Как и юбилей, поминальный обед пришлось проводить и в ресторане – для коллег, и дома – для близких друзей.
Если бы не Марина, Ольга еще вчера упала бы без сил и не смогла б объяснить детям – почему перед портретом дедушки с черной полосой стоит стакан водки, почему он накрыт кусочком черного хлеба, почему свеча горит, почему все пьют не чокаясь, почему единственное зеркало в доме занавешено, а дверь в квартиру уже три дня не запирают на ключ. А самое главное – почему продолжают по почте приходить поздравления дедушке с юбилеем…
Сергей на поминках не промолвил ни слова. Он не ел, не пил, невпопад кивал на вопросы, упорно не желая возвращаться в реальность, где не было отца.
Ольга не знала, как ему помочь.
Вернее, знала – не трогать, не раздражать излишней заботой, – но сдержать себя не могла, то и дело гладила его по плечу, заглядывала в глаза, бродила за ним как тень, чувствуя, что ступор Сергея порой сменяется раздражением.
Ну и пусть, думала она. Пусть он ненавидит меня сейчас, пусть хотя бы раздражается, лишь бы не ходил, как робот, с пустыми глазами…
Когда гости разошлись, Сергей встал из-за стола, направился в коридор, но замер в дверном проеме, словно забыл, куда и зачем идет. Он обернулся и растерянно посмотрел на стол – на неубранную посуду и пустые бутылки.
– Мы все сделаем, Сережа. – Ольга подошла к нему и опять погладила по плечу и заглянула в глаза. Он, как всегда, отстранился, но Ольга, словно не замечая этого, попросила: – Может, ты с детьми погуляешь?
– Хорошо.
Кажется, он не понял, о чем она его попросила. Пошел на кухню, постоял там пару секунд в прострации, развернулся и ушел в кабинет, как обычно, плотно закрыв за собой дверь.
– Оля, вам тоже надо отдохнуть. Идите, я справлюсь, – Марина начала собирать тарелки.
– Нет, нет, да вы что?! – бросилась помогать ей Ольга, чувствуя, что сил нет ни двигаться, ни говорить. – Как это… вы тут будете убиваться, а я отдыхать?
Марина забрала у нее тарелку, давая понять, что делать все равно ничего не даст. Ольга, обессиленно опустившись на стул, вздохнула и сказала, в большей степени себе, чем Марине:
– И все-таки меня очень беспокоит, что Сергей так замкнулся в себе…
– Иногда человек сам должен выбираться. Один.
Ольга удивленно посмотрела на Марину – возникло ощущение, что Марина про себя это сказала, а не про Сергея.
– Нет, вы лучше не слушайте меня, – улыбнулась Марина. – Я вот одна… И иногда… иногда это невыносимо. – Голос ее задрожал, она еле сдержала слезы, а может, не сдержала, потому что отвернулась и, прижав к себе стопку тарелок, быстро ушла на кухню.
Несчастная любовь, равнодушно подумала Ольга. И скорее всего, с Юрой Градовым, потому что они все время будто сторонятся друг друга, боясь пересечься взглядами.
А может, и не с Градовым.
Сергей говорил, что она бросила институт из-за несчастной любви с однокурсником…
Ольга протерла стол, проводила Марину, постояла у закрытой двери кабинета, размышляя, напомнить Сергею, что он обещал погулять с детьми, или не стоит. Решила – не стоит. Пусть вспомнит сам, а если не вспомнит – то она не будет назойливой хотя бы сейчас, хотя бы в этот вечер…
Она ушла в гостиную и прилегла на диван, закрывшись с головой пледом.
– Мама! – немедленно прозвучал рядом голос Костика. – Там какой-то дядя приехал, я ему открыл. Веселый! С дедушкой на рыбалку собрался!
Ольга откинула плед и посмотрела на Костика, у которого в глазах засветилась надежда.
И как, как ему объяснить, что дедушки больше нет, несмотря на то что его зовут на рыбалку?..
