Ключевое внимание уделяет национальной мифологии английский философ и социальный антрополог Эрнест Андре Геллнер[96].
В начале этой книги мы договорились, что идеи, высказываемые в ней, по большей части будут носить характер гипотез. Позволю себе выдвинуть гипотезу уже в отношении современности: здесь вроде бы и источники есть, и раскопок проводить не надо, однако причины и следствия так перепутаны, «культурные слои» так перемешаны, находки похоронены под таким ворохом информационного мусора, что до истины добраться ничуть не проще, чем до погребальной камеры Гнёздовского кургана.
Моя гипотеза такова. Предположим — ну, чисто умозрительно, — что у России есть враги. Намеренно не буду проводить никаких этнических аналогий, поскольку враги определяются не национальной принадлежностью, а конфликтом интересов. Сегодня наши интересы могут вступать в конфликт с интересами Британии, завтра — Польши, послезавтра — Науру (последнее, видимо, не за горами). Итак, дано: с одной стороны имеется мощная, талантливая, успешная нация (неважно какая!), с другой — некая выстроенная десятилетиями система кланово-феодальных международных отношений, позволяющая обогащаться узкой группе принципалов, которые видят в этой нации (неважно какой!) угрозу своему благополучию. Уничтожить эту группу, во-первых, не так просто: прямое боестолкновение связано с большими потерями, как показала хотя бы Восточная война. А во-вторых, за последние 200 лет концепция войны сильно изменилась. Если раньше высшим достижением военной науки было уничтожение врага, то современная концепция предполагает не уничтожение, а управление врагом.
Управляемый враг очень удобен. Он не причинит вреда, но может принести много пользы, например, выступить в роли мальчика для битья, «оси зла», государства-изгоя, а также «надувного чудища» перед некими туземцами (скажем, в Афганистане), чтобы удобнее было взять на себя роль «миротворца», и т. д.
Естественно, это комбинации многоходовые, многовариантные, и доступны они только хорошо подготовленным операторам, в чьих руках даже не СМИ: СМИ — это пошло, обыватель уже давно научился различать, где хвост машет собакой, а где наоборот. В руках данной группы прикормленный «креативный класс», который за немалые деньги создает «коды», «идеи» и «мифы». Случайно ли одним из самых высокооплачиваемых в СССР был труд писателя? А кто такой писатель? Человек, создающий миры. И в зависимости от того, насколько эти миры привлекательны, насколько хочется ассоциировать себя с ними и жить в них, более или менее успешно сохраняется status quo. Как большинство образованных русских представляет себе события 1812 года? По роману Толстого «Война и мир» и стихотворению Лермонтова «Бородино». События Второй мировой войны? Преимущественно по продукции киноконцерна «Мосфильм».
Событие становится фактом национальной истории лишь после того, как было осмыслено деятелями культуры. Но случается и так, что само событие отсутствует, а литературно-художественное осмысление есть. Пример — пресловутое «татаро-монгольское нашествие». Большинство представляет его исключительно по трилогии Яна. Но это не единственный пример. Сила искусства велика. Оно заставляет сопереживать, вызывает эмоции, которые редки в реальной жизни. Оно формирует уникальный опыт переживаний. Так, заставляя переживать опыт поражений, не существовавших в реальности, оно записывает в «национальный код» популярный ныне в молодежной среде американизм «лузер». А теми, кто уже многократно пережил боль поражения и привык к ней, проще управлять. Образ лузера становится частью коллективного бессознательного. Ох, не так уж и глуп был Михайло Васильевич Ломоносов, когда правил Вольтера и требовал от Мюллера выбирать выражения, в которых тот описывал перемещения славянских племен древности (см. приложение 1).
Однако есть и другая, не менее серьезная опасность. С помощью «креативного класса» можно создать не только поражение из победы, но и победу из поражения. Можно присвоить событиям смыслы, которых они изначально не имели. Наиболее грубо, но в то же время ярко данная технология представлена в так называемых тоталитарных сектах. Человеку внушают, например, что иметь любую собственность грешно. По мере осознания им своего греха собственность перетекает в карман главы секты, а в простых «прихожанах» воспитывается дух «нестяжательства» и «жертвенности». Этим, кстати, славился и советский агитпроп. Да сама мифология Страны Советов была создана несколькими десятками писателей, поэтов, режиссеров, сценаристов. Союз писателей — одна из мощнейших структур советского агитпропа, который, замечу, остался практически не реформированным.
