— Да ты что! Быстро же отпускают.
— Не верится что-то, папаша. Стоим, с места не сдвинулись.
— Да это те, которые отошли, подваливают. Посему и не движемся… А вот и женщина.
— Я ведь за вами занимала?
— Точно так, сударыня. Вот этот молодой человек за вами.
— Да, я за вами.
— Прекрасно. Мы продвинулись?
— По всему судя — не сильно.
— Интересно знать, до двух купим?
— Может и купим. А может, и нет.
— Я до обеда отпросилась на службе. Господи, почему так много народу понабежало?
— Кремлевский бой, а как же.
— Мда…
— Токмо раз в году такой подарочек. Красивая шуба у вас.
— Спасибо.
— Я такие шубы в Москве видал. Живородящие как правило светлых тонов? А эта — синяя. Зело необычно!
— Эту шубу мне купили в Москве.
— Я так и подумал. Во, как она снег жрет!
— Проголодалась в тепле, знамо дело.
— А что для таких вот синих шуб вкуснее — снег или дождь?
— Снег, конечно. Вон, как тянется… ну, покушай, покушай, милая.
— Просто, я знаю, живородящие шубы и на дождь зело прожорливы. Но, такой цвет…
— Моя снег больше любит. И как наестся, сразу тепло становится. Когда сильный снегопад — мне прямо жарко.
— Да, красивая шуба. А хозяйка еще красивее.
— Да, бросьте вы.
— У вас глаза прямо в тон меха. Свои?
— Нет. Разочарованы?
— Ничуть. Скажите, я вас мог видеть нынче в Вятке на масленицу?
— Нет. В Вятку я ездила последний раз в декабре.
— Правда? В соборе справа не стояли? У «Параскевы Пятницы»? Снежную крепость не обороняли?
— Вы шутник. У нас тут своя снежная крепость.
— Пошто смеетесь? Я точно видал вас в Вятке.
— На масленицу мы с мужем ездили к тетке в Глазов.
— В такую глухомань? Пошто?
— Поесть свинины. У тетки тридцать шесть свиней.
— Хорошая тетка у вас. На своем тягле?
— Нет, они с дядей не тягловые.
— Стало быть, на оброке?
— Да. Это выгодней.
— А как же. Задельным быть лучше, чем тягловым. Ну, и покушали вы там свининки?
— Ой, да. У тетки свиньи китайские, чжу-далиши, мясо мраморное, такое вкусное. Я поправилась фунтов на двенадцать.
— Вам полнота к лицу.
— Ах, что вы… Ну, вот, вроде двигаемся.
— А что, в Чепце еще рыба водится?
— Не знаю. Про рыбу не имею никаких понятий.
— Вы, стало быть, в Глазове токмо свининку наворачивали?
— Ох, да! Обожаю запеченную с чесноком.
— Окорочек?
— Да! А тетка еще зело возлюбила свиную колбасу запекать в печи на сковороде с жиром нутряным, да с картошечкою, да с репкой…
— Умоляю, не надобно дальше, слюною изойду!
— Ну, ну, двинулись… вот и зашевелилась очередища, наконец.
— С вашим приходом все пошло быстрей. Вы — синяя муза этой очереди.
— Вы такой шутник. Как вас жена терпит?
— Я безсупругий.
— Не может быть.
— Может.
— Такой видный мужчина, и без жены. Так не бывает.
— Мы расстались осенью.
— Вас развели?
— Развели.
— Быстро?
— Три месяца тянулось. Пришлось подмазать.
— Ну, понятно.
— Теперь свободны друг от друга.
— А дети имеются?
— Дочка осталась с женой.
— Поди, скучаете?
— А как же. Дочка — яко щепа в сердце. Не вылезает.
— Знаете… простите, как вас зовут?
— Трофим Ильич.
— Зело приятно, а я — Вера Константиновна.
— Прекрасное имя. Соответствует вашей стати.
— Так вот, Трофим Ильич, я вам скажу яко на духу: я великая супротивница разводов.
— У моей жены был полюбовник.
— Это большой грех, конечно. Но Господь учит нас прощать грехи ближнему. Ваша бывшая жена, она покаялась?
— Покаялась. Ездила в Оптину замаливать грех.
