Иными словами - "нельзя быть хорошим", позорно выделять себя из общей массы грязных, грешных, ничтожных людей! Подло оставаться в их среде ангелом в светлых ризах!
Значит, что же? Значит, нужно самому опуститься на дно и лишь потом, по праву равного, пытаться пересоздать жизнь и уничтожить это дно? Иначе случится то, что случилось с героем рассказа Андреева: дно, оскорбленное высокомерием незваного спасителя, выдало его врагам; оно отвергло протянутую руку в белой перчатке.
Что в этом есть какая-то правда - Наташа чувствует; в белых перчатках революции не сделаешь; минувший год доказал это лишний раз. Но есть и другая правда, за которую уже многие положили свою жизнь: правда чистых, высоких идеалистов, отрекшихся от благ личной жизни, ради блага общего, и тем окруживших самую идею революции ореолом святости и красоты.
Разобраться в этом трудно, а нужно разобраться. Пока одни пытаются найти ответ - другие действуют. Таков, например, Олень. Он не тратит часов и дней на теоретические споры и рассуждения; ежеминутно рискуя головой, он готовит страшный удар власти, с которой борется, зная, что при этом могут погибнуть люди, ни в чем не повинные. Он следует приказу своей совести, не позволяя себе лишних рассуждений. И он имеет на это право, потому что всегда готов быть первой жертвой и за все понести ответственность.
Сегодня у Оленя свидание с членами его боевой группы, которых было бы неосторожным позвать сюда. Может случиться, что Олень не вернется, что чья-нибудь оплошность, а то и предательство погубят и его, и все дело. Тогда сразу разрушится и этот временно созданный быт и вместо мягкого кресла будет тюремная койка, а затем каторга или казнь.
Второй месяц Наташа живет вдвоем с Оленем - а знает ли она его? Кажется, все-таки знает. Но кто он для нее? Товарищ? Муж? С тех пор как они окончательно вошли в роль, а это случилось как-то уж очень просто, без долгих раздумий и объяснений, словно бы ради простоты и удобства,- строй их жизни, в сущности, не изменился. Стало проще перед горничной Машей - и это все. Жить чувством им некогда - иным переполнен их странный быт. На Олене лежит вся тяжесть революционной работы, вся техника, весь риск, а она ему помогает. Он - настоящий вождь и начальник. Другого такого Оленя нет,такого цельного, сильного, не сомневающегося, умеющего вдохновлять других и думать за них. Погибнет он - и все погибнет; и Наташа, и все товарищи это понимают.
Именно вождя и верного товарища она в нем и любит,- хотя он умеет быть ласковым и нежным. Она узнала его в Москве, на Пресне, в дни восстания. Потом, под Новый год, в селе Черкизове она сказала ему, что готова пойти за ним в террор. До весны они почти не встречались, так как Олень скрывался и готовил новое выступление. Затем произошел знаменитый "экс", вооруженное ограбление московского банка; только Олень мог решиться на такой шаг, вызвавший осуждение партийных моралистов, которые, впрочем, не отказались принять от него часть добытых им денег. Эти деньги были отданы на помощь сидевшим в тюрмах, на устройство побегов из ссылки и на подготовку дальнейшей борьбы. Затем, весной, когда полиция усиленно искала Оленя, он однажды пришел к Наташе, почти без грима, только слегка зачернив волосы и в темном пенсне. Она устроила ему ночлег у знакомых на подмосковной даче. А последняя их встреча была в первомайский день в сосновом лесу - в день весенний, очень памятный и очень страшный.
