа невольно поежилась, представив, каково продавцам целый день сидеть на таком солнцепеке да еще и за гроши (а ведь у некоторых нет ни навесов, ни зонтиков).
Машину Лактионова она увидела еще издалека — ее передняя пассажирская дверца была гостеприимно распахнута. Подойдя к «омеге», Наташа быстро скользнула на сиденье, подобрав длинную юбку своего выходного жемчужного сарафана.
— Еще раз добрый день, — Игорь Иннокентьевич выбросил недокуренную сигарету в окно, одновременно запуская двигатель. Глядя назад, он вывел машину со стоянки и выехал на трассу, крутя руль лениво и небрежно. — Что-то вы сегодня бледноваты. И тени под глазами… Что, переутомились? Много работы? Или плохо спите?
— Плохо сплю, — призналась Наташа, откидываясь на спинку сиденья и выставляя локоть в открытое окно. Ветер вцепился в ее волосы и трепал их, разбрасывая пряди во все стороны. — В последнее время снятся какие-то дурацкие сны. Их нельзя назвать кошмарами, но снится такая гадость, что я все время просыпаюсь. Возможно, это из-за жары.
— Да, возможно. Ваш климат никак нельзя назвать мягким. Хочется все время проводить в ванне с холодной водой. А над чем вы работали, когда я позвонил? Рисовали?
— Да, — Наташа снова вспомнила призрак в комнатном полумраке, от которого почти что струился тяжелый запах перегара, вспомнила улыбку редких желтых зубов. — Несмотря на жару, у меня период повышенной работоспособности.
Она почувствовала, как Игорь Иннокентьевич скептически ухмыльнулся, хотя не смотрела на него.
— Вы по-прежнему не хотите, чтобы я взглянул на ваши работы? По-чему вы их так тщательно скрываете? Они интимны в прямом смысле слова? Боитесь, что по ним о вас узнают что-то…
— Давайте-ка прекратим! — резко перебила его Наташа. — Я уже сказала вам, что пока не могу предъявлять свои картины кому-либо. Они еще для этого не готовы. Должна вас разочаровать — это единственная причина моего отказа. На картинах нет никаких эпизодов из моей сексуальной жизни, никаких иллюстраций тайных пристрастий, так что свои пошлые догадки оставьте при себе!
— Ого! — весело заметил Лактионов и резко ударил ладонью по сигналу, одергивая попытавшуюся его подрезать красную «мазду». — Кажется, дама начинает свирепеть? Хорошо, больше ни слова на эту тему. Если хотите, я буду нем до самого музея.
— Здравая мысль! — буркнула Наташа, начиная жалеть, что вообще согласилась поехать. Даже с закрытым ртом Лактионов удивительно ее раздражал, и, глядя на его надменно-насмешливое, загорелое, гладко выбритое лицо, которому изящные очки только придавали высокомерия, Наташа чувствовала себя как букашка под сильным микроскопом, которую внимательно изучают и откровенно потешаются над ее жалкими трепыханиями. Но почему подходящей букашкой оказалась именно она, что от нее нужно Лактионову? Если обычные примитивные развлечения, так в городе девчонок, которые клюнут на мужика с деньгами и машиной, что на дворняге блох.
— Здравая мысль! — буркнула Наташа, начиная жалеть, что вообще согласилась поехать. Даже с закрытым ртом Лактионов удивительно ее раздражал, и, глядя на его надменно-насмешливое, загорелое, гладко выбритое лицо, которому изящные очки только придавали высокомерия, Наташа чувствовала себя как букашка под сильным микроскопом, которую внимательно изучают и откровенно потешаются над ее жалкими трепыханиями. Но почему подходящей букашкой оказалась именно она, что от нее нужно Лактионову? Если обычные примитивные развлечения, так в городе девчонок, которые клюнут на мужика с деньгами и машиной, что на дворняге блох.
Уже подъезжая к бордюру возле музея, Игорь Иннокентьевич, до сих пор честно молчавший, вдруг сказал:
— Вы так волнуетесь, словно я привез вас на лобное место. Что с вами, Наташа? Неужели я, — он усмехнулся, — так ужасен?
