– Номер квартиры? Это откуда же? – Света недоверчиво уставилась в недоступные темные окна.
– Да ты посмотри, вон табличка: «Подъезд номер 2, квартиры с 17 по 31». Здесь наверняка по три квартиры…
– Почему? – перебила ее Света.
– Прикинь: с семнадцатой по тридцать первую – это получается пятнадцать квартир. Пять этажей в доме, значит, три квартиры на этаже. Нумерация обычно начинается со стороны первого подъезда, в данном конкретном случае – слева. А наша квартира на правой стороне площадки. Значит, ее номер – девятнадцать. Делать нечего выяснить телефон и фамилию ее хозяев.
– Фантастика… – пробормотала Света. – Я, конечно, жутко отстала от жизни. Надо мне все-таки поднатужиться и купить Ваське компьютер. Я думала, одни стрелялки дома поселятся, а ведь и от компьютера толк может быть!
Алена, в компьютере которой не было ни разъединой стрелялки, вообще никаких игр, даже пасьянсов, только высокомерно пожала плечами.
– И у тебя эта программа прямо дома есть? – продолжала восхищенная Света. – То есть ты еще сегодня можешь все узнать?
– Сегодня не смогу. Но завтра в полдень ты все будешь знать. У меня нет этой программы, зато она есть у моей подруги. А я к ней завтра как раз в гости иду к двенадцати часам. И немедленно влезу в ее компьютер. И тебе позвоню. Заметано?
Света кивнула.
– Жаль, конечно, что сегодня мы сюда не пробились…
– Давай вот что сделаем, – предложила Алена. – Давай опять дом обойдем, посмотрим: если у них свет все еще горит, то попробуем опять с замком поэкспериментировать. Вдруг повезет. Или вот что: стой тут и карауль, может, кто-то выйдет из подъезда, ты тогда дверь держи мертвой хваткой. А я сбегаю посмотрю на окна.
И она бодро зарысила за дом.
Да, эта идея с программой 09 – отличная идея. И очень современная. Надо будет впихнуть ее в какой-нибудь детективчик.
Так, какие там окошки нам нужны? Одно большое аптечное, потом четыре первого подъезда… или пять? Два или одно соседних квартир, потом… вот эти два? Или вот эти?
Господи боже!..
Алена стала столбом, спиной к Ильичу, вперив взгляд в щель между неплотно сдвинутыми занавесками. Потом, не отрываясь от того, что невзначай привелось узреть, ступила на сырой газон и подкралась почти вплотную к окну.
Картина, открывшаяся ее взору, была достойна театра абсурда! Комната с простыми блеклыми обоями и часами на стене. Ничего особенного! Однако на дверь, находившуюся почти напротив окна, был наклеен большой черно-белый портрет какого-то мужчины, а человек, стоявший спиной к Алене и к окну, с силой метал в этот портрет дарты.
Меткость бросков была необыкновенная: все шесть дартов по очереди вошли в глаза «жертвы». Хозяин квартиры обернулся к окну – это был человек лет сорока, с внешностью типичного бизнесмена средней руки: самое обыкновенное лицо, не слишком-то выразительной лепки, тяжеловатое, кряжистое тело, коротко стриженные волосы, дорогие джинсы и футболка, потом подошел к портрету, вытащил по одному стрелы и вернулся на исходную точку. Он, казалось, отрабатывал кучность бросков и снова удивил Алену меткостью: все шесть дартов вошли в лоб человека, изображенного на портрете.
Правда, лоб был очень подходящий: высокий, да еще и с глубокими залысинами, отчего физиономия жертвы казалась непропорционально вытянутой вверх.
– Алена, ты где?! – раздался громкий шепот с дорожки, и писательница сообразила, что Света ее потеряла и перепугалась. Да, пора возвращаться. Хотя зрелище, конечно, захватывающее, ничего не скажешь, очень жалко от него отрываться!
Она уже достаточно присмотрелась к портрету жертвы, чтобы понять: это газетное фото, вырезанное и потом отпечатанное на ксероксе с увеличением на бумаге формата А 3. Видимо, местный Вильгельм Телль упражнялся в своем ремесле довольно давно, потому что вся эта щекастая, улыбчивая, глуповато-жизнерадостная, искусственно-простодушная физиономия на портрете была сплошь истыкана дартами. И все-таки не стоило никакого труда узнать человека, чье лицо стало мишенью для ненависти стрелка.
Что характерно, эта физиономия вызывала сходные чувства и у Алены. Да разве только у нее?! Без преувеличения можно сказать, что большая половина россиян с удовольствием хоть один разок метнула бы стрелу в портрет… а лучше и в сам оригинал. Ибо им был не кто иной, как знаменитый Чупа-чупс.