Это был сбор остатков разбитой армии, подсчет сил и вместе с тем маевка для рабочих. В чудесный солнечный день собрались в лесу. Место сбора не было точно указано, но был дан пароль, по которому человек с букетом подснежников, сидевший на траве на опушке леса, показывал тропинку к отдаленной поляне. Собралось человек тридцать, и среди них оказался Олень. Когда начались речи, кто-то заметил, что двое рабочих никому не известны. Их опросили, и они сказали, что попали на собрание случайно, гуляя по лесу. "Видим, как бы митинг, ну и подсели послушать, что говорят ораторы". Их обыскали - и убедились, что это крупные агенты московской охранки. Что было с ними делать? Они слишком многое услыхали и видели всех! Отпустить их значит, погубить всех, кто был на маевке. У революционеров нет тюрем для пленных.
И вот тут сказалось то, что Олень называл интеллигентщиной. Революционеры умеют бросать бомбы и умирать на баррикадах; но расстреливать взятых в плен они не умеют. Одно - нападение, другое - казнь. Быть палачом, убить связанного - на это сил не хватает.
Олень сказал:
- Вот что, товарищи, таких вопросов не обсуждают. Прошу вас всех скорее разойтись, и не толпой, а разными дорогами, лучше поодиночке. А я останусь здесь. Только... может быть, хоть двое останутся со мной на время, чтобы решить...
Наташа видела общую растерянность. Никто не отозвался, все спешно и молча двинулись, кто по дороге, кто в глубь леса. Тогда она подошла к Оленю:
- Я могу остаться с вами.
Он взглянул на нее и резко ответил:
- Уйдите! Уходите отсюда!
Наташа видела, как дергалась щека Оленя и какое презрение было в его глазах. Неужели никто не останется с ним? Новый резкий окрик Оленя:
- Слышите? Уходите немедленно. Вам тут нечего делать!
Она не смела ослушаться и пошла за всеми. Отойдя шагов сто в глубь леса, обернулась. Было видно сквозь деревья, как в прежней позе стоит Олень, а подле него лежат связанные люди. Олень словно ждал, что она оглянется,- и несколько раз злобно махнул рукой в ее сторону: "Идите!"
Уже никого не было видно, все разбежались. Она шла, но все замедляла шаг и прислушивалась. Минут через десять до нее донеслись револьверные выстрелы. Тогда, не выдержав больше, она пустилась бежать.
На другой же день прочла в газетах, что в лесу под самой Москвой найдено двое связанных и застреленных людей; один оказался мертвым, другой тяжело раненным: надеются, что его можно спасти.
Как и большинство бывших на маевке, она бросила свою комнату и была вынуждена скрыться. С большим трудом ей удалось установить связь с Оленем. Она послала ему короткую записку: "Готова быть, где укажете. Наташа".
Она получила его устный ответ через одного из участников группы; Олень просил ее приехать в Петербург и явиться по условленному адресу. Ей было поручено отвезти в Петербург большую сумму денег, добытых при "эксе". Наташа выехала немедленно.
С того дня, со страшного первого мая, жизнь перестала быть реальной. День сменялся днем, темные московские ночи сменились белыми петербургскими,но в сознании все это отражалось неясно.
Она нашла в Петербурге Оленя в подавленном состоянии; он не мог простить себе ошибки: "Другой тяжело ранен". Он взял на себя всю ответственность и всю тяжесть ужасного дела,- и оказалось, что его рука недостаточно тверда. Теперь этот "другой" настолько оправился, что уже дает показания следователю. Тогда зачем было убивать первого и калечить этого "другого"? Но Олень не говорил об этом Наташе - он вообще не вспоминал о московских делах. Только подергивания скулы стали чаще, и он с трудом их сдерживал.
В Петербург перебрались постепенно и другие члены московской боевой дружины Оленя; группа пополнилась и здешними. Пока не было ни слежки, ни провалов, и нужно было торопиться действовать. Основная задача - центральный террор. Если он невозможен, то пока хотя бы такой крупный акт, который потряс бы правительственные ряды и взволновал бы всю Россию. И главное скорее, пока налицо и силы и средства.
