Отрекшийся от нации и обойденный вниманием спокойных мировых религий, этот город на Западном побережье был цитаделью сект, где сплошь и рядом мелькали какие-то таинственные знаки. Никто ни с кем здесь не был связан родственными узами – просто они сходились случайными единомышленниками на час и спешно исчезали в своем кружке. Вот так и Зоргер однажды вечером вдруг очутился в длинной очереди и шаг за шагом стал продвигаться вперед, пока наконец не вошел в просторный затемненный зал, где он стоял теперь среди толпы, как и он поджидавшей певца, который был кумиром их общей юности.
Он оказался тут не потому, что его что-то сюда влекло, скорее он просто исполнил некий долг, самая мысль о котором была ему в тягость: уже давным-давно никакое третье лицо не могло больше представлять его интересов. Теперь ему нужны были скорее индикаторные формы организмов, которые, иначе чем заключительные звуки песен, пробуждали в нем представление о бесконечно повторяющемся начале, как, скажем, те первые сочинения, что были написаны много тысяч лет тому назад и умели так поэтически уговаривать вместо того, чтобы лишь холодно доказывать, как делается в работах по его науке, или взять те исследования форм, что проводились живописцами, в них он тоже мог потеряться, как и в музыке певца, но все же тут он довольно скоро снова обретал себя, при этом еще более укрепленным в самом себе.
Певец был небольшим мужчиной крепкого сложения, который производил впечатление необыкновенно сильного и совершенно отсутствующего. Он вышел на сцену, посмотрел на свет и тотчас же начал петь. С первой же руладой пространство вытянулось змеею, повторяя изгибы шнура от микрофона, который певец спокойно держал в руках. Его голос с самого начала звучал необыкновенно мощно, ему не нужно было набирать громкость. Он шел не из грудной клетки, он существовал независимо от нее как самостоятельное, прочное тело, не привязанное ни к какому месту. Голос звучал не как песня: он слышался скорее в виде звуков, исторгаемых тем, кто долго сдерживал свои невыносимые, невыразимые страдания и теперь вдруг не сдержался. При этом каждая его песня обретала звучание только в целом, и все они в отдельности дополняли друг друга, складываясь из стремительной, правда иногда спотыкающейся, все время возвращающейся последовательности пронзительных, жалобных, Угрожающих (во всяком случае, без тени облегчения) криках боли.
Он не улыбнулся ни единого раза. Только один раз довольно высоко подпрыгнул в воздухе, оторвав от земли свое тяжелое тело. Все с тем же отсутствующим видом он сумел, загнав сначала свой голос извне глубоко внутрь, наконец сказать тем, что были в его чреве, – прежде всего, ему не хотелось иметь ни с кем ничего общего. Он исполнял свои песни без особого чувства, потому что, подобно безумцу, сам искал чувство, которое для него самого оставалось загадкой.
Долгое время он казался – чему в немалой степени способствовали сопровождающие инструменты, которые по большей части были все ритмическими, – безжизненным заложником собственной механистичности; но именно эта его постоянная мотористость придала постепенно его голосу тот вибрирующий оттенок, который позволил под конец выступления неистовавшему внутри себя, но сохранявшему почти что мстительную отрешенность от всего земного грянуть общий для них для всех гимн. Зоргер стал свидетелем того, чем могут быть «гимны», и он понял, что этот бесформенный, ни на кого не похожий человек на сцене был вынужденным певцом свободы. Прежде он почитал его, не имея на это, впрочем, никакого права: теперь же, превратившись в простого заинтересованного слушателя, он чувствовал себя возвысившимся до равного себе. На обратном пути, шагая по оживленным, но все же тихим улицам, он размышлял о том, почему он забыл почти всех кумиров своей юности, и был доволен, что и в медленно, тело к телу, плывущей толпе, в исходящих от нее шумах, и даже в поскрипывании башмака по асфальту все еще звучал голос певца.
И все же под конец произошло кое-какое изменение: город разделился на две части, каждая из которых, сама по себе, становилась все более и более странной (и Зоргер вместе с ними).