— А вы ее наказали?
— Да. Я дважды водил ее в участок.
— Посекли ее там?
— Да.
— И вам этого мало?
— Не в том суть, Вера Константиновна.
— А в чем же?
— А в том, что… старичок, не надобно пихаться!
— А кто ж пихается?
— Ты и пихаешься.
— Это там поднаперли.
— Отступи, Христа ради, и не пихайся… Так вот, досточтимая Вера Константиновна, суть в том, что я жене своей после этого веру потерял. А потом сам влюбился в одну женщину. Правда, из этого ничего не вышло. Но с женой я не сподобился больше в сношениях быть.
— Вы совершенно отчуждились?
— Да.
— Отчуждение — грех.
— Знаю. Но спали мы после всего порознь.
— А ваш духовник? Он разве не помог вам сохранить семью?
— Батюшка наш добр безмерно. Наложил на жену поклоны, стояние на ядрице… Но суть в том, что сдается мне, он жену мою не больно-то и осуждал. Доброта его отприродна и посему безгранична, бо заквашена, возведена и обустроена на христианском добротолюбии. Он всегда речет: «Нет греха, которого Господь простить не может».
— Истинно так.
— Коли жена свой грех в Оптиной Пустоши замолила, так стало быть — прощена?
— Прощена.
— А я ее простить не смог.
— Это уже ваш грех.
— Мой, мой. Но простить не могу.
— Знаете, Трофим Ильич, мне кажется, вы просто мало секли вашу супругу.
— Я не любитель порки.
— Вам не надобно было вести жену в участок и класть под чужие розги, а посечь ее самому, и как следует. Мой муж никогда не водит меня в участок.
— Он часто вас сечет?
— Раз в неделю. По субботам.
— Часто. Есть за что?
— Ну… знаете… грех всегда найдется. Но между нами говоря — есть за что.
— Ха-ха-ха! Вы зело откровенны!
— Грех-то сладок, как говорится. Я женщина слабая, а нечистый искусен в сетях своих.
— Знамо дело. Не согрешишь — не покаешься.
— Святая правда!
— Но, честно говоря, раз в неделю… сие как-то… больно часто!
— Ничего, я привыкла.
— А тело ваше, простите, тоже привыкло?
— Меня пробить не просто. Да и хорошие снадобья имеются. Мази.
— И вы не держите зла на муженька?
— Что вы! Бьет — значит любит. А потом — он же не дерется, как пьяный, а розгою сечет, как по «Домострою» уложено. Мама моя вон мне обзавидовалась: в ихние времена-то смутные сечь жен не положено было, потому как безбожною Россия была. Мама говорит: «Ежели б меня отец твой покойный сек по субботам, мы бы сейчас жили в трехэтажном доме».
— Нет, я не против порки по сути, но все надобно делать обдуманно…
— Все надобно делать, как уложено, Трофим Ильич. Наше дело бабье — мужу подчиняться. Муж у меня мужчина обстоятельный, неспешный. Домовитый. И сечет так же — без спешки, правильно.
— Мда… озадачили вы меня, Вера Константиновна.
— Чем же? Что муж любимый меня к кату в участок не водит? Это вы меня озадачили. Ой, как быстро подвигаемся-то! Наконец-то! Эдак я и до обеда успею.
— Успеем, с вами везде успеем. Ух, какой гладкий мех… Все-таки живородящие шубы — что-то особенное.
— Нравится? Погладьте ее, ей тоже приятственно.
— Нежная…
— Вы ей тоже понравились.
— Знаете, у меня такое чувство, будто мы с вами старинные друзья.
— Вот как?
— Нет, не смейтесь.
— Я не над вами. Мне просто хорошо.
— Правда, я вас где-то видел. Вы где служите?
— В «Добрыне».
— Вы создатель?
— Нет, преобразователь.
— По умным?
— По ним, родимым.
— Никогда бы не подумал, что такая красавица занимается умницами.
— Вы полагали, что я всего лишь домохозяйка? Нет, я с ухватами возиться не люблю.
— А кто же у вас дома у печи стоит?
— Стоят мама, две бабки да стряпуха. А по выходным и сволочь помогает.
— Хорошо, когда родные живы.