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, август 1904 года
Дописываю наутро. Вечером у меня не хватило сил перечислить все события, случившиеся накануне, – столько их произошло. И, надобно сказать, у меня создалось впечатление, что их теперь каждый день будет происходить все больше и больше!
Впрочем, по порядку. Итак, я остановилась на том, как убежала от Вильбушевич.
Оказывается, я пробыла у нее не столь уж мало времени: почти час. Не кликнуть ли извозчика вновь? А то моя бедная Павла там небось уже совсем голову потеряла. Как бы не кинулась заявлять в полицию об исчезновении судебного следователя, девицы Елизаветы Васильевны Ковалевской! Ох, как представлю, какие громы обрушатся на мою победную головушку, так домой возвращаться не хочется.
Нет, все же напрасно я позволяю Павле так помыкать собой! Конечно, она моя нянюшка, она заменила мне всех моих родных, безвременно умерших, она вырастила меня, но в том-то и дело, что я уже выросла! Причем давно. И если меня еще называют девицею, то гораздо чаще – старой девою. А я все еще трепещу своей няньки! Уже своих детей пора бы стращать!
Вот удивительно: отчего это для мужчины возможно совмещать жизнь семейную с работою и даже карьерным ростом, а женщине – никак нельзя? То есть я не говорю о людях низших сословий, обо всех этих прачках да кухарках, которые очень часто обременены или семействами, или незаконно прижитыми (в том числе от господ своих!) детьми. Я говорю о женщинах, которые тщились получить образование в гимназиях или дворянских институтах, потом мечтали о дальнейшей учебе и даже умудрились, одолев предрассудки и общественное предубеждение, зачастую – перессорившись со всей родней, поступить в университеты, а то и закончить их, потом получить работу либо в медицине, либо в юриспруденции, либо в образовании. Они, эти женщины, обречены на одиночество. Не могу вообразить мужчину, который позволил бы жене, матери своих детей, ходить в присутствие, получи она хотя бы два или даже три высших образования и будь хоть доктором права!
Или то, или другое…
Ладно, что-то я задумалась не о том. «Нет, я не создан для блаженства, ему чужда душа моя!» Я прежде всего следователь и должна думать о раскрытии преступлений. Все в моих мыслях должно быть направлено на это!
И оно направлено, ей-богу! Стоило мне только подумать о кухарках или прачках, как вспыхнуло воспоминание из разговора с m-lle Вильбушевич: теперешняя кухарка ее отца, какая-то Дарьюшка, прежде служила у Лешковского, брата несчастной Натальи Самойловой. Необходимо повидаться с этой самой Дарьюшкой. Во-первых, она сможет пролить некий свет на отношения Лешковского с сестрой. А во-вторых, у нее можно выспросить, что же произошло между Вильбушевичем и его дочерью – и так ли на самом деле серьезен их разлад. Может быть, как следует разговорив Дарьюшку, удастся проникнуть в загадку звонка, который я невольно приняла?
Мне захотелось вернуться домой как можно скорее. Лучше всего думается за письменным столом, когда я могу взять перо и на листке перечислить все те пункты, которые предстоит исполнить. А вот и топот копыт, стук колес сзади. Кажется, меня нагоняет извозчик.
Я только успела отступить с дороги и начала оборачиваться, чтобы остановить экипаж, как гнедой конь миновал меня, я мельком отметила фигуру кучера на козлах, потом черный бок пролетки поравнялся со мной, а затем кто-то высунулся из нее, схватил меня за бока и дернул вверх с такой силой, что ноги мои оторвались от земли, я повисла, но руки похитителя оказались необычайно крепки – и уже через мгновение я очутилась в пролетке!
Это произошло так стремительно, я была так ошеломлена, что на какое-то мгновение во мне исчезла всякая способность к сопротивлению. Я как бы впала в некий обморок, пусть длившийся несколько секунд, но вполне довольный для того, чтобы неизвестный плюхнулся на сиденье, опрокинул меня к себе на колени и принялся целовать.
Он как-то умудрялся лапать меня наглыми, отвратительными руками везде, в самых оскорбительных местах, и в то же самое время удерживать, сдавливая так, что я не могла вырваться, а только бестолково дергала руками и ногами. От его поцелуев у меня, без преувеличения скажу, дыхание сперло: понятно, от крайнего моего негодования, возмущения и даже отчаяния.
Кое-как мне удалось высвободить рот от его горячих губ и выкрикнуть:
– Негодяй! Как вы смеете! Немедленно отпустите! – но в ту же минуту отвратительный поцелуй вновь закрыл мой рот.
– Негодяй! Как вы смеете! Немедленно отпустите! – но в ту же минуту отвратительный поцелуй вновь закрыл мой рот.