За узкой плоской прибрежной полосой, где под защитой сосен стоял дом Зоргера, земля слегка поднималась на восток, переходя в густонаселенный безлесый склон холма, а затем снова спускалась к небольшому, проходившему параллельно океану аппендиксу бухты, по берегу которого шел университетский парк. Дорога, ведущая туда, пересекала холм по едва заметной впадине, которая теперь, став чуть что не ежедневным маршрутом, превратилась в «седловину перевала». Университетский комплекс располагался недалеко от Тихого океана (Зоргер нередко ходил туда пешком), и тем не менее это преодоление маленького перевала со временем уподобилось прохождению через таинственные ворота, которые означали нечто неопределимое. Добравшийся до этой «высшей точки» непроизвольно останавливался или, по крайней мере, бросал короткий взгляд через плечо: застроенный обычными низенькими домами, которые совершенно одинаково располагались по обе стороны холма, этот район перевала тем не менее представлялся Зоргеру каким-то важным местом, в котором возможно принятие «решения» (единственное, за что цеплялся глаз, так это полоса тумана, которая по вечерам как медленный сноуборд катилась к центру города).
По временам, когда Зоргер представлял себе картину города, этот выпирающий перевал, незаселенный и даже без растительности, втиснутый в мрачно-серый гранит скальных гор, казался ему чем-то нереальным; и точно так же нереальной стала казаться ему под конец его пребывания тут его собственная персона. Ни с кем не разговаривая, он в результате перестал разговаривать и сам с собою. Какое-то время еще хотя бы вдохи, имевшие разную продолжительность, рассказывали ему при помощи азбуки Морзе о том о сем, и с некоторым облегчением он подумал, что, пожалуй, и вовсе может обходиться без языка, при этом он сам себе казался даже совершенным. Правда, потом в этой внутренней немоте ему почудилось что-то угрожающее – как будто он превратился в глухой предмет, навеки отзвучавший, и он пожелал себе вернуть страсть говорения. Нереальность означала: может произойти все, что угодно, но он утратил возможность вмешиваться. Разве это не было направлено против неведомой, чужой сверхсилы? Зоргер страшился решения, потому что он ничего бы не мог поделать в этом случае. У него больше не было представления о самом себе, он себя не видел (хотя обычно именно это и придавало ему силы, чтобы вмешаться); и никто – хотя он частенько искал взглядом тех женщин из «парка землетрясения», – никто не устанавливал ему пределов касанием. Все, что он делал (подготовительный этап работ для запланированного исследования), он делал не глядя по сторонам, не останавливаясь, чуть что не панически сосредоточенно. И город отодвинулся от него: как будто постепенно перед ним захлопывались все окна. Какая все же трогательная это была идея – стать забытым, – а дать-себя-забыть, это ведь целое искусство.
Далекий от творения, вознесенный своим высокомерием на недосягаемые высоты, исчезающий отовсюду без прощания, он ожидал «кары»; и в тот же миг у него в голове неотступно зазвучал один из гимнов того певца: «Настанет еще день моего величия».
Днем все еще бывало тепло. Как и повсюду, его рабочий кабинет в университете служил одновременно ему жильем; иногда он оставался на всю ночь в лаборатории и тогда спал прямо тут же на раскладушке. (Его дом был выставлен на продажу, и там все время ходили люди.) Рядом с микроскопом стоял помазок для бритья, а подле него – кофеварка. Лаборатория размещалась в одноэтажном, непривычно длинном стеклянном здании, которое по замыслу архитектора должно было напоминать растянувшийся на лужайке гигантский небоскреб. Визави Зоргера при взгляде из окна была алюминиевая стена ангара, где (для целей другой науки) содержались подопытные животные; а за ним уже рябилась почти всегда спокойная вода бухты.
Вдоль всего института тянулся длинный коридор, разделявший его на две части: по ту сторону коридора шли аудитории, соединенные между собою двустворчатыми дверями, которые, когда не было лекций, всегда стояли открытыми, так что взгляд мог свободно пройти сквозь анфиладу залов, от первого до самого последнего. На этой стороне у Зоргера была, по одну руку, комнатушка, закрывавшаяся на тысячу запоров, без окон, где под тихое жужжание аппаратов, очищающих воздух, определялся возраст камней; по другую – располагалось помещение, в котором на тяжелых мраморных столах, способных выдержать любое землетрясение, были установлены сейсмографические приборы, металлические спирали которых в любой момент могли ненароком выскочить из неспешного круговорота, оборвав гудение на высокой ноте. (Один из приборов постоянно улавливал звуковые волны из недр земли, которые превращались в аппарате в далекий гулкий рокот, а внутри этого гула бился какой-то звонкий, почти что мелодичный, звук.)
У Зоргера и здесь была своя «территория»: она была снаружи, ближе к бухте, заросший травой участок между алюминиевым ангаром и его лабораторией, откуда можно было прямо попасть на улицу через отдельную дверь (как бывает в некоторых купе). Здесь росли эвкалипты, но был еще и защищенный ограждением папоротник особой породы, который принадлежал к числу древнейших живых растений на земле. На траве стоял стол, рядом – железный стул.
