— Значит, монстры могут проникнуть сюда?
— Нет, если только они намеренно не прячутся в лесах или их кто-нибудь не заставляет сделать это, — покачала головой Аннабет.
— Но кому может понадобиться специально присылать сюда монстра?
— Чтобы поупражняться в битвах. И так, в качестве розыгрыша.
— Розыгрыша?
— Ну, по сути, границы опечатаны, чтобы не пускать сюда смертных и монстров. Если смертный человек смотрит в долину снаружи, он видит только ферму, где выращивают клубнику.
— Так, значит, ты живешь здесь круглый год?
Аннабет кивнула. Потом достала из-под футболки кожаный шнурок, на котором болтались пять разноцветных глиняных бусин. Они выглядели точно так же, как у Луки, но у Аннабет на шнурок было надето еще большое золотое кольцо.
— Я здесь с тех пор, как мне исполнилось семь лет, — пояснила она. — Каждый август в конце летней сессии ты получаешь бусину за то, что тебе удалось выжить еще год. Я прожила здесь дольше большинства вожатых, они все уже в колледже.
— Зачем же ты приехала сюда такой молодой?
— Не твое дело. — Аннабет покрутила кольцо на шнурке.
— Ох… — Я потоптался несколько минут в неловком молчании. — Значит… я могу уйти отсюда, если только захочу?
— Это будет самоубийство, но можешь, если только мистер Д. или Хирон разрешат. Но они не разрешат до конца летней сессии, если только…
— Если только что?
— Если тебе не поручат поиск. Но это случается редко. В последний раз… — Она замолчала.
По ее тону я понял, что последний раз все вышло не так удачно.
— В комнате для больных, — начал я, — когда ты еще кормила меня этой штукой…
— Амброзией.
— Да. Ты спрашивала меня что-то про это летнее солнцестояние.
Плечи Аннабет напряглись.
— Так тебе что-то известно?
— В общем, нет… Но в моей старой школе я подслушал, как Гроувер и Хирон говорили об этом. Гроувер упомянул летнее солнцестояние. Сказал, что у нас совсем немного времени, а потом намекнул на какую-то последнюю черту. Что это значит?
— Хотела бы я знать. — Аннабет стиснула кулаки. — Хирон и сатиры — те знают, но никогда мне не скажут. Что-то неладно на Олимпе, что-то очень важное. Когда я последний раз была там, все выглядело как обычно, нормально.
— Ты была на Олимпе?
— Некоторые из нас, те, кто живет здесь круглый год — Лука, Кларисса и еще несколько человек, — ездят туда на экскурсии во время зимнего солнцестояния. Тогда боги собираются на большой ежегодный совет.
— Но… как ты туда попала?
— По Лонг-Айлендской железной дороге, конечно. Садишься на Пенн-стейшн. Потом Эмпайр-стейт-билдинг, специальный лифт на шестисотый этаж. — Она посмотрела на меня так, будто я уже это знал. — Ты ведь из Нью-Йорка, правда?
— Да, конечно.
Насколько мне известно, в Эмпайр-стейт-билдинг всего сто два этажа, но я не стал на этом сосредотачиваться.
— После нашего последнего посещения, — продолжала Аннабет, — погода просто сошла с ума, как будто боги затеяли сражение. С тех пор я несколько раз слыхала, как об этом говорили сатиры. Все, что мне удалось расслышать, это то, что было украдено нечто очень важное. И если это не вернуть к летнему солнцестоянию, то быть беде. Когда ты появился, я надеялась… я хочу сказать, что Афина может уживаться с кем угодно, кроме Ареса. И, конечно, соперничает с Посейдоном. Но помимо этого… я хочу сказать, что мы могли бы работать вместе. Просто я подумала, что ты что-то знаешь.
Я покачал головой. Я хотел помочь Аннабет, но чувствовал себя слишком голодным и усталым, мысли едва ворочались в голове, и я не в силах был больше задавать вопросы.
— Я должна отправиться в поиск, — еле слышно пробормотала Аннабет. — Я уже не такая маленькая. Если они просто скажут мне, в чем проблема…
Я почувствовал доносящийся откуда-то запах жареного мяса. Аннабет, должно быть, услышала, как бурчит у меня в желудке. Она сказала мне, чтобы я шел; она догонит меня позже. Когда я уходил с пристани, то заметил, что Аннабет рисует что-то пальцем на перилах, как будто вычерчивает план сражения.
* * *Возле одиннадцатого домика все наперебой галдели, подначивая друг друга в ожидании ужина. Впервые я заметил, что большинство обитателей лагеря похожи друг на друга: у всех были резко очерченные носы, высокие лбы, и улыбались они с одинаковым озорством. Некоторым доставались шлепки от учителей, как возмутителям спокойствия. К счастью, никто не обратил на меня внимания, когда я подошел к своему месту на полу и плюхнулся на него, зажав в руке рог Минотавра.
