Стремительно прошла она через квартиру, обула туфли, глянула на себя в зеркало, подмигнула себе же, поправила прическу и открыла дверь.
— Ты знаешь, древние… не помню, кто… были чертовски умные люди, — сказала она, уже стоя на лестничной площадке. — Они говорили: вершины горы достигает тот, кто идет к ней, а не стоит внизу и говорит: какая, блин, высокая гора!
— До свидания, Надя, — сказала Наташа с улыбкой и закрыла дверь.
Она вернулась в свои комнаты, наполненные тишиной и вещами, и некоторое время бездумно бродила туда-сюда с зажженной сигаретой в пальцах. Она не курила ее, просто держала в пальцах, и сигарета пылила пеплом по чистому полу. Мысли в голове лезли друг на друга, как тараканы в банке. Визиты Нади всегда выбивали ее из колеи, и требовалось время, чтобы вернуться в эту колею. Вот единственный недостаток выходных — волей неволей начинаешь размышлять о жизни, а ни к чему хорошему это не приводит — одно расстройство.
Наташа остановилась, сердито посмотрела на рыжий ящичек этюдника, втиснутый в щель между стеной и шкафом, и ногой задвинула этюдник подальше, чтобы глаза не мозолил. На верху этого шкафа лежат картины — все ее картины (Пашка называл их «картинками» и относился, как к чему-то по-детски забавному), разложенные по нескольким папкам — вся прошлая жизнь, завязанная шнурками, заточенная в плотный картон. Это всего лишь прошлое, она к нему не вернется; оно так же мертво, как листья в гербарии. Зачем она хранит эти картины — для проформы что ли?
Наташа выбросила истлевшую сигарету и ушла на кухню, и будничные хлопоты, словно гильотина, отсекли от нее все назойливые мысли. Она резала, мыла, чистила, скоблила, терла и о разговоре с подругой вспомнила только, когда вышла на балкон, чтобы развесить выстиранное белье. Расправляя на веревке мокрую простыню, она мельком глянула на дорогу. Дорога была пуста.
Пашка как обычно пришел поздно — Наташа уже собиралась ложиться спать — пришел хмурый, осунувшийся, пахнущий пивом. Даже не раздеваясь, он сразу же сел за стол и начал торопливо поедать борщ и макароны по-флотски — сначала одну порцию, потом вторую. Наташа в трусиках и короткой майке сидела напротив, пила чай и говорила что-то незначительное, украдкой наблюдая за мужем — как он поддевает макароны вилкой, отправляет их в рот, жует и глотает. С некоторых пор то, как муж ест, начало вызывать у нее отвращение, и это ее пугало. Раньше Наташе было все равно — ест и ест — но вот теперь отчего-то противно до тошноты смотреть, как он откусывает хлеб, как открывает рот, чтобы отправить в него новую порцию, как жует, слегка причавкивая, как дергается его кадык при каждом глотке. Что это значит? Она его разлюбила? Или что? Она ведь любила его раньше. Любила, но как это… ощущалось? Что она сейчас испытывает к мужу? Наташа не могла подобрать обозначения этим чувствам — каким-то неживым, аморфным — может это быт высосал из них все соки? Интересно, Паша тоже испытывает к ней подобные чувства? Или уже вообще никаких не испытывает? Хмурясь, смотрела она на склоненную русоволосую, коротко остриженную голову мужа.
Эти мысли взволновали Наташу, и позже, когда они уже, погасив свет, лежали в постели, она начала ластиться к мужу, пытаясь его расшевелить, надеясь найти ответы в сексе или попросту забыться в нем. Но Паша, не открывая глаза, вытащил ее руки из-под своего одеяла, пробормотал бесцветно и скучно: «Наташ, я устал», — зевнул протяжно, с подвывом и, скрипнув кроватью, повернулся к ней спиной.