Гость оказался шумным и действительно веселым.
А еще – невысоким, пышноусым, с седыми непокорными вихрами, выбивающимися из-под шляпы.
Он пристроил рюкзак и удочки в углу, снял широкополую шляпу с москитной сеткой и накрыл ею телефон на тумбочке с таким видом, словно добычу поймал.
– Оля? – воскликнул гость. – Угадал? Здравствуй, дочка! – Он обнял ее – крепко, по-родственному, и даже в щеку поцеловал, обдав терпким запахом табака и пропахшей костром одежды.
– Здравствуйте… А вы?!.
– Дядя Гена я! – радостно сообщил гость. – Слышали, наверное? Сергеич рассказывал?
– А, да! Проходите, пожалуйста.
Сказать прямо здесь, в коридоре, что Сергеич умер, Ольга не смогла.
Дядя Гена скинул камуфляжную куртку, стянул длинные «болотные» сапоги и, залихватски присвистнув, направился в кабинет.
– Дядя Гена… – попыталась упредить его Ольга, но не успела, не смогла произнести страшные слова «Леонида Сергеевича больше нет»…
– Сережка! – увидев за столом Барышева, радостно завопил гость. И бросился обнимать Сергея, и тискать его, словно маленького, и щипать за щеки, и похлопывать по плечам. – Ох, и раскормила тебя жена! Ох, и раскормила! Да где Сергеич-то? – огляделся он по сторонам, не замечая ни траурного портрета, ни каменного лица Сергея, ни растерянности Ольги.
– Сергеич! – приложив рупором руки ко рту, закричал гость. – Готовность номер один!
– Вам Марина разве ничего не сказала? – тихо спросила Ольга.
– Так я дома ее не застал! – захохотал дядя Гена. – Я вещи кинул, помылся с дороги – и к вам! Леонид и так, наверное, на меня обижен, что я на юбилей не приехал. Ну, не мог! Зато теперь два месяца дома буду! Всю рыбу выудим! А… – Он наконец заметил, что никто не радуется его веселью и не зовет Леонида Сергеевича. – А что случилось-то?!
Дядя Гена растерянно посмотрел на Ольгу, на Сергея, на Машу и Костика, которые стояли в дверях, прижавшись друг к другу.
Вместо ответа Ольга поставила перед ним на стол портрет с траурной лентой. Улыбка у старого друга Барышева-старшего дрогнула. Он, словно не веря глазам, пощупал черную ленту и кусок черного хлеба, которым был прикрыт стакан водки.
– Нет, – прошептал дядя Гена и, закрыв руками лицо, всхлипнул по-детски: – Нет, Ленька, нет… Как ты мог!
Надя возвращалась из небытия медленно и тяжело.
Если бы можно было не возвращаться, если бы можно было выдернуть из вены капельницу, она бы выдернула, положив конец этому ненужному, тягостному воскрешению.
Но как она ни пыталась пошевелить рукой – ничего не получалось. Сил хватало только на то, чтобы страстно желать – пусть ее не спасут, пусть вколют неправильное лекарство, пусть вообще забудут, что ее надо спасать… Ведь жалуются же часто на черствость и непрофессионализм врачей…
Лекарство капало, исправно попадая в вену, и Надя ничего не могла с этим поделать.
Самым отвратительным было то, что она все помнила – Славку, водку, свою пьяную откровенность, а главное – она не успела как следует накормить Димку. И похвалить его динозавров.
От злого бессилия она опять потеряла сознание, а когда очнулась – капельницы уже не было. Рядом жужжал аппарат, рисуя на мониторе какую-то диаграмму. Скачущая кривая, очевидно, показывала, что Надя все еще жива, сердце ее бьется, дыхание есть. Только диаграмма не могла показать, как она себя ненавидит. За то, что Димку не покормила, а на динозавров даже не взглянула.