В результате создается система координат, в которой противник заранее обречен на поражение. В конфуцианской традиции это формулируется сентенцией «Трудно искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет».
Задавая ложные парадигмы, потенциальным противником легко манипулировать. Можно создать «сверхценную идею» (например, проливы Босфор и Дарданеллы) и направить творческий потенциал сотен тысяч умов на поиск черной кошки мнимого геополитического могущества, в то время как самим сосредоточиться на актуальных задачах, например на контроле над информационными потоками. Для Вещего Олега щит на вратах Царьграда был эпизодом, одним из множества. Для Романовых — стал несбыточной мечтой, «священной коровой», idée fixe, что полностью исключило Россию из европейской политики на долгие годы.
Идем дальше.
Если мы применим идею Прайса к России XIX века и сравним ее с Россией XX века, то без особых усилий увидим, что большинство «мифов», «кодов» и других «национальных скреп» осталось практически без изменений. Россия Романовых и Советская Россия отличаются друг от друга куда меньше, чем Русь Рюриковичей и Россия Романовых. Вот и становится понятным, откуда у Романовых взялись еще 95 лет правления!
При Николае I формируется образ («миф») России как противовеса Европе на «идейной»/религиозной почве. Советская Россия также видит себя «идейным» противником «прогнивших буржуазных демократий», естественно безнравственных, естественно уходящих и вообще неправильных. Черчилль услужливо подбрасывает идею железного занавеса, как до этого лорд Керзон устанавливает линию, за которую русским лучше не переступать. Во время Крымской войны Россия подается пропагандистами как «единый военный лагерь, окруженный врагами». Тот же образ подхватывают большевики как в Гражданскую, так и после. Начальную военную подготовку в гимназиях ввел не кто иной, как Николай I. Известный критик и историк литературы А. М. Скабичевский свидетельствует: «От каждого учебного часа в гимназиях было взято по четверти часа, и из этих четвертушек составилось по два часа ежедневно, которые были посвящены ротному и батальонному учению, для чего были командированы из ближайшего к нам кадетского корпуса офицеры»[97].
Формальным поводом для Крымской войны послужила оккупация Молдавии и Валахии; спустя 90 лет оккупация Советским Союзом Бессарабии и Буковины стала поворотной точкой в отношениях с Берлином, приведшей к катастрофе. Политика Российской империи была направлена на приращение территорий, в этом по традиции (да и сейчас; см. учебник Пчелова) видится единственный критерий успеха правителя. Соответственно, распад СССР воспринимается как утрата юрисдикции центра (императора) над территориями — естественно, со знаком «минус». Потенциал появления трех русских государств (Россия, Украина, Беларусь) вместо одного безнационального СССР воспринят и оценен не был.
Николаевская Россия прославилась как «жандарм Европы», палач Польши и Венгрии; СССР аналогичным образом отметился в Праге и Будапеште. При Николае I за основу национального мифотворчества берется концепция Карамзина, ключевыми пунктами в которой стали миф о нашествии «татарских монголов» и миф о «крещении Руси». Оба мифа призваны затушевать провальное (за редчайшими исключениями) правление династии Романовых. И оба пункта считаются аксиомами в современной российской историографии. А в качестве финального аккорда — канонизация последних Романовых.
К подобному объяснению «временных» неудач (хотя правильнее назвать их постоянными) прибегали и большевики. Подобно тому как Карамзин все валил на «татар», хрущевские «соловьи» все валят на фашистов. Материальный ущерб от войны не полностью изжит до сих пор! (Как страна-победительница умудрилась в этом плане столь катастрофически отстать от практически стертых с лица земли Германии, Италии и Японии — загадка.) Человеческие потери с момента окончания войны выросли втрое! От 8–9 млн при Сталине, 20 млн при Брежневе — и до 30–35 млн в настоящее время. Как будто война все еще продолжается! Может быть, не каждый солдат должным образом похоронен, но число потерь не может превышать списочный состав вооруженных сил! Не удивлюсь, если через пять лет «откроется», что правильная цифра — 40 млн. Кстати, вот и объяснение, зачем нам нужна армия гастарбайтеров! Сталин ощущал себя наследником царской империи, о чем не стеснялся говорить открыто. Одним из пунктов переговоров в Берлине (Молотов — Риббентроп), опять же, стала судьба проливов Босфор и Дарданеллы. Имперская политика совершенно в духе Николая I и по сей день проводится в Средней Азии и на Кавказе.