Наташа непонимающе посмотрела на него, но взгляд Лактионова был устремлен мимо ее лица, на прикрытые юбкой колени, на которых лежали ее руки. Она глянула туда же и только сейчас увидела, что пальцы мелко-мелко дрожат, словно у алкоголика. Жажда…
Жажда, да. Игорю Иннокентьевичу этого не понять. И он об этом не узнает, разумеется. Жажда, да. Снова жажда — работы. Что же это творится — она словно превратилась в какого-то наркомана, только вместо шприца ей нужна кисть. Да, ей страшно.
Гражданин Лактионов, а вы, между прочим, могли бы великолепно получиться на моей картине. Только вряд ли бы эта картина вам понравилась.
Игорь Иннокентьевич вытащил ключ из замка зажигания и потянулся, хрустнув суставами, потом нажал какую-то кнопку, и все окна в машине с легким жужжанием закрылись. Этот звук оторвал Наташу от размышлений, и она взглянула на своего спутника.
— Ну, выходите, мадам, — предложил он, открывая дверь со своей стороны. С каменным лицом Наташа последовала его примеру.
Музей был все так же удручающе пуст, и даже контролерша сегодня не сидела за своим столом. Большая люстра в холле не горела, и слабый свет исходил только от нескольких маленьких ламп в форме свечей, прикрепленных на стене вдоль лестницы. Когда Наташа сделала несколько неуверенных шагов вперед, тяжелая дверь позади нее с грохотом захлопнулась, и она, вздрогнув, обернулась.
— Прошу вас, на второй этаж, — сказал Лактионов. Он стоял сзади, точь в точь, как и обещал, засунув руки в карманы просторных светлых брюк, в которых он в сочетании с тонкой черной рубашкой выглядел более импозантно, чем в прошлом своем наряде. Выражения его лица, спрятавшегося в перехлесте теней, не было видно.
— А почему так темно? И нет никого? — с подозрением спросила Наташа, не двигаясь с места. Эхо ее слов растаяло под высоким сводом музея, отчего Наташе стало еще более неуютно. Она не боялась, что Лактионов заманил ее сюда с какими-то, как любят говорить в романах, «гнусными намерениями», чтобы наброситься на нее в каком-нибудь из темных уголков, хотя, он бы, конечно, судя по росту и сложению, с ней справился. Но, насколько она могла заметить, Игорь Иннокентьевич для достижения своих целей использовал не силу, а незаметное и умелое опутывание словами. Нет, она боялась не этого, но у нее было какое-то странное недоброе чувство, словно где-то в неосвещенном музее кто-то прятался, с усмешкой наблюдая за ними.
— Почему темно? Так все, музей свое отработал на сегодня, — Лактионов неторопливо подошел к ней. — А нам с вами и этого света хватит. Пойдемте. Или вы передумали?
— Нет, конечно нет.
— Тогда, — он вытащил одну руку из кармана и согнул ее в локте, — прошу, мадам, на бал эстетических наслаждений.
Помедлив, Наташа взяла его под руку и, придерживая юбку, начала вслед за Лактионовым подниматься на второй этаж, и вправду чувствуя себя заезжей гостьей на чужом балу, который бесшумно цветет где-то там, наверху, в темноте, и этой гостье следует быть осторожной, потому что в темноте может оказаться и пропасть.
Они прошли по короткому темному коридору. Ковровая дорожка заглушала их шаги, и среди полумрака, который Наташино воображение, в последнее время совершенно отбившееся от рук, уже старательно населяло привидениями, они тоже казались призраками, еще этого не осознавшими. Дверь в зал была закрыта. Лактионов отпустил Наташину руку, медленно отворил дверь, и та пронзительно заскрипела, дополняя этим мрачную обстановку. В коридор хлынул яркий свет.
— Ну, смелее, — Игорь Иннокентьевич легонько подтолкнул ее внутрь. Наташа вошла в зал и остановилась, не смея оглядеться — ей казалось, что если она посмотрит на все картины сразу, то сойдет с ума.
Посреди зала стоял небольшой столик, на нем — бутылка шампанского и два бокала. Увидев их, Наташа повернулась к Лактионову.
— А это что такое?
Лактионов поднял вверх обе руки, словно сдавался на милость победителя, потом снова засунул их в карманы.
— Не делайте преждевременных выводов, милый ценитель пороков. Это всего лишь шампанское. Ничего предосудительного.