Появился вожатый Лука. Он тоже чем-то отдаленно напоминал Гермеса. Его внешность портил только шрам, но улыбка оставалась добродушной.
— Подыскал тебе спальный мешок, — сказал он, — и вот, прикарманил кое-какие туалетные принадлежности из лагерной лавки.
Трудно было понять, правду он говорит или врет насчет «прикарманил».
— Спасибо.
— Нет проблем. — Лука присел рядом, прислонился к стене. — Ну что, тяжелым выдался первый денек?
— Мое место не здесь, — сказал я. — Я даже в богов-то не верю.
— Понятно, — протянул он. — Мы все тоже так же начинали. Но однажды вдруг приходится в них поверить. Только легче от этого не становится.
Горечь в его голосе удивила меня, потому что Лука казался самим воплощением беспечности. Выглядел он, по крайней мере, так, словно ему все по плечу.
— Значит, твой отец — Гермес? — спросил я.
Лука вытащил из заднего кармана складной нож, и я решил, что он собирается меня прирезать, но он всего лишь счистил грязь с подошвы своих сандалий.
— Да, Гермес.
— Посланец с крыльями на ногах.
— Он самый. Послания, лекарства. Путешественники, купцы, воры. Все, кто бродит по дорогам, — это относится к нему. Вот почему ты здесь — двери одиннадцатого домика всегда гостеприимно распахнуты для тебя. Гермес не слишком-то разборчив с теми, кому покровительствует.
Я решил, что Лука не станет относиться ко мне пренебрежительно. Он явно был парень с головой.
— Ты когда-нибудь встречался с отцом? — спросил я.
— Как-то раз.
Я подождал, думая, что если он захочет рассказать мне, то расскажет сам. Но Лука явно не собирался откровенничать. Интересно было, связана ли как-то эта история с его шрамом?
Лука поглядел на меня и улыбнулся.
— Не беспокойся об этом, Перси. Обитатели лагеря в основном хорошие люди. В конце концов, мы все одна большая семья, не так ли? И мы заботимся друг о друге.
Казалось, он понимал, каким одиноким и брошенным я себя чувствую, и я был благодарен ему за это, потому что парень постарше вроде него, даже если он вожатый, не часто стал бы церемониться с беспокойным школьником — таким, как я. Но Лука пригласил меня в домик. Он даже украл для меня кое-какие туалетные принадлежности, это было самое замечательное, что кто-либо сделал для меня за весь день.
Я решился задать ему последний серьезный вопрос, который не давал мне покоя весь день.
— Кларисса, дочь Ареса, шутила, когда называла меня отбросами Большой троицы? Потом Аннабет… дважды сказала, что я, возможно, «тот самый». Сказала, что мне нужно обратиться к Оракулу. Что все это значит?
— Терпеть не могу пророчества. — Лука сложил свой нож.
— Что ты имеешь в виду?
Шрам на его лице дернулся.
— Давай-ка я объясню тебе все попросту. За последние два года, считая с того момента, как я забрался в сад Гесперид и вылазка оказалась неудачной, Хирон не позволил никому ни одного героического деяния. Аннабет до смерти хочется побывать в мире. Она не давала Хирону покоя до тех пор, пока он, наконец, не объявил ей, что уже знает ее судьбу. У него имелось пророчество Оракула. Всего он Аннабет не рассказал, но возвестил, что ей еще рано отправляться в поиск. Ей надо дождаться, пока в лагере не появится кто-нибудь особенный.
— Кто-нибудь особенный?
— Не переживай по этому поводу, парень, — сказал Лука. — Аннабет хочется думать, что каждый новый обитатель лагеря — это знак, которого она ожидает. А теперь пошли, пора ужинать.
Когда он проговорил это, издалека донесся звук рога. Каким-то образом я догадался, что это поющая раковина, хотя никогда прежде таких звуков не слыхал.
— Одиннадцатый, строиться! — закричал Лука.
Все обитатели домика, человек двадцать, построились в шеренги. Становились по росту, поэтому, разумеется, я оказался в самом хвосте. Подходили ребята и из других домиков за исключением тех трех, где никто не жил, и восьмого домика, который в дневное время выглядел обычно, но, когда солнце садилось, начинал отсвечивать серебром.
Мы прошли вверх по холму к павильону, где располагалась трапезная. Выходившие из лугов сатиры присоединялись к нам. Наяды выплывали из озера. Еще несколько девочек появилось из-за деревьев — то есть, я хочу сказать, прямо из деревьев. Я видел, как одна из них, лет девяти-десяти, отделилась от клена и вприпрыжку побежала вверх по холму.