Прошло без малого два века, а страна носится по кругу одних и тех же вызовов, принимая одни и те же негодные, провальные решения, растрачивая чудовищные ресурсы: материальные, человеческие, научные. Случайно? Вряд ли. Сумма случайных факторов дает случайные результаты. Если на протяжении двух столетий при трех сменившихся правительствах (полностью отрицавших предыдущие!) «мифы» и «коды» остаются неизменными, налицо полная преемственность политического курса. Это ОДНО, а не три государства. Современная Германия решает принципиально иные задачи и принципиально иными способами, чем Третий рейх. Пятая французская республика ведет совершенно иную внешнюю и внутреннюю политику по сравнению с Францией Наполеона Бонапарта. Украина — при всем бардаке с «мифами» и «кодами», схожем с российским, — не Другий Гетьманат Павла Скоропадского. Не потому ли нам так настойчиво навязывают реставрацию самодержавия, что вся кровавая мясорубка XX века была просто «отвлечением внимания на негодный объект», как это принято называть на языке спецслужб? «Чем вы ближе, тем меньше вы видите»[98]. Круг замкнулся. Если при дворе Николая I лучше говорили на английском, чем на русском, то при новом монархе (обязательно «великом» и «самом русском из всех русских») язык Пушкина и Толстого будет заменен на язык Шекспира уже официально. Характерно, что из всех Романовых, так методично уничтоженных большевиками, выжила только ветвь, имеющая прямое отношение к Британскому королевскому дому, Ганноверской династии.
Теперь самое важное — определить, а что же мы, собственно, понимаем под словом «Россия». Если Россия = царь-батюшка, то «врагами России» / «врагами народа» являются либералы, антимонархисты, сторонники демократических ценностей и республиканского правления. Если Россия = плацдарм для мировой революции, то главными врагами будут буржуазные националисты и буржуазия вообще, которые настроены отстаивать интересы национального капитала. А что бывает в стране, когда уничтожается национальный капитал? Правильно! Приходит ИНТЕРнациональный. Иначе говоря, страна последовательно становится колонией (и уже неважно чьей). Если носитель национальной идеи — армия, то логично, что военные видят благополучие державы в росте гособоронзаказа, повышении престижа воинской службы, увеличении денежного довольствия и пр. Это, в свою очередь, ведет к усилению милитаристской риторики. Но во всех случаях «русская», «державная» идея не будет национальной. Cui prodest? Кому выгодно? В первом случае — семье феодалов, во втором — иностранным предпринимателям, в третьем — военным чиновникам и их подрядчикам, то есть государственному бизнесу, который также плотно аффилирован с царем-батюшкой / генеральным секретарем / администрацией президента. И тут мы можем наблюдать определенную последовательность действий: 1856 год — уничтожение России как политической и военной силы в Европе, но время империй подходит к концу. Править начинает капитал. И враг наносит упреждающий удар: 1917 год — уничтожение России экономически, полное истребление национального капитала, класса собственников, которые могли бы составить конкуренцию (и уже начали составлять!) британским.
А что же народ? Очень размытое и лживое пропагандистское слово «народ» следует употреблять с массой оговорок.
Существуют две концепции национального развития. Первая — английская, когда нация четко делится на аристократию, которая, собственно, и является носителем суверенитета — сувереном, и на плебс, который нацией, по сути, не является. Единственной государствообразующей силой выступает аристократия/бюрократия. Вторая — франко-германская, когда носителем национальной идеи выступает «третье сословие»: лавочники, цеховики, мелкие товарные производители. Или, как сейчас модно говорить, «средний класс». Примечательна в этой связи фраза Отто фон Бисмарка «Все мы — народ, и правительство — тоже». Но кто будет аристократией в «новой» России? Вчерашняя номенклатура. Больше просто некому. То есть построение национального суверенитета как функции от номенклатуры автоматически означает реставрацию большевизма/феодализма и реанимацию бюрократическо-клановых интересов. Любой «возврат к истокам» становится лживой обманкой. Реставрация романовщины — колониальное правление, реставрация якобы «противного» ему большевизма — тем более.