— У вас уже нет?
— Отец в Абхазии погиб, от грузинской пули, еще, когда я мальчиком был. А мама уехала с китайцем.
— И вас бросила?
— Вроде того. Я при бабушке и мальчишествовал и отрочествовал.
— Наверно, бабушка вам потворствовала?
— Не без того. Но и наказать могла. Рука у нее была тяжелая.
— Сирота вы горемычная.
— Я веселый.
— Заметила уже.
— Вера Константиновна, мы уже у цели. Девять человек впереди нас осталось! Вот как с вами быстро все оборачивается!
— Скажите на милость, вы бой кремлевский для дочки покупаете?
— А для кого ж еще? А вы?
— Моим.
— У вас…
— Трое.
— Превосходно! Видать, у вас состоятельный муж. Да и по шубе видать.
— Да, не бедствуем, слава Тебе, Господи. Муженек мой купец.
— Чем торгует?
— Зимою — сиянием, а летом — самокатами.
— Доходное дело.
— Не жалуемся. А вы-то чем хлеб насущный зарабатываете?
— Никогда не угадаете.
— Сдается мне, вы государственный, не деловой.
— Не то и не другое.
— Тогда церковный?
— Тоже нет.
— Откупщик?
— Нет.
— Тягловый?
— Эка, куда хватили…
— Ну, неужели захребетник?
— Эка, куда хватили…
— Ну, неужели захребетник?
— Плохо думаете обо мне.
— Приписной?
— Вот-те раз! Спасибо!
— Наемник?
— Аз есмь человече мирный.
— Временнообязанный?
— Упаси Бог.
— С вами ум сломаешь… паленый?
— Пока еще нет.
— А кто ж тогда?
— Я знахарь.
— Ой, какая прелесть! Вы привораживаете?
— И это тоже. Но, сдается мне, что вы меня сегодня приворожили, а не я вас. И ваши чары посильнее моих.
— Вы надомный или приходящий?
— Скорее — приходящий.
— И давно уже?
— С детства. У меня и бабушка и мамаша знахарствовали.
— Они вам передали?
— Точно так. Передала бабуля.
— Скажите… ой, опять толкаются… да что ж это… смотрите, он лезет без очереди!
— А ну-ка ты, плешь водяная, куда прешь?
— Толканите его, толканите! Православные, не пускайте этих!
— Мы тутова стояли!
— Тебя тут не стояло, мурло!
— А ну, не замай!
— Я те дам — не замай! Пшел отсюда!
— Господи! Еще прут! Их вообще тут не было!
— А ну, потеснися!
— Я те потеснюсь! Во, видал?!
— У меня стукалка-то поболе твоей! Во!
— А ну…
— Я те…
— Ах ты, гнида…
— Эй, эй, ну-ка кончайте!
— Мужчины, что вы смотрите?!
— Это деревня сраная прет! Не пускайте их!!
— Сладенького им захотелось! Рвани!
— Пош-ш-ш-шел!
— Я те дам! Я те…
— Пошел! Пошел!
— Ах ты, залупа… я те…
— Ща хребет переебу!
— Заебешься, сволочь земская!
— Срань оброчная… ну… ну… вот тебе!
— Я те… я те…
— На, гад!
— Ах ты, ебаный…
— Мужчины! Мужчины!!
— Православные, прекратите!
— Отступите, Христа ради!
— Продавец, не отпускай! Тут мордобой!
— Они по-матерному ругаются! Нажмите околоточного!
— Не пускайте их!
— Я те… сволочь…
— А ну…
— А так, а? А так?! А так?
— Пихайте их из очереди! Пихайте к свиньям!!
— А… вот! Ну? Во… ну? Еще? Иди, иди сюда!
— Я те… я те…
— Куда… гадина… ку-да… ку-да! Ку-да!
— Помогите!!!
— Не отпускайте никому! Остановите продажу!
— Гады какие, а?!
— Вон околоточный идет!
— Арестуйте их!
— Бляди!
— Они по-матерному ругались!
— ПЕРМЯКИ, НЕ ШУМЕТЬ! НЕ ТОЛКАТЬСЯ! СТОЯТЬ, КАК ПОЛОЖЕНО!