Мы прошли вверх по холму к павильону, где располагалась трапезная. Выходившие из лугов сатиры присоединялись к нам. Наяды выплывали из озера. Еще несколько девочек появилось из-за деревьев — то есть, я хочу сказать, прямо из деревьев. Я видел, как одна из них, лет девяти-десяти, отделилась от клена и вприпрыжку побежала вверх по холму.
Всего собралось около сотни ребят, несколько дюжин сатиров и разбившиеся на группы дриады и наяды.
В павильоне вокруг мраморных колонн ярко пылали факелы. Центральный огонь полыхал в бронзовой жаровне размером с ванну. У каждого домика был собственный стол, покрытый белой скатертью, обрамленной пурпурной полосой. Четыре столика пустовали, но за тем, что принадлежал одиннадцатому домику, собралась целая толпа — яблоку негде упасть. Мне пришлось сесть на самый край скамьи, причем примоститься удалось только наполовину.
Гроувера я увидел за двенадцатым столиком вместе с мистером Д., несколькими сатирами и парой пухлых блондинистых карапузов, как две капли воды похожих на мистера Д. Хирон стоял сбоку, поскольку за обеденным столом для кентавра было слишком мало места.
Аннабет сидела за шестым столиком, в окружении серьезных, атлетически сложенных молодых людей со светло-золотистыми волосами.
Кларисса пристроилась за моей спиной, за столиком Ареса. Она явно перевозбудилась после случая в туалете, потому что хохотала и рыгала в сторону своих подруг.
Наконец Хирон звучно ударил копытом по мраморному полу. Он поднял кубок и провозгласил:
— За богов!
Все последовали его примеру, дружно поддержав тост:
— За богов!
Дриады подносили блюда с едой: гроздья винограда, яблоки, клубнику, сыр, только что испеченный хлеб и — к моей великой радости — мясо, жаренное на углях! Бокал мой был пуст, но Лука сказал:
— А ты попроси его. Что хочешь, только, конечно, безалкогольное.
— Вишневую колу.
Бокал тут же наполнился сверкающей жидкостью цвета жженого сахара. Тут мне пришла в голову мысль.
— Голубую вишневую колу.
Цвет напитка изменился на ярко-кобальтовый.
Я осторожно сделал маленький глоточек. Отлично.
И я выпил этот бокал за свою мать.
«Она не умерла, — продолжал уверять я себя. — По крайней мере, не насовсем. Она в том, подземном мире. И если это место на самом деле существует, то однажды…»
— Держи, Перси. — Лука протянул мне блюдо с жареной говядиной.
Я наложил себе побольше мяса и уже приготовился засунуть в рот здоровенный кусок, как вдруг заметил, что все встают и подходят с тарелками к жаровне посреди трапезной. Я поинтересовался, может, они идут за десертом или еще за чем.
— Пошли, — велел мне Лука.
Подойдя поближе, я увидел, что все бросают в огонь лучшие куски: самую спелую клубнику, самые сочные куски говядины, самые пухлые, пропитанные маслом булочки.
— Огненное жертвоприношение богам, — пробормотал Лука мне на ухо. — Им нравится запах.
— Ты шутишь?
Лука взглядом предупредил меня, чтобы я воспринял его слова всерьез, но я не мог не подивиться тому, что бессмертным, всемогущим богам может нравиться запах горелой пищи.
Лука подошел к огню, склонил голову и бросил в жаровню горсть крупного винограда.
— Гермесу.
Настала моя очередь.
Хотелось бы мне знать, имя какого бога произнести!
Наконец я молча взмолился: «Кто бы ты ни был, скажи мне. Пожалуйста!»
Я сбросил в пламя большой кусок говядины.
И, почувствовав струйку дыма, вовсе не ощутил рвотного позыва.
Запах ничем не напоминал запах подгорелого мяса. Из жаровни к небу вознесся аромат горячего шоколада, поджаристых шоколадных пирожных с орехами, гамбургеров, полевых цветов — сотен разных вещей, которые никогда не сочетались, а тут образовывали ни с чем не сравнимое благоухание. Я даже почти поверил, что боги могут жить этими запахами.
Когда все вернулись на свои места и заканчивали ужин, Хирон снова призвал нас к вниманию стуком копыта.
Из-за стола с тяжелым вздохом поднялся мистер Д.
— Полагаю, я должен поприветствовать всех вас, сорванцы. Ну, ладно, привет. В нашем расписании произошли некоторые изменения. Наш исполнительный директор Хирон сообщил, что следующий захват флага откладывается до пятницы. Пока же лавровый венок удерживает у себя домик номер пять.
Над столиком Ареса раздались нестройные радостные возгласы.