Как часто Зоргер, прежде чем уйти, оставался на какое-то время в лаборатории безо всякого дела. Дверь в коридор была открыта, мимо пробежала какая-то собака. Зоргер позвал ее, но она даже не повернула головы. За нею появился университетский охранник, о приближении которого возвестило бряцанье ключей; но и он не заметил человека в лаборатории.
На столе, вынесенном на улицу, стояла пишущая машинка; в нее был вставлен пустой лист бумаги, сквозь который просвечивало солнце; лист тихонько подрагивал; рядом лежал апельсин. Как-то незаметно солнце превратилось в вечернее солнце, и апельсин с бумагой покраснели. Жесткий лист эвкалипта на какую-то секунду задержался на спинке стула и грохнулся на землю. Из бункера с подопытными животными донеслось какое-то хрипение. Внизу на каменное обрамление бухты набегали барашки, но не отдельными волнами, а толстым валом, который ветер (или отголосок далекого землетрясения) загонял в боковое ответвление: вся остальная поверхность воды оставалась гладкой, но при этом как будто стояла под углом и в таком вздыбленном виде въезжала в бухту, чтобы там с грохотом обрушиться. И вот уже тускнеет воздух на переднем плане, а от верхушек деревьев начинает опускаться туман курящимися облаками, которые становятся все гуще и плотнее.
Большой университетский парк, из которого Зоргер как раз вышел, был вынесен за городскую черту и мягко спускался к самой воде, так плавно, что это можно было заметить только по цоколям отдельных зданий, которые едва заметно уменьшались по мере продвижения вверх по склону. В этом месте было тихо, но вместе с тем всегда и оживленно, даже если не слышно было стрекота электрических машин, снующих здесь, и неизбежного здесь днем, непрерывно обновляющегося, как будто приходящего со всех сторон и снова исчезающего, шума шагов; хотя при этом какое-нибудь случайно мужское или женское покашливание звучало здесь на удивление ясно и отчетливо, как ни в каком другом районе города. Туман окутал весь парк, он не был белым, он был мглистым, и густота его была неравномерной, так что в глубине этой хмурой массы то тут, то там солнце еще образовывало небольшие и почти что не подверженные изменениям световые включения, внутри которых сияла трава, и все, что пересекало это светлое пространство, на секунду обретало цвет. На одном из парковых столов перекатывалась пустая банка из-под какого-то напитка, попавшая в струю косого ветра, который все еще выдавливал слои тумана, медленно катая их туда-сюда, в полном созвучии с долетающими сюда, правда в искаженном виде, как будто жестяными ударами университетских башенных часов, чей электронный бой воспроизводил перезвон колоколов, а над самыми макушками деревьев завис огромный летательный аппарат, почти беззвучный, выставив наружу свое жестяное металлическое пузо.
Совершенно прямая улица вела вдоль бухты от парка в центр города. Автомобили и пешеходы двигались тут, еще освещенные последними лучами солнца, в то время как верхушки высотных зданий над ними закрывала, захватывая и более низкие этажи, серая пелена.
Если посмотреть назад, то теперь в самом конце улицы, над линией горизонта, образованной парком, казавшимся издалека естественным лесом, должна была бы возвышаться зубчатая университетская башня: но вместо этого там висел только вылезший из почвы и потом застывший белесый пузырь; отливающий в лучах заходящего солнца металлическим светом, с боковыми стенками, вытянутыми синевою неба, как магнитом, из недр составленного из неровных шашечек ландшафта, и накрывающий собою, словно куполом, весь университетский городок туманный бункер.
Когда Зоргер остановился на своем перевале, уже стемнело (ходьба давалась ему все с большим трудом, хотя при этом память к нему не возвращалась, как это бывало раньше); появились первые огни, даже вдалеке, где они горели дрожащим светом, и под конец весь город, который только что чуть было не исчез, разросся на глазах в одно сплошное вечернее мерцание; туман не улетучился, но утончился, пропуская каждый лучик света, и в темноте был плохо различим.
Зоргер огляделся в поисках центра, который, в отличие от жилых районов, не мерцал, а образовывал застыло-светящийся порядок, и вообразил себя идущим там внизу вдоль фасадов; при этом место, на котором он стоял («перевал»), он ощущал и в самом деле как почву под ногами; постояв, он сел на скамейку на автобусной остановке.