Если бы Грозовский об этом узнал, он бы…
Надя понятия не имела, что бы сказал и сделал Дима, узнав, что она запойная алкоголичка, а Дим Димыч питается тем, что найдет в полупустом холодильнике.
Наверное, он бы ее убил. Задушил бы собственными руками, а Дим Димычу нашел новую маму – красивую, стройную, умную, а главное – всегда трезвую…
Надя попробовала встать – и у нее получилось. Попробовала идти – получилось тоже. И ничего, что тошнило и голова кружилась, главное – она шла и шла, с каждым шагом приближаясь к Дим Димычу.
– Димочка, я больше не буду, – шептала она, обращаясь к Грозовскому и к сыну одновременно – ведь имена-то у них одинаковые, и глаза, и характер, и вообще, Дим Димыч это Грозовский и есть, только пока очень маленький и беззащитный.
– Грозовская! – окликнул ее кто-то в пустом коридоре.
Надя решила не оборачиваться – плевать, ей к сыну надо, а не разговоры пустые вести, – но ее догнала молодая сестричка в белом халате.
– Ну что же вы? Вас Константин Андреевич ищет! – Хорошенькая медсестра бережно взяла Надю под руку. – Пойдемте…
– Я не знаю никакого Андреича. Мне домой надо! – Надя попыталась освободить руку, но сестричка оказалась неожиданно сильной.
– Конечно, надо, – ласково сказала она. – Вот над этим мы все тут и работаем. Пойдемте! – Она попыталась развернуть Надю.
– Я никуда не пойду! Я хочу домой! Сколько я тут у вас? С утра? – Надя все-таки выдернула руку и отошла от сестрички подальше, чтобы та не вздумала снова хватать ее и вести, куда вздумается.
– Вы у нас три дня.
– Сколько?!
– Давайте присядем, – медсестра кивнула на кушетку. – Я за вами по всей больнице бегала, все никак не отдышусь. Да и вам бы двигаться поменьше… пока. Вас привезли без сознания. Сильное алкогольное отравление.
Три дня…
Три дня Димка сидит в запертой квартире один. И никто не обратит внимания на его плач, потому что всем соседям известно – мамаша его алкашка, ребенок плачет почти постоянно.
Надя опустилась рядом с медсестрой на кушетку.
Таких, как она, лишают родительских прав. Стоит только кому-нибудь пожаловаться в опеку…
Или нет, вспомнила вдруг она. Димка не один, не заперт и не голодный.
С ним Ярослава!
Девчонка, перед которой она вывернула душу, которая ею восхищалась, а Дим Димыч нашел с ней общий язык!
– Кто меня привез? – воспрянув духом, спросила Надежда.
– «Скорая», – улыбнулась сестричка и погладила ее по руке. – Да вы не волнуйтесь, с вами дома свекровь ваша была, Ангелина Васильевна.
– Она мне не свекровь…
При чем здесь Ангелина? Как она оказалась рядом? Когда сознание помутилось, рядом Слава была… Гладила по голове, говорила хорошие, правильные слова…
– Не свекровь? – удивилась медсестра. – Странно. А врач сказал, такая хорошая женщина, волновалась за вас. Сказала, что сыночка вашего к себе заберет. Да вы сами ей позвоните!
– А Ярослава?!
– Я не знаю… Да вы позвоните, Наденька, и сами все узнайте!
Она помогла Наде подняться и повела в палату, приговаривая нежно, тихо и почти умоляюще:
– Пойдемте, пойдемте, Наденька. Позвоните сейчас родным, покушаете, Константин Андреевич вас посмотрит. Это врач ваш, очень хороший доктор, он вас почти с того света вытащил…
И кто говорит о непрофессионализме и черствости врачей? Заботой замучают, помереть не дадут… Надя, с благодарностью оперевшись на руку сестрички, шла в палату и думала только об одном – Димка накормлен, напоен и не заперт в квартире. Ангелина, конечно, баба недалекая, но пропасть ребенку не даст.