Разумеется, тогда я не имела возможности четко размышлять, однако теперь, записывая и как бы снова переживая все случившееся, должна отметить: никогда и представить не могла, что люди проделывают столь много различных движений губами ради такого вроде бы простейшего дела, как поцелуй. Видимо, в отношениях любовников этому действу придается большое значение и они могут находить поцелуй даже приятным. Но мои ощущения приятными назвать было никак нельзя!
Я продолжала вырываться – со всем ожесточением. Тем более что негодяй обладал, чудилось, множеством рук: он, повторяю, умудрялся и держать меня возможно крепко, и хватать за все выпуклости моего тела, и в то же время задирать мне юбки!
Ну, это уж было последней каплей, переполнившей чашу моей ярости. Во мне родились новые силы к сопротивлению. Я сделала отчаянный рывок, освободила стиснутый чужими губами рот и выкрикнула:
– Возчик! Помоги мне! Я следователь Ковалевская!
В ту же секунду рот мой оказался запечатан новым поцелуем, а до слуха донесся издевательский выкрик с козел:
– Ковалевская? Следователь? Как бы не так! Знаю я эту уродину! Не сумлевайся, барин: тебе досталась барышня дюже приглядная, а Ковалевская что? Вобла сушеная!
Да что они все, с ума сошли? Почему меня непрестанно относят к семейству рыбьих?! К тому же непременно сушеных! Уж если на то пошло, вряд ли руки насильника столь охотно бродили бы по изгибам моего тела, будь там одни кости, как у этих сушеных воблы и селедки!
Насильник прервал поцелуй, чтобы издевательски расхохотаться. А потом – потом вновь прижался ко мне губами. Теперь уже к шее и плечам, которые он обнажил в порыве борьбы.
У меня прервалось дыхание, на миг почудилось, будто я вот-вот потеряю сознание…
Вот написала это, перечитала – и подумала, что строчку сию стоит непременно вычеркнуть. Может создаться впечатление, будто я лишилась сил от наслаждения (отчего это пошлое слово так любят романисты и особенно романистки?!). На самом же деле я чуть не упала в обморок от изумления! От изумления и страшного подозрения, которые вдруг поразили меня. Голос возчика показался мне смутно знакомым. Да и смех негодяя, который стискивал меня что было сил, – тоже!
Подозрение, впрочем, было пока еще нечетким и не вполне успело оформиться в моем мозгу, однако тут же я получила подтверждение ему. И какое подтверждение!
– Ах нет, моя прелесть, мое нечаянное чудо, вы меня не обманете! – пробормотал негодяй, чьи губы так и жгли мою кожу бесстыднейшими поцелуями. – Ковалевская, о боже! Да кто, находящийся в здравом уме и твердой памяти, решился бы сжать Ковалевскую в своих объятиях? Кто вообще решился бы посмотреть в ее сторону? Она прикрывает свое костлявое тело какими-то бесформенными облезлыми тряпками, а волос у нее, такое ощущение, вовсе нет, потому что она прячет голову под старым грибом, именуемым шляпой. Впрочем, может статься, Ковалевская стыдится не того, что голова лысая, а того, что в нее отродясь не пришло ни единой путной догадки, одни лишь глупые домыслы!
Боже мой… Этот голос! Да я узнала б его из тысячи, сей ненавистный голос!
– А вот тут вы ошиблись, господин Смольников! – пронзительно выкрикнула я. – Кое-что Ковалевская способна угадать! Например, что только вы, вы один способны настолько гнусно обойтись с женщиной!
Силы мои точно бы удесятерились. Я отчаянно рванулась – и едва не вылетела из коляски на мостовую, что, несомненно, закончилось бы для меня плачевно. Произошло это потому, что державший меня негодяй – видимо, испугавшись обличения! – немедленно разжал объятия.
– Возчик, стой! – выкрикнула я, хватаясь за купол пролетки и таким образом удерживаясь от того, чтобы вылететь вон. – Стой, тебе говорят! А ну, посмотри на меня! Обернись!
Кучер нехотя натянул поводья и медленно повернул рыжую голову, тяжело сидевшую на саженных плечищах. Впрочем, в этом не было особенной нужды, ибо я и так узнала… Филю Филимонова. Бывшего ямщика и моего клеветника!
Вот уж два сапога пара, Филя да Смольников! Как это они так стакнулись, негодяй-возчик и негодяй-прокурор (товарищ прокурора, строго говоря, но это уже мелочи). Поистине, рыбак рыбака далеко в плесе видит!
У меня создалось такое ощущение, что из моих глаз вырываются искры пламени, словно у какого-нибудь сказочного чудовища. Однако, видимо, они не так уж и обжигают, эти искры!