Была в корне изменена прежняя система конспирации, смешная и кустарная. Теперь члены группы встречались в отдельных кабинетах шикарных ресторанов, одевались у хороших портных, не жалели денег на добывание верных паспортов. В Финляндии была поставлена динамитная мастерская, в Петербурге снято несколько больших и хорошо обставленных квартир. В одной из них, по паспорту молодых супругов, поселились Олень и Наташа.
Теперь жизнь была непрерывным спектаклем, блестящим цирком, в котором акробаты ежеминутно рискуют ошибиться в математическом расчете своего воздушного полета - и разбиться насмерть. Внизу нет спасительной сетки, и ошибка на дюйм равносильна концу.
В этой страстной борьбе была забыта Москва и вообще исчезло прошлое. Жизнь от сегодня - до завтра. Лишняя минута - выигрыш. В полусне - любовь, если это любовь. Странно - каждый день есть суп, рыбу, салат, фрукты, может быть, за час до смерти,- но сильным телам нужна пища. И нужна любовь - если это любовь.
И Наташа думает:
"Вот если бы в деревне, на берегу Оки, в сытном духе зреющей ржи или в теплую ночь,- а этот дождь и тревожное ожидание были бы только сном. Встряхнуть головой - и все бы исчезло. И если бы там был со мной Олень, круторогий и сильный..."
Тогда - это была бы, вероятно, настоящая любовь.
"Иллюзион"
Некрасивая девушка с веснушчатым лицом и жидкими прямыми волосами вошла в вагон второго класса; она могла бы ехать и в третьем, если бы не имела, по обыкновению, важного поручения, вынуждавшего ее ехать с удобствами. Она ни на минуту не выпускала из рук небольшого чемоданчика, хотя в нем было только мыло в жестяной коробке, зубная щетка, полотенце, чистый кружевной воротничок и подушка-думка в белой наволочке. Еще, впрочем, коробочка с мятными конфетами и - дань женственности - крошечный флакон духов "Иллюзион".
Едва усевшись в вагоне, она вынула этот флакон, извлекла из него притертую пробку со стеклянной палочкой, слегка смочила духами платок и положила флакон обратно. Сидевшая напротив дама повела носом и недовольно отвернулась. Духи были очень сильные, а в вагоне и без того душно. Дама подумала: "Для кого она старается? Такая морда!"
Когда поезд тронулся, в купе оказались трое: прибавился еще мужчина, по виду - торговый комиссионер. Плотно усевшись, он тоже повел носом: сильно пахло духами и еще чем-то пряным и неприятным.
Ехать пришлось ночь. Дама вынула легкий плед и большую пуховую подушку и заняла весь диван. Мужчина приподнял верхнюю койку, грузно залез, обнаружив толстые нитяные носки, и, покашливая, разлегся с удобством. Девушка, для которой освободилась нижняя скамейка, вынула из чемодана свою думку и, убедившись, что дама лежит к ней спиной, опять извлекла флакончик и обтерла стеклянную пробку о наволочку подушки. Снова едкий аромат духов "Иллюзион" наполнил купе. Лежавший на верхней койке завозился и уткнулся в сложенный под головой пиджак. Затем девушка легла, пригнув коленки и закрыв юбкой ноги.
Все трое дремали, и все трое страдали от духоты и сладкого запаха. Несколько раз за ночь мужчина закуривал - и как будто от табачного дыма ему становилось легче. Каждый раз, когда чиркала спичка, девушка пугливо приподымалась и подбирала под себя маленькую подушку.
Ей дремалось всех тревожнее: у нее кружилась голова. Кроме того, ей было неудобно лежать, и она все время поправляла и одергивала неуклюже сидевшую на ней кофточку, которая сползала и топорщилась. Девушка задыхалась от жары и от неудобной одежды, часто кашляла в кулачок, выходила в коридор подышать воздухом и снова пыталась заснуть.
На финляндской границе, в Белоострове, по вагону прошел жандарм, затем, один за другим, несколько штатских. Когда к купе приближались шаги, девушка закрывала глаза и притворялась спящей.