В машинах, которые одна за другой непрерывным потоком проносились мимо, сидел почти всегда только водитель; они приближались из темноты силуэтами, высвеченными в пустоте салона огнями догоняющей машины, и вся эта бесконечная череда отдельно катящихся, неподвижно выпрямившихся бюстов (безлицые головы в сиянии нимба) начинала казаться по прошествии времени, несмотря на большие скорости и сменяющиеся шумы от двигателей, неспешной кавалькадой; словно не водители вели машины, а очертания фигур в равномерно высвеченных, совершенно одинаковых тяговых механизмах, без всякой связи с четырьмя колесами, которые как будто сами по себе транспортировали в ночи верхние части туловищ.
В этом бесконечном просвечивающем потоке выделялись непроницаемыми громадами, казавшимися гигантскими сцеплениями, многочисленные рейсовые автобусы, за наглухо затемненными стеклами которых смутно угадывались их обитатели; хотя порою и можно было увидеть одного из них или даже небольшую группу в луче света, падавшего сверху, и это были не просто очертания тени, но очень четко оформленные человеческие фигуры, которые именно благодаря окружающей их темноте обретали особую ясность: обозначившиеся подобным образом пассажиры сидели, как правило, откинувшись в кресле и головы их были слегка повернуты в сторону; и за тонированными стеклами черты их лиц отсвечивали красноватой желтизной. Эти лица, стремительно перемещавшиеся автобусами, пролетали высоко над дорогой, лишенные всех личных признаков, превращаясь в призывающие вспомнить о забытых мирных временах глубинные картины, изображающие «Сидящих», «Созерцающих», «Читающих», «Отдыхающих», каковые, постепенно приближаясь, вдруг выскакивали из темноты на наблюдателя снаружи, заставляя его встрепенуться от шока, испытанного от очередной встречи.
Тут вывернул ярко освещенный городской автобус и подъехал к остановке, Зоргер увидел, что там сидит его соседка с детьми. Дети болтали друг с другом, а женщина молча наблюдала за ними. Он обратил на нее внимание, потому что в автобусе она отняла руку ото лба почти точно так же, как сделал он, сидящий снаружи на скамейке. В ее лице, так подумал он, был «укол боли», который (это он понял позднее) чувствовал только он один. Она улыбнулась чему-то своему, сняла платок с головы, как будто уже добралась до дома, и в белом свете ее копна волос на какое-то мгновение показалась настоящим «самостоятельным царством». Он помахал рукой. Когда автобус стал отъезжать, она посмотрела в сторону, увидела его, оглядела его до самых башмаков, но все же не узнала. Он вскочил и постучал в окно; но это было уже другое окно и другое лицо, которое из отъезжающего автобуса, удивленно обернувшись, теперь смотрело на него; – и тут случилось так, что Зоргер, оказавшийся без посторонних глаз наедине со свободным ночным небом, вдруг страшно покраснел.
Поначалу он просто только растерялся и в своей растерянности заговорил с какой-то женщиной, которая, выйдя из автобуса, стояла теперь как будто в нерешительности. Не глядя на него, она сказала только:
– Нет!
А когда он попытался ей объяснить все, она, не поворачивая к нему лица, только показала ему что-то вроде кулака (не удосужившись даже как следует сжать его) и пошла дальше, без него, удалившись в темноту, виляя бедрами, унося в своем теле неизвестную ему мелодию.
Много позже, когда Зоргер смог снова вспомнить этот, как ему уже потом открылось, судьбоносный час и осознать его, он подумал, что, наверное, было бы достаточно тогда просто «замереть», все в себе (движения, мысли, дыхание) «замедлить» и «ничего бы не произошло». Но в тот момент он, следуя в нескольких шагах за женщиной, лишь думал: «Ведь у меня есть деньги». Потом вдруг он увидел перед собою землю, и так отчетливо, как будто бы упал. Тишина как после аварии, и лай собак. Падение было слишком внезапным; пустота совершенно неожиданной. Вместо «Никто не знает, где я нахожусь» теперь получилось «Для меня больше никого не существует. У каждого есть кто-то другой». Он расхаживал взад и вперед, не способный думать. Он ведь считал себя небьющимся. Он остановился и почувствовал, что уже готов навсегда отставить запланированное исследование: он, наверное, смог бы его написать, но «его бы никто больше не услышал». «Только не хаос!» было последним, что он еще успел сказать: потом он вылетел, как будто помещенный в стеклянную кабину безмолвия, из пространства, которое сначала исказилось, а затем исчезло.