А Ярослава… Ветер в голове. Хотя она, наверное, Ангелину и позвала.
– Спасибо вам, – сказала в палате Надя сестричке.
– За что? – удивилась та.
– Ну… за все. В прошлый раз ко мне как к бомжихе, а сейчас… как к королеве английской.
– Просто как к человеку. Кстати… – Сестричка слегка замялась, словно не решаясь сказать. – Константин Андреевич подозревает, что кто-то вас отравил. Специально. Но анализы пока не пришли, – прошептала она и поспешно выскользнула за дверь, будто сболтнула что-то секретное.
– Отравили! – фыркнула Надя. – Да кому я нужна…
Она легла на кровать и подумала вдруг, что не прочь и поесть, и полечиться…
Лишь бы Грозовский, будь он живой, не подыскал ей замену – умную, красивую и равнодушную к алкоголю.
Очень захотелось позвонить Ольге, чтобы поделиться этими новыми мыслями, но телефона с собой не было…
– Каждый день поздравления приходят, – Ольга показала дяде Гене кипу поздравительных открыток и писем, адресованных Леониду Сергеевичу.
Дядя Гена потер красные от слез глаза, махнул рюмку водки, которую ему поднес Барышев, вытащил из кипы первое попавшееся письмо и срывающимся голосом сказал:
– Люди Лёне писали. Я ему почитаю.
Старенькие очки, которые он водрузил на нос, сделали его старше и беззащитнее. Даже не верилось, что всего час назад он был бравым и крепким воякой, собиравшимся выловить всю рыбу из речки.
– «Здравствуйте, уважаемый Леонид Сергеевич! – откашлявшись, торжественно начал читать дядя Гена. – Пишет вам с благодарностью ваша пациентка из седьмой палаты, Зинаида Терентьева. Я уже целый год живу – радуюсь каждому дню и вспоминаю вас. Побольше бы нам таких врачей! Поздравляю вас с семидесятилетием! Желаю вам счастья и долгих лет жизни!» И долгих лет жизни… – грустно повторил дядя Гена.
Он вдруг порывисто встал, снял со стены гитару и стал перебирать струны. Сергей ничего не понимал в бардовской музыке, не знал этих задушевных песен, но в памяти вдруг всплыли слова.
– Мы ехали шагом, мы мчались в боях и «Яблочко» песню держали в зубах. И песенку эту поныне хранит трава молодая, степной малахит[1]… – запел он, вернее, речитативом заговорил, потому что петь никогда не умел.
«Да ему медведь на ухо наступил!» – вспомнил он смеющийся голос отца.
Константин Андреевич подтвердил отравление клофелином, усиленное действием алкоголя.
– С того света вас вытащили, – повторил он слова, которые Надя уже не раз слышала.
Она не стала объяснять доктору, что таблеток, скорее всего, наглоталась сама… Стыдно было говорить человеку, который сутки дежурил возле нее, что не первый раз пытается покончить с собой. Пусть думает, что ее отравили. Тем более после второй попытки в психбольницу могут отправить.
– Недельку у нас еще полежите, – попросил Константин Андреевич и добавил: – Пожалуйста. А то как бы осложнения на сердце не случилось…
Надя пообещала ему полежать недельку. Она исправно пила все таблетки, терпела уколы и капельницы.
На пятый день ее пребывания в больнице соседка по палате – добродушная тетушка лет пятидесяти – радостно сообщила:
– Там к тебе пришли, Наденька…
Надя выбежала из палаты в полной уверенности, что приехала Ольга, поэтому, увидев на лавочке в скверике Ангелину, резко остановилась, не сумев скрыть разочарования.
Впрочем… что она может иметь против Ангелины Васильевны?
Надя села рядом с ней на скамейку и, не дожидаясь расспросов, рассказала ей события того дня – про драку, про Славу, про то, как хотела накормить Димку индейкой… Только про таблетки не рассказала.