В Петербург прибыли благополучно и в срок. При выходе даму пригласили в особую комнату для осмотра багажа, а на девушку не обратили внимания.
Вот и еще раз она выполнила свою обычную миссию. Взяв извозчика, она велела ехать на Васильевский остров, сошла на углу 10-й линии, прошла пешком две улицы, убедилась, что герань на окне повернута цветком в левую сторону, вошла в подъезд и позвонила.
- Никого не завезли, Фаня?
- Никого. На улице пусто. Здравствуйте.
- Много привезли?
Она передала подушечку, оказавшуюся тяжелой, затем, отвернувшись, стала расстегивать кофточку.
- Не смотрите сюда.
- Ладно, ладно, я не смотрю.
Стесняясь, она сняла с себя что-то вроде плотного жилета, тяжелого и неуклюжего. К телу он прилегал резиновой стороной, а снаружи был простеган прочными шнурами. Когда снимала, протаскивая его через расстегнутую кофту,в лицо ей пахнуло удушливым теплым запахом, смесью эфира и карболки. Сняв радостно потянулась.
- Надышались, Фаня?
- Ужасно! Особенно тяжело было ночью. Мне все казалось, что щиплет тело.
- Чему щипать? Ведь подкладка резиновая.
- И все-таки казалось. А главное - согнуться невозможно, как в латах. Ну, ничего.
- Голова не болит?
- Она всегда немножко болит, но я привыкла. Вот только тошнит.
-- Вам бы теперь прогуляться и проветриться. Или в бане попариться вот хорошо! Мелинит* - вредоносная штука! Что-то вы все кашляете?
* Мелинит - взрывчатое вещество, тринитрофенил.
- Ничего. Я вообще кашляю. И в вагоне дуло.
- Нет, это не годится. Надо бы вас кем-нибудь заменить.
- Некем. Да и не нужно. Я привыкла, а другому будет трудно. И я незаметная.
Она вправду была незаметной: низенькая, невзрачная, с худым лицом. Теперь, сняв тяжелый жилет, стала совсем тоненькой, и ее помятая кофточка собралась в складки.
- Ночуете в Петербурге?
- Нет, я в двенадцать еду обратно. Хотелось бы поспать, да уж лучше я пройдусь, времени всего два часа.
- Ну, как хотите. Да будьте осторожны!
Уж она ли не осторожна! В пятый раз привозит из Финляндии мелинит и динамит, дышит им целую ночь, отравляет себя через легкие и через поры своего худенького тела,- и даже слежки ни разу за ней не было. Делает дело маленькое, но очень важное и ответственное. Никого не видит, кроме двоих товарищей,- того, который передает ей посылки в Гельсингфорсе, и вот этого, который их принимает здесь. Больше ни с кем она видеться не должна; она даже и не знает почти никого, и не хочет знать, хотя могла бы. Настоящих героев она не видит, только слыхала имена некоторых. И впредь будет так же, если только здоровье позволит ей и дальше быть маленькой участницей великого дела.
Робко спрашивает:
- Нужно еще привозить?
- Еще два раза по стольку же. Вы там скажите, Фаня. И поскорее, хотя нехорошо вам часто ездить.
- Хорошо, я скажу. До свиданья, товарищ Максим.
- До свиданья, Фаня. Кланяйтесь, скажите, что пока все идет ладно.
- Я скажу.
Вот он, должно быть, такой же, из незаметных, хотя, конечно, не ей чета. Он должен знать больше. Хотелось бы поговорить с ним, а нельзя. Даже если он и захотел бы сам - все-таки нельзя.
Выйдя, она тихонько оглядывается и повертывает в первый переулок. Потом еще делает несколько поворотов, на всякий случай, прежде чем выйти к мосту на Петербургскую сторону. С Тучкова моста она долго смотрит на воды Малой Невы, радуется прохладе и старательно - и потому, что это приятно, и потому, что это нужно,- дышит чистым речным воздухом. Вспоминает, что с утра ничего не пила и не ела. Нужно будет зайти в кондитерскую, и там можно себе позволить и кофе со сливками, и два, три, четыре сладких пирожных.