Он не спеша подошел к столику, открыл бутылку, придержав пробку, чтобы она не хлопнула, и наполнил оба бокала. Шампанское едва слышно зашипело, и гулкий зал с готовностью подхватил этот невесомый звук. Игорь Иннокентьевич поднес один бокал Наташе, и она автоматически приняла его. Раздался нежный звон, когда оба бокала соприкоснулись тонкими прохладными боками. Лактионов отпил глоток, потом поднял руку с бокалом и повел ею вокруг себя.
— Теперь наслаждайтесь. Все, что вы видите, в вашем распоряжении — так долго, как вы того пожелаете.
Повернувшись, он неторопливо направился к двери, покачивая бокалом. Наташа недоуменно окликнула его:
— Куда же вы?!
— Я буду неподалеку и услышу, если вы позовете. Но сейчас, мне кажется, вам лучше остаться здесь одной. Вы ведь хотите этого, правда?
Улыбнувшись, Наташа кивнула.
— Ну вот, видите. Я вернусь, когда вы закончите. Шампанское для вас — не стесняйтесь, пейте. Хорошее вино, прекрасные картины — волшебное сочетание, правда?
Усмехнувшись на прощание, Лактионов вышел, осторожно притворив за собой дверь, и Наташа, тут же забывшая о нем, осталась наедине с неволинскими образами, внимательно смотрящими на нее со всех стен.
Она подошла к столику, невольно прислушиваясь к стуку своих каблуков, который зал подхватывал с преувеличенной тщательностью и начинал забавляться с ним, перекидывая от стены к стене, все выше и выше, пока эхо не замирало, чтобы тут же возродиться вновь. Поставила бокал на столик, задумчиво посмотрела на него, потом, передумав, снова взяла и подошла к ближайшей картине, которая словно только этого и ждала…
Позже, много позже, когда Наташа пыталась восстановить в памяти то, как она осматривала картины, у нее получалось нечто настолько неопределенное и размытое, словно это был сон недельной давности. Вспоминалось, что все картины будто вытекли из своих рам и заполнили собой зал, и она растворилась среди мрачных и чарующих образов, стала их частью, и они приняли ее с радостью, словно иссохшая земля давно желанный дождь. Она кружилась среди каких-то теней, среди темноты и калейдоскопа ярких красок, она видела красоту и уродство, боль и наслаждение, страх и восторг и множество других эмоций, которые когда-либо порождало человеческое существо, — слепленные, сплетенные воедино — то в необыкновенной взаимодополняющей гармонии, то в уродливом отталкивающем беспорядке. Кто-то двигался вокруг, смеялся, кричал, плакал, умирал и рождался, Наташа слышала звон оружия и сладострастные вздохи, свист кнута и треск пламени, чувствовала резкий медный запах крови и еще более резкий запах гниения, жар чьего-то распаленного тела и вкус ночного ветра, ее хватали за руки, за одежду, за волосы, тянули в разные стороны, гладили по лицу, просили, приказывали, умоляли…
Выпусти…
Они не знают…
Нам плохо здесь…
Выпусти. Ты же видишь, как нам плохо. Ты же знаешь, что будет. Не иди по следам. Не лови больше никого. Выпусти нас. Ты видишь! Ты видишь! Ты видишь! Не смей нас бросать!
Руки. Руки. Руки со всех сторон.
Вздрогнув, Наташа огляделась вокруг. Она стояла посередине зала, и взгляды картин скрещивались на ней, словно на некоем центре, какой-то точке пересечения, а в ушах звенел странный высокий и пронзительный звук, и она не сразу сообразила, что это ее собственный крик, уже угасающий под высоким лепным потолком. Потом она почувствовала спиной чье-то прикосновение и отшатнулась, готовая вновь закричать, но это был всего лишь Лактионов, глядящий на нее с тревогой, и еще никогда его вид не доставлял ей такого облегчения.
— Что случилось?! — спросил он и огляделся, ища причину ее испуга. — Ты кричала. Что, в чем дело?
— Я… — Наташа судорожно сглотнула и мотнула головой, — я не знаю. Эти картины…
— Что картины? Господи, — он начал рыться в карманах, — посмотри, что ты наделала!