Несколько минут Наташа молча лежала в темноте, сжав кулаки, дрожа всем телом и чувствуя, как щекотят кожу слезы, ползущие от уголков глаз к вискам. Потом она резко села, и кровать отозвалась истеричным скрипом, словно посылая кому-то сигнал тревоги. Но услышать его было некому — Паша уже крепко спал, едва слышно похрапывая. Наташа посмотрела на него, потом встала и вышла из комнаты.
На балконе она закурила и, облокотившись локтями о перила, обвела взглядом пустой двор, темные окна соседних домов и редкие светящиеся — признаки чьего-то бодрствования — яркие, веселые — словно маяки в безбрежном море сна. Самое большое окно — небо — словно тонкими тюлевыми занавесями было задернуто облаками, сквозь которые просвечивали звезды, и их рассеянный свет подмешивался к свету окон-маяков и тусклых фонарей. Воздух был теплым и неподвижным, и сигаретный дым выплетал в нем какие-то сложные, сюрреалистические узоры. Промелькнула мимо летучая мышь маленьким бесшумным призраком — так близко, что едва не задела крылом лицо Наташи, и она, вздрогнув, чуть не выронила сигарету.
Ночь была обычной, и на первый взгляд нарисованная темными и желтовато-серебристыми красками картина не выходила за рамки этой обычности. Но было в ней и что-то странное, что-то такое же обыденное и раньше не замечаемое и от этого еще более тревожное — как резкий, не подходящий по колеру мазок. Наташа стерла с глаз слезы, мешающие четко видеть, и еще раз обвела взглядом двор. Взгляд скользнул по молчаливым домам, по площадке, по деревьям, по дороге…и запнулся об оранжевый огонек — яркий, продолговатый огонек на крыше такси. Машина стояла у обочины, осев на один бок, и в свете фар был виден согнувшийся у передней части машины человек. Судя по его движениям, он менял колесо. Старая дорога серебрилась в смешанном свете — умиротворенно, довольно, как паутина, не оставшаяся пустой. Многолетние платаны едва слышно шелестели засыхающими листьями, и шелест походил на насмешливый шепот. Ночь густела, шофер трудился, бряцая инструментами, Наташа смотрела.
Что особенного в том, что у машины спустило колесо на тихой ночной дороге? Ничего.
Наташа смотрела на такси, и ее щеки давно высохли под южным ветерком, а с позабытой сигареты летел и летел пепел…
* * *Две с половиной недели спустя, в то время, которое деликатно именуют «поздним вечером», Наташа открывала замок входной двери. Она вернулась с работы пять минут назад и только успела переодеться и выложить на кухонный стол купленные еще утром тугобокие кабачки, как в дверь требовательно забарабанили, презрев писклявый звонок с западающей кнопкой. Спросив: «Кто там?» — и услышав: «Я!» — всегда хороший ответ — Наташа хмыкнула, крутанула замок, и в коридор ввалилась Надя встрепанная, в измятом костюме и изрядно навеселе.
— Привет ударникам торговли! — сказала Надя. — Ну, что? Покупают-потребляют?
— Заходи, — Наташа закрыла за ней дверь. Надя кивнула, хихикнула над какой-то ей одной известной вещью, заглянула в зеркало в прихожей, проронила: «О, Господи!» — сбросила туфли и пошла на кухню, намеренно громко шлепая босыми ногами по полу.
— А что у нас муж?
— Пока на работе.
Надя кивнула и сосредоточенно посмотрела на свои часы. Между ее бровями образовалась глубокая складка, словно она увидела под стеклом циферблата нечто, не поддающееся мгновенному пониманию.
— Трудится, бедный, а? — заметила она с сочувствием, сквозь которое без труда просвечивало ехидство. — Ну, тогда и мы потрудимся.
Она раскрыла измятый пакет и достала из него бутылку сухого вина. Аккуратно поставила на стол и посмотрела на подругу. Подруга же посмотрела на нее сурово, как успешно искушаемый святой. Потом протянула Наде нож и рюмки и принялась чистить кабачки, собираясь осуществить свою давнишнюю мечту — оладьи.