Ей велели хорошо есть и хорошо одеваться и вообще держать себя так, будто она никогда не знала нужды. Быть по виду буржуазной! Другие так и поступают, даже иногда кутят по-настоящему. Но им это необходимо в целях конспирации, а ей непривычно и не нужно. Так лучше.
Все-таки, выйдя из кондитерской, она заглядывается на витрины магазинов. Новую кофточку нужно бы купить или хотя бы новый твердый воротничок к блузке. И еще она давно решила купить новую шляпу с большими полями, чтобы и лицо закрыть, и вообще изменить внешность - давно пора! Старая шляпка могла приглядеться шпикам за частые ее поездки. Она холодеет при мысли, что вот - зайдет и купит дорогую синюю шляпу с лентами, падающими на спину! Денег ей дали много - но хорошо ли тратить деньги на роскошь? И она уходит от соблазна: еще раз можно проехать в старой, а купить что-нибудь подешевле в Финляндии, для новой поездки.
До часа отхода поезда, усталая и неспавшая, она бродит по улицам со своим чемоданчиком. Встречаются молодые и веселые лица, женщины в дорогих светлых нарядах, мужчины с дерзкими глазами. И дети, которых она так любит,а у нее не будет, конечно, ни мужа, ни детей. Как и других, ее ждет арест и, может быть, ранняя смерть. И тогда узнают ее имя, и ее маленькое участие в важном деле будет отмечено в истории революции. Вот и оправдание жизни!
У самого вокзала она покупает в дорогу пакетик смородины. Днем ехать еще жарче, и теперь можно третьим классом. Зато не придется душиться из флакончика.
Когда она в толпе проходит через вокзал, человек в коричневом пиджаке и грязноватом воротничке толкает в бок другого:
- Эту вот, жидовочку, который раз вижу. Все взад-вперед ездит.
- Ту, с чемоданом?
- Ну да. Главное - жидовочка.
- Может быть, дачница?
- Нет, все с дальним поездом.
- Понаблюдай. Только одета плохо, а они теперь больше рядятся под господ.
- Как-нибудь вещи бы осмотреть, как опять приедет.
- Ты скажи.
Мимо проходит высокого роста господин с перекинутым через руку пальто на шелковой подкладке. Рыжий пиджак опять толкает соседа:
- Видел?
- Вижу. Ступай, скажи Земскому, чтобы принял.
- Он на платформе?
- Там. Гони живо!
И рыжий, расталкивая толпу, спешит на платформу.
В ВЫСОКОМ УЧРЕЖДЕНИИ
-- Портфельчик потрудитесь оставить здесь.
Отец Яков замялся:
- А у меня тут бумаги. В сохраннности ли будет?
- Помилуйте, батюшка, в полной сохранности! Это только правило такое, чтобы с собой не брали ни палок, ни зонтиков, никаких пакетов.
Принимая портфель отца Якова, молодой человек, очевидно - помощник швейцара, подмигнул глазом и тихо сказал:
- У вас-то, батюшка, у лица духовного, ничего нет, а ведь другой человек мало ли что пронесет в залу. Может неприятность выйти!
- Разумно, разумно,- сказал отец Яков и подошел к зеркалу расправить бороду. Расчесывая ее гребешком, подумал: "Может быть, каких револьверов опасаются. Оно - предосторожность нелишняя".
И сразу стало и интересно и лю-бо-пытно! В Государственной думе этого нет, там проще. Там народ бывалый, да и толпа густа. А здесь - и пышность, и благолепие, ну и осторожность. Люди большие - Государственный совет! И министры, и бывшие министры, и будущие министры, коли их Бог доведет и сподобит.