— Отгоните их!
— Эти лезут!
— Они по-матерному ругались! Я записала! Околоточный, я все переписала!
— ПЕРМЯКИ, НЕ ШУМЕТЬ! БУЗОТЕРОВ ЗАБЕРЕМ В УЧАСТОК!
— Двигайтесь, сударыня, не разевайте рот!
— Я же за вами, чего вы?
— Нет, я там стоял… эй, а ну, пусти-ка…
— Встаньте в очередь, православные!
— А где?… а вот…
— Околоточный, можно донести? Они по-матерному ругались!
— ПЕРМЯКИ, СОБЛЮДАЙТЕ ПОРЯДОК!
— Вера Константиновна!
— Ой, меня от вас оттерли!
— Идите сюда! Пропусти, борода!
— Ой, ужас!
— Шуба цела?
— Цела родимая!
— А вы сами?
— И я цела!
— Слава Богу. Идите, идите вперед! А вы отойдите! Вы — за нами!
— Так, мне все, что можно.
— Остались токмо стены.
— А башни?
— Башенный бой распродан.
— Как так?
— Токмо стены, женщина. Берете?
— Зачем же я стояла… а почему не сказали?!
— Вы берете стены или нет? Ежели нет — проходите, не задерживайте других.
— Свинство какое!
— Вера Константиновна, берите стены, берите!
— Да, но…
— Сударыня, берите, или ступайте с Богом отсель!
— Не задерживайте, православные!
— Ну, давайте стены…
— Токмо две упаковки в руки.
— Боже мой! Это грабеж!
— Дайте ей хотя бы три!
— Не имею права. С вас четыре рубля серебром или полтинник золотом.
— Какое безобразие! Ради чего я стояла?!
— И мне давайте. У меня червонец.
— Так… возьмите сдачу.
— Я ВОТ ТЕБЕ ПРОЛЕЗУ! Я ВОТ ТЕБЕ ПРОЛЕЗУ! А НУ — ВСЕМ ОТОЙТИ ОТ ОЧЕРЕДИ!
— Они по-матерному ругались!
— Пойдемте отсюда.
— Тут не выберешься…
— Позвольте.
— Благодарю вас… Господи, какое хамство!
— ОТОЙТИ ОТ ОЧЕРЕДИ! БАБУШКА, ДАВАЙТЕ ВАШ ДОНОС!
— Принимай, сынок!
— Пойдемте здесь…
— Хамство, хамство!
— Не расстраивайтесь.
— Нет, ну они рекли в пузыре позавчера: кремлевский бой, башни и стены, можно выбрать, разная цена! А тут — токмо одни стены, на тебе! И по два целковых!
— Башни разобрали по своим, ясное дело.
— Хамье какое! Давайте донесем на них?
— Токмо время терять.
— У меня трое детей! Что же — рвать упаковку?!
— Разорвите, да разделите.
— Но она красивая! И кусочки-то правильной формы! Два куска всего! Дробить?!
— Раздробите. Или, нет. Вот что: милейшая Вера Константиновна, примите от меня эту упаковочку в знак нашего с вами знакомства.
— Ну, что вы! Это невозможно.
— Без слов! У меня одна дочка. Хватит и одной упаковки.
— Нет, ну, право…
— Все. Она ваша.
— Тогда я вам два целковых отдам.
— Ни в коем случае!
— Но я не могу так просто взять, Трофим Ильич!
— Я уже забыл про это.
— А я — нет! Я ваша должница.
— Хорошо. Коли должница, обещайте, что я смогу пригласить вас на чашечку чая.
— Прямо сейчас я не могу, мне на службу надобно.
— А вечером?
— Вечером… так. После восьми тогда.
— Замечательно! Вы где проживаете?
— Вон там, возле рыбного рынка.
— Так рядом! Вы — центровая пермячка.
— Да!
— Так. Заехать за вами?
— Упаси вас Бог! У меня ревнивый муж.
— Тогда предлагаю встретиться в «Куличе».
— Приятное местечко.
— В котором часу вам удобней?
— Ну… в четверть девятого.
— Прекрасно!
— Не забудете?
— Что вы, я же вам должна!
— Долг платежом красен!