— Вам что, зарплату дали?
Надя, поддевая ножом пластиковый ободок, презрительно фыркнула.
— Дали, как же! Мы же, подруга, не частная шарашка, а, к сожалению, государственная. А государство у нас бедное. Если таковое вообще государством можно назвать… Шеф говорит — в Киеве заморочки какие-то, поэтому и не платят. Нет, Натаха, это мы с одним товарищем ночью сюжетик смонтировали и десяти клиентам перегнали. Ну и вот.
Она отвернулась и наклонила открытую бутылку над рюмкой, и прозрачное зеленоватое вино мягко плеснулось о донышко, распространяя свежий, чуть терпкий запах. Наташа прикрутила мясорубку к табуретке, повернулась и взяла наполненную до краев рюмку.
— Почему ты не уйдешь из «Борея»? — спросила она.
— Не знаю, — Надя отхлебнула из своей рюмки. — В самом деле, не знаю. Может, потому, что дура. А может потому, что некуда. В сущности ведь, Натаха, из меня журналист, как из навоза пуля, только в «Борее» этого не замечают. А в «Пирамиде» заметят.
Она поставила пустую рюмку на стол и вновь ее наполнила.
— Ты много пьешь, — заметила Наташа, внимательно глядя на подругу. Надя профессионально улыбнулась ей сквозь рюмку.
— Ой! Сейчас начнут читать лекции: «Не пей — с пьяных глаз ты можешь обнять своего классового врага»?! Брось, Натуля! Без этого дела у меня совсем крыша поедет!
Наташа хотела было ответить, но ее опередило едва слышное треньканье телефона. Раздраженно цокнув языком, она поставила рюмку на стол и исчезла в темноте коридора. Тотчас же оттуда донесся ее голос, произносивший фразы жестко и отчетливо: «Да, деда», «Нет, деда», «Нет, не зайду», «Нет, не пришел еще», «Зачем?», «А жить мне где, мудрый?», «Нет, я не рисую, тыщу раз говорила!», «Нет, нет, нет…»
Лицо Нади изменилось, отчаянно-пьяное веселье втянулось внутрь, хотя хмель в глазах остался. Перестав вслушиваться в разговор, состоявший из сплошных «нет-нет-нет», она встала, достала сигарету, протиснулась между столом и стеной к кухонному окну и закурила, глядя вниз — туда, где под кронами платанов скрывалось почти невидимое сверху выщербленное дорожное полотно.
— Что же никто тобой не заинтересовался, а? Болтовня, болтовня, а наработок нет как бы, — тихо пробормотала Надя, выговаривая слова вместе с дымом. — Но ведь я-то узнаю.
— Что ты говоришь? — спросила сзади Наташа и брякнула посудой.
— Говорю, погода хорошая, — сказала Надя и, повернувшись, стала смотреть, как подруга проворачивает нарезанные кабачки через мясорубку, как выдавливается через дырочки светло-зеленая масса и мягко шлепается в миску. Древняя мясорубка скрипела, а сама Наташа кряхтела, с усилием крутя ручку. Надя молчала, словно ее и не было. Наташа на секунду подняла голову и встретилась с ее прищуренными глазами и без труда поняла, о чем та думает — уже долгое время она если где и видела Наташу, то за прилавком алкогольного павильона или на кухне. Ну, что ж поделать — это жизнь.
— Что, дед звонил? — спросила неожиданно Надя и рассеянно стряхнула пепел за окно. Наташа кивнула, радуясь перемене в мыслях подруги.
— Ага, дедуля. Каждый раз спрашивает, когда я от Пашки уйду. Не любит он его.
— Мудрый старец, — заметила Надя. Наташа фыркнула.
— И ты опять туда же?! Ну, уйду я от него и что? Жить мне где? В халабуде нашей?!