— Мои поздравления, — продолжал мистер Д. — Также хочу сообщить, что сегодня к нам прибыл новичок. Питер Джонсон.
Хирон прошептал ему что-то.
— То есть я хотел сказать, Перси Джексон, — поправился мистер Д. — Вот теперь все правильно. Ура и все такое. А теперь бегите к вашему глупому костру. Вперед.
Все разразились приветственными криками. Затем мы все направились к амфитеатру, где обитатели домика Аполлона исполнили «Пойте вместе с нами». Мы пели песни, сочиненные жителями лагеря и посвященные богам, ели традиционное сладкое угощение, шутили, и самое странное было то, что никто больше не обращал на меня внимания. Я чувствовал себя как дома.
Еще позже, когда искры костра взвивались к звездному небу, снова прозвучала поющая раковина, и мы стали расходиться по своим домикам. Я даже представить не мог, как я вымотался, пока без сил не рухнул на взятый взаймы спальный мешок.
Мои пальцы сжимали рог Минотавра. Я подумал о маме, но в голову пришли только хорошие воспоминания: ее улыбка, сказки, которые она читала мне на ночь, когда я был еще совсем маленький, и как она успокаивала меня, что не позволит клопам кусаться.
Стоило мне закрыть глаза — и я моментально уснул.
Так прошел мой первый день в Лагере полукровок.
Если бы я знал, как недолго продлится моя радость.
Глава восьмая Мы захватываем флаг
В течение последующих нескольких дней я погрузился в поток обыденной жизни — ощущение, хорошо знакомое каждому, если, конечно, не считать уроков, которые давали мне сатиры, нимфы и кентавр.
Каждое утро Аннабет занималась со мной древнегреческим, и мы с ней говорили о богах и богинях в настоящем времени, что само по себе было несколько странно. Я обнаружил, что Аннабет права насчет моей дислексии: читать по-древнегречески оказалось не так уж сложно. По крайней мере, не труднее, чем по-английски. Через пару уроков я уже мог, правда с запинками, прочесть несколько строк из Гомера без особой головной боли.
Остаток дня я болтался в поисках каких-либо занятий, в которых мог отличиться. Хирон пробовал учить меня стрелять из лука, но довольно скоро выяснилось, что с луком и стрелами у меня нелады. Кентавр, однако, не жаловался, даже когда ему приходилось вытаскивать сломанную стрелу у себя из хвоста.
Соревнования по бегу? Тоже без толку. Тренеры дриад раскритиковали меня в пух и прах. Правда, при этом всячески утешали. Они говорили, что им пришлось практиковаться веками, удирая от одержимых любовью богов. Но все же передвигаться медленнее, чем дерево, было несколько унизительно.
А борьба? Про это лучше и вовсе забыть. Каждый раз, когда я оказывался на мате, Кларисса просто стирала меня в порошок.
— Так тебе и надо, лох, — бормотала она мне на ухо. — То ли еще будет!
Единственное, в чем я превосходил других, — гребля на лодке, и это стало примером мастерства героя, которого люди ждут от парня, одолевшего Минотавра.
Я знал, что старшие обитатели лагеря и вожатые ломают головы над тем, кто же мой отец, но это оказалась задачка повышенной сложности. Я не был так силен, как отпрыски Ареса, и не так хорошо владел луком, как дети Аполлона. Я не обладал навыками Гефеста в работе с металлом или, хотя у богов это запрещено, умением Диониса выращивать виноградные лозы. Лука сказал мне, что я могу быть сыном Гермеса — мастером на все руки, который толком ничего не умеет. Но у меня было чувство, что он просто хочет меня подбодрить.
Несмотря на все это, лагерь мне нравился. Я привык к утреннему туману над берегом, запаху нагретых солнцем клубничных полей в полдень и даже к причудливому вою монстров в лесу по ночам. Я ужинал вместе с обитателями домика номер одиннадцать, бросал часть своей еды в огонь и старался почувствовать хоть какую-то связь со своим отцом. Но то ощущение не приходило — то теплое чувство, которое я всегда испытывал, вспоминая его улыбку. Я старался поменьше думать о маме, но все же гадал: если боги и монстры реальны, если все это волшебство и чудеса возможны, есть ли какой-то способ спасти, вернуть ее?..
Я понемногу начинал понимать горечь, прозвучавшую в первый день в словах Луки, то, как ему хочется упрекнуть своего отца Гермеса. Ладно, согласен, может, у богов есть дела и поважнее. Но неужели они не могут хоть раз окликнуть тебя, прогреметь громом, подать знак? Ведь мог же Дионис доставать свою диетическую колу прямо из воздуха? Неужели мой папа, кто бы он ни был, не мог заставить материализоваться телефон?