— Святая правда! Ой… уже два часа! Все, я бегу! До вечера, Трофим Ильич!
— До вечера, Вера Константиновна!
Письмо
Здравствуй, любезная, милая сердцу и бесконечно дорогая сестра моя Софья Борисовна!
Пишет тебе единоутробная сестра твоя Прасковья Борисовна.
Шесть лет минуло, как покинула ты нас, дорогая моя, как выпорхнула пташкою из гнезда родового, шесть лет уж как маменька и Ванюша-братец и я, горемычная, живем без лучезарной улыбки твоей, без голоска твоего, колокольчику валдайскому подобному, без доброго, отзывчивого, правдолюбивого и вечнорадостного сердца твоего, без душеньки твоей нежной, чистой и богобоязненной, без сестринской и дочерней заботы твоей и молитвы. Молимся без тебя шестой годик по утрам и вечерам, ходим в церковь нашу без тебя, причащаемся без тебя, исповедуемся батюшке Юрию без тебя, говеем и разговляемся без тебя, празднуем светлые праздники без тебя, дорогая Сонечка, но и за тебя молимся всем семейством, горячо молимся за тебя, за дорогую Сонечку-птичку, за горлицу нашу сизокрылую, в дальних краях обретающуюся, а я самолично молюсь за тебя каждый раз ночью, когда ко сну отхожу, когда лежу-прилежу в постельке своей, лежу да и думаю про Сонечку мою родную, да и читаю три молитвы: «Богородице, Дево, радуйся», «Живый в помощи Вышняго» и «О путешествующих». Ибо мы с маменькой и папенькой верим, что вам с Цзо надоест в Хабаровске далеком, да и вернетесь вы сюда, в родное Изварино.
Дорогая сестрица моя! Не думала, не гадала я, что жить без тебя, сестрицы моей, будет так трудно и непросто, что жизнь моя будет теперь совсем другой, самостоятельной и сосредоточенной. Да и не то, чтобы сильно самостоятельной, а вот будто взяли меня, девушку Прасковью, да и кинули в омут под названием Жизнь, а девочка Прасковья из Подмосковья плавать-то в этом омуте привыкла токмо с сестрицею своею дорогой, за руку ее держась, ей помогая и себе, а сама-то девушка Прасковья плавать хоть и училась, да пока еще не пробовала, и вот, стало быть, поплыла, поплыла, поплыла, вроде щепочки березовой, вроде и не тонет покамест, но страх-то есть, Сонечка, страх-то он, как волк серый, завсегда из лесу позыркивает на тебя, позыркивает, позыркивает, да не отпускает, и плыть-то плывет Прасковья из Подмосковья по море-окияну по имени Жизнь, хоть и плывет одна уже седьмой годок, да плыть-то ей покамест одной в окияне сем страховито, вот, сестрица родная, какое дело!
Всегда, Сонечка, мы были с тобою вместе — и когда в утробе матушки нашей лежали-полеживали, и когда опосля благополучного на свет Божий появления лежали в люлечке бок о бок, и когда в купель окунал нас покойный отец Софрон, креща в веру Христову, и когда первое причастие принимали из рук его с ложечки серебряной, и когда росли-подрастали в доме у матушки с батюшкой, и когда резвились во саду нашем, во огороде на травушке-муравушке под яблонями цветущими да под вишенками, да возле крыжовника любимого, из которого матушка варит такое вареньице вкусное, и когда в школу пошли, и когда вместе за партами сидели, когда арифметику учили, когда умную машину осваивали, когда бегали взапуски, когда в двенадцать палочек играли, когда собирали цветы, бабочек и листья, когда вышивали на подушечках птиц небесных, когда радовали батюшку с матушкой своими успехами школьными. Вместе мы с тобою, Сонюшка, были и после школы, когда ее окончили, когда сделались девушками на выданье, когда шили приданое, когда ходили на танцы, когда вместе женишков ждали-поджидали. А потом подстрелил тебя, первую, лебедь белую, в сердце добрый молодец Цзо Гэ, подхватил под белы рученьки да и увез к себе за тридевять земель, в далекий Хабаровск. И осталась сестрица твоя Прасковья из Подмосковья одна-одинешенька. Вот оно как!