– Никакой Ярославы там не было, – вздохнула Ангелина и протянула Наде пакет. – Вот, возьми, тут пирожки домашние. Специально вчера для тебя напекла… Димочку я сейчас, чтобы к тебе приехать, у Светланы Николаевны из сорок шестой оставила… Я думала у тебя прибраться, бутылки выбросить, но квартиру твою спасатели закрыли, так что ты потом сама…
– Да, да, я сама, – поспешно сказала Надя.
Не хватало еще, чтобы соседка разгребала ее бардак полуторагодовалой давности.
– Но ты не торопись, лечись. Димочка у меня поживет… Он меня бабушкой вчера назвал… – Голос у Ангелины задрожал, она достала платок из сумки и утерла выступившие слезы. – Ты, Надя, меня прости.
– За что?! – Надежда уставилась на нее во все глаза.
Представить себе Ангелину Васильевну, просящую у нее прощения, было немыслимо, невозможно, – но соседка сидела рядом, вытирала слезы и… просила.
– Сама знаешь, за что. И не води больше никого с улицы. Я всегда помогу. А тебя упрекала от обиды на сына и невестку. Прости, если сможешь.
Надя обняла ее и заплакала, уткнувшись в плечо. Она хотела сказать, что сама должна просить прощения у всех – у сына, у лучшей подруги, у соседей и лично у нее, Ангелины, – но не смогла, потому что слез оказалось слишком много, и это были другие слезы – не пьяные, от жалости к себе, а слезы благодарности.
– Поплачь, поплачь, – погладила ее по спине Ангелина Васильевна. – Натерпелась… Вот такая она, жизнь, Надя. У всех свое горе. И всякий только свое и видит. Не держи на меня зла. У тебя все хорошо будет…
После той, любимой, песни отца словно бы отпустило…
Сергей стал замечать, что происходит вокруг. И даже реагировать на какие-то из ряда вон выходящие вещи.
Например, когда он утром ехал по городу – Юрка выделил ему свой личный «Мерседес», ему самому и служебной машины хватало, – заметил Марину с большими сумками. Видимо, сумки были очень тяжелыми, потому что Марина время от времени останавливалась, переводила дух и продолжала свой путь, вызывая неудовольствие прохожих, вынужденных ее обходить.
– Марина! – крикнул Сергей, притормозив у обочины.
Не успела она обернуться, как он выскочил из салона, выхватил у нее тяжеленную ношу и пристроил на заднее сиденье.
– Садись в машину, – приказал он ей.
Еще вчера бы не приказал… Еще вчера мог не заметить ни Марины, ни сумок, проехать мимо, погруженный в свое горе.
– Прачечной в детдоме нет, – смущенно посетовала Марина, растирая ладони с красными полосами от врезавшихся в них ручек. – Сдаем, вот, в городскую… Обычно они сами все забирают и привозят, а тут что-то с машиной случилось. Приходится на себе перетаскивать.
– Юрку бы попросила! – Сообразив, что надо ехать в детдом, Сергей свернул в нужном направлении. – Он же в администрации работает, уж машину-то организовал бы.
– Да неудобно как-то… – При упоминании Градова Марина отвела взгляд, словно испытывая чувство неловкости. – Ничего, это один раз только. Да и то, вон – ты подвез.
«Что-то между ними произошло, – подумал Сергей, – глаза прячут, сторонятся друг друга». Это была первая мысль не об отце за последнее время.
– Спасибо тебе, – сказала Марина.
– Тебе спасибо. Оля очень устала, ей без тебя было бы трудно. Показывай, где поворачивать. Что-то подзабыл я дорогу.
Детдом больше был похож на больницу.
Старую, обветшавшую, с запахом хлорки и подгоревшей каши.
Сергей поставил сумки в углу тесной комнаты, которую Марина назвала «хозблоком», и провел рукой по жирной широкой трещине на стене.