Все Наташино семейство, состоявшее из матери, деда и престарелой тетки, ютилось в маленькой двухкомнатной квартирке на другом конце города. Дом стариков. Наташа была поздней, на пятнадцать лет младше своей сестры Светы, которая давным-давно вышла замуж и уехала в Харьков, и о том, что сестра все еще жива, Наташа знала лишь по редким, примерно раз в два года телефонным звонкам — для Светы и сестра, и семья давно стали чужими людьми, и, откровенно говоря, Наташа ее никогда и не видела и не знала в лицо. Отец по иронии судьбы умер от инфаркта через несколько дней после рождения второй дочери, вероятно не выдержав нечаянной радости. Мать, бывший терапевт, была на пенсии, а сколько лет деду, Наташа, к вящему своему стыду, все время забывала — дед был очень старым, очень назойливым и очень хитрым. Наташа помогала им, чем могла, и любила, как могла, но возвращаться в квартиру, из которой сбежала пять лет назад, не хотела. Иногда ей казалось, что ее жизнь не просто изменилась с замужеством, а вообще перенеслась в некую иную параллельную плоскость, а параллельные плоскости, как известно, не пересекаются.
— Нет уж! — повторила она так сурово, словно Надя приказывала ей уйти от мужа сию секунду, в случае отказа угрожая страшной смертью. — И напрасно ты его мудрым обзываешь. Он вот не хочет, чтоб я рисовала. Каждый раз достает — не нарисовала ли я что-нибудь. Он вообще считает мои способности к рисованию чуть ли не родовым проклятием.
Надин взгляд выразил заинтересованность. Она отхлебнула из рюмки, потом, облизнув губы, спросила, но уже без интереса:
— Так значит, способности все-таки есть?
— А, иди ты?! — разозлилась Наташа и протянула руку за своей рюмкой, в которую Надя как раз выливала, «выжимала» остатки вина. Вино «Ркацители», из дешевых, было легким, пилось, как вода, и, катая порцию на языке, Наташа неожиданно поймала себя на трусливой мыслишке: уж лучше бы Надя принесла что-нибудь посерьезней, системы «Союз-Виктан» — послать к чертям кухню и Пашку и напиться вдрызг, как это делала Надя. Обычно она пила мало — алкоголь не доставлял ей особого удовольствия, но тут захотелось — бывает, что ж поделать? — это тоже жизнь.
— Ну, что ж, как сказал классик, каждому на голову свой кирпич, — пробормотала Надя и залпом выпила свое вино. — В сентябре День города — помнишь? Может, пойдем, гульнем?
— Вряд ли, — Наташа покачала головой,
— Что, некогда?! — спросила подруга недобро, глянула на часы, и на секунду Наташе показалось, что она сейчас сдернет их с запястья и вышвырнет в окно, но Надя опустила руку и, как фокусник, выхватила из своего пакета бутылку союз-виктановского шампанского (сбылась мечта идиота! вот и напьемся — посмотрите, какая я вся мягкая и шелковистая — градусы — вот в чем мой секрет! а Пашка вернется и устроит скандал). — Что ж мы всегда такие занятые?!
Наташа, уже снова сосредоточившаяся на вращении ручки мясорубки, одновременно с вращательными движениями пожала плечами.
— Ну, подруга, ты ж не маленькая, понимаешь. Деньги надо зарабатывать, а в праздник самая выручка. Это жизнь. Жизнь такая.