– Боже мой, – довольно равнодушно изрек Смольников, слегка приподняв брови. – Ах, какой пассаж, какой реприманд неожиданный! Да неужто это и в самом деле вы, Елизавета Васильевна?! Глазам не верю! Кто бы мог подумать! Наша скромница, наша монашенка – и так разительно переменилась! Я был очарован, истинно очарован! Я не мог удержаться от того, чтобы не познакомиться с прелестницей как можно скорее…
Филя громко хрюкал на козлах.
Да они что, смеются надо мной, эти уличные хулиганы, эти охальники, как назвала бы их Павла?! Издеваются?! Ну так я им покажу, что не они одни издеваться умеют!
– Так это, стало быть, у вас такая манера ухаживать, мсье Смольников? – уничтожающе изрекаю я. – Грязные домогательства, вот что это такое! А если бы на моем месте оказалась невинная девица?!
– Что я слышу? – снова вскидывает брови Смольников. – Если бы на вашем месте оказалась… А разве вы – уже не невинная девица, Елизавета Васильевна?.. О, какой я недогадливый! Вы, видимо, возвращались со свидания, с любовного свидания? И потому оказали такое яростное, ожесточенное сопротивление мне? А, ну да, понимаю… Мои грязные, как вы изволили выразиться, домогательства могли бы стереть с ваших уст его пылкие поцелуи!
И он вдруг принялся с ожесточением отплевываться:
– Право, давненько не ласкал я женщину, которая до меня принадлежала другому! Фу! А ведь я брезглив! Исключительно из врожденной брезгливости и бросил шляться по публичным домам. И вот поди ж ты…
Бессмысленная, рассчитанная жестокость и чудовищная несправедливость этого оскорбления застигли меня врасплох. Все, на что я оказалась способна, это отвесить Смольникову пощечину. А потом… а потом, к стыду своему признаюсь, я разразилась рыданиями.
Увы, нервы мои оказались предательски слабы. На оскорбления негодяев нельзя обижаться, ведь они только доказывают свою подлую, гнусную природу, это общеизвестно, но я… но я не смогла сладить с собой.
Не стану задерживаться на подробностях этой унизительной сцены! Скажу одно: я рыдала так, что ничего вокруг не слышала и не видела, и лишь по истечении какого-то времени смогла воспринимать звуки окружающего мира. В основном эти звуки состояли из бессвязного, извиняющегося лепета товарища прокурора Смольникова, на котором, положительно, лица не было. Видимо, при всей своей бессердечности, он принадлежит к числу тех мужчин, которые не выносят женских слез. Я слышала, что некоторые дамы охотно пользуются этой слабостью своих мужей, женихов и прочих знакомых мужского пола. А что, если Смольников решит, будто я рыдаю нарочно? Ломаю перед ним комедию?
От этой мысли мои слезы полились с удвоенной силой. И Смольников не выдержал: ринулся спасаться бегством. Выскочил из повозки, крикнув:
– Филя! Отвези Елизавету Васильевну домой, а затем приезжай за мной в прокуратуру!
– Куда вы, ваше благородие?! – голосом потерявшегося ребенка завопил Филя.
– Некогда мне истеричным барышням слезки утирать! – выкрикнул Смольников на бегу. – У меня и без того дел по горло! Разве не слышал, что моего письмоводителя убили?!
– Как же не слышал! – прокричал в ответ Филя. – На куски беднягу разрезали да в рогожных кулях в поезде бросили!
Услышав это жуткое, потрясающее известие, я моментально перестала быть «истеричной барышней», и слезы, заливавшие мое лицо, словно ливни Всемирного потопа, иссякли в одну секунду.
– Что? – воскликнула я. – Сергиенко убили?!
Смольников замедлил свой бег по улице и повернулся ко мне.
– Смотрите-ка! – проговорил он не то с изумлением, не то с досадою. – Да вы у нас и впрямь судебный следователь! А я было решил – все-таки женщина!
Сама не знаю, какие чувства у меня вызвали эти слова. Не знаю – и думать о том не стану!
В два размашистых шага Смольников возвратился к пролетке и снова оказался рядом со мной – теперь, конечно, он сел на приличном расстоянии.
– Да, мы практически убеждены, что тот неизвестный, расчлененный труп которого нашли в поезде два дня назад, – письмоводитель прокуратуры Сергиенко. Его опознала квартирная хозяйка. Кроме того, совершены еще две знаменательные находки, – говорит он серьезно. – Но, думаю, об этом вы узнаете в прокуратуре. Туда нынче вызваны на совещание сыскные агенты из уголовной полиции, судебные следователи и прокурорские работники. Там вы и услышите о новых зловещих находках.