— Жизнь, — процедила Надя таким тоном, словно произнесла грязное ругательство. — Какая тут жизнь, а?! Моя бабка получает 47 гэ пенсии, из них 30 уходят за квартиру, а бабка, между прочим, инвалид второй группы. Ну, и на какую тут жизнь?! Жизнь-то упирается не во всякие романтические бредни, в бабки она упирается, сама же говоришь! У нас на работе шеф сотрудниц сопливых на столе раскладывает али в позу бегущего египтянина ставит за лишние полставки в 60 гэ, которые, к тому же, и платят спустя полгода! О, жизнь, да?! Народ с высшим образованием на улице из-за пустых бутылок дерется — валюта! Ты сама в очередях стоишь по три часа — лишь бы на 30 копеек дешевле! Цена хлеба скоро с долларом сравняется. Мужика вчера в соседнем районе пацанва замочила. Знаешь из-за чего? Из-за пачки сигарет. Старик на прошлой неделе дорогу переходил и в голодный обморок свалился — точно башкой под колесо троллейбуса! А, жизнь?! — она усмехнулась, оскалив зубы. — А скоро зима. Народные приметы зимы знаешь? Свет вырубят, воду вырубят, газ вырубят, отопление не врубят! О, жизнь! А отцы народа в Киеве сидят, уже ж…ы плесенью поросли — решают общегосударственный вопрос — на каком языке песни петь. Зато независимые, блин! Можно, конечно, в Россию уехать — у меня знакомые девчонки уже два года в Москве на заработках — знаешь какие советы дают начинающим?! Приезжаешь и ищешь — нет, не работу сначала — подходящего любовника, который будет тебе жизнь и квартиру оплачивать, и плевать, сколько ему лет и сколько у него жен и детей — лишь бы платил! А одна из них проституткой отпахала полтора года, влетела в пару историй, зато сейчас живет нормально.
— Ну, Надь, везде так. И ты в жизни видишь только плохое, — пробормотала Наташа, ошеломленная внезапным натиском. Надя отшатнулась от подоконника так резко, словно он внезапно раскалился, и ее взгляд метнулся в сторону Наташи — взгляд, полный пьяной ярости и бесконечного отчаяния — взгляд озлобленного неудачника, родившегося в чужой стране, в чужое время. Взгляд человека, давно продавшего все, что у него было, и тут же потратившего все эти деньги, с которых еще нужно дать сдачу.
— Да, я вижу только плохое! — сказала она зло. — А ты что видишь?! Ты вообще что-нибудь видишь?! Ты же ни хрена не видишь! Ах, подруга, — ее голос вдруг сорвался, — как же я тебе завидую — ты ничего не видишь!
— Успокойся, — произнесла Наташа миролюбиво и отвернулась, снова принявшись за мясорубку. Надя во многом была неправа, но и права во многом. Надя жила бедно, но весело, а за веселость платила тем, что многое видела. Ей же видеть было некогда.
— Наперекосяк, — пробормотала сзади Надя, открывая с хлопком бутылку. С шипением зажурчало наливаемое шампанское. — Все здесь наперекосяк. Даже дороги взбесились!
— Ты о ней? — спросила Наташа и кивнула в сторону окна.
— О ней, о ней, — Надя, вроде бы совершенно успокоившись, вернула лицу улыбчивое выражение, снова села на табуретку.
— Дорога-дорога… я тут кое-что разузнала, окучила пару знакомых. Занятная получается картинка… А ты, кстати, понаблюдала?
Наташа замялась. Надя была, конечно, хорошей подругой. Но Надя была и отменной язвой. Не говорить же ей, что с той ночи, когда она почти полчаса стояла и смотрела на дорогу под платанами и на такси со спущенным колесом и на одинокую согнутую фигуру водителя — с той ночи в течение всей недели она то и дело поглядывала на дорогу — утром, идя на работу, вечером, возвращаясь с работы, выходя на «Вершину Мира» ночью перед сном, в то время, когда Пашка давно уже мирно похрапывал на своей половине кровати. Не говорить же, что такая неотъемлемо-обыденная часть пейзажа, как дорога, которой Наташа никогда не ходила и о существовании которой вовсе не помнила, — эта дорога вдруг стала интересовать Наташу куда как больше остывающего семейного очага. И чем больше она смотрела на дорогу, тем меньше она ей нравилась, и неприязнь эта была смутно знакомой, как что-то, давно позабытое из далекого прошлого, а может быть, и из прошлой жизни. Было ли это связано с машинами или с тем, что сама она в раннем детстве чуть не погибла возле этой дороги по нелепой случайности?