И это очередной «национальный код». Русский ли?
В отечественной публицистике до сих пор национализм определяют как шовинизм. В западной же антропологии национализм разделяют на территориальный, гражданский и этнический. Этнический национализм является следствием экономической и политической модернизации в мультиэтничных/мультикультурных обществах. В современном мире (Европа, часть Восточной Азии) границы этноса примерно совпадают с границами национального суверенитета. Исключение — имперские и колониальные образования.
Для мыслящего человека в России всегда было важно внимание к традиции. Она и воспринимается как «национальное». Но к какой именно традиции? Ведь на каждую «древнюю» традицию найдется еще «более древняя». Сегодня удивительным образом вновь становится актуальным спор «западников» и «славянофилов». Однако следует признать, что сама терминология совершенно неудовлетворительна: границы понятий размыты и очень условны. Любопытно, что большинство «славянофилов» (А. С. Хомяков, Н. М. Катков, весь многочисленный клан Аксаковых) по совместительству были завзятыми англоманами (см. приложение 3: как ловко И. С. Аксаков, вроде бы верно критикующий английскую модель, подменяет понятие «аристократического монархизма» понятием «народный монархизм»). Фанатичным англоманом был и Н. М. Карамзин (см. «Записки русского путешественника»). В этой-то среде и начал кристаллизоваться, а к концу XIX века обрел окончательные очертания миф[99] о «мистической монархии» и «особой миссии» России. Туземцам нужны бусы, иначе будут бунтовать и могут догадаться, что «царь-то ненастоящий»!
Но туземцами хотели быть далеко не все.
Так, 3 октября 1830 года из-под пера М. Ю. Лермонтова выходит текст, озаглавленный «Новгород»:
Назад, в будущее! Совершенно неактуальный в XX веке спор Москва VS Новгород во времена автора «Мцыри», оказывается, мог быть основой для метафорических построений. Древний Новгород предстает абсолютным идеалом свободы, равенства и братства в противовес самодержавной царской Москве. Свобода и народовластие — не это ли «национальный код» и национальная идея? Говорите, русским не свойственны демократические традиции? Ну-ну…
В рукописи стихотворение не закончено и зачеркнуто. Но «вечевая» тема в творчестве Лермонтова, как и вообще тема поиска национальной идентичности, отнюдь не проходная. В стихотворении «Поэт» (1839) есть такие строки:
Народ, вече и логично вытекающее из него благородство мыслей объединены не случайно. «Славянофилы» любят цитировать отрывок из «Вадима»: «Русский народ, этот сторукий исполин, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его; он желает быть наказываем, но справедливо, он согласен служить — но хочет гордиться своим рабством, хочет поднимать голову, чтоб смотреть на своего господина, и простит в нем скорее излишество пороков, чем недостаток добродетелей!» Вот оно — доказательство неизбывного рабства, имманентно присущего таинственной русской душе! Однако, как и всегда в таких случаях, следует посмотреть контекст. Все это говорится на фоне постоянных отсылок к Наполеону. Лермонтов, как и многие образованные люди того времени, восхищался Наполеоном, видя в нем образ идеального харизматического национального лидера: «…что был Наполеон для вселенной: в десять лет он подвинул нас целым веком вперед» или «…разве нет иногда этого всемогущего сочувствия между народом и царем? Возьмите Наполеона и его войско! — долго ли они прожили друг без друга?».
Как сильно на восприятие идеи способен влиять контекст! Казалось бы, текст один и тот же, но как меняется смысл, если мы осознаем его не на фоне азиатской деспотии, а на фоне европейских традиций рыцарства. По сути, Лермонтов выразил то же самое, что спустя годы скажет немецкий писатель Ф. Л. Ю. Дан: «И у вассала есть честь — она называется верность». Образ Наполеона, конечно же, двойственен. С одной стороны, это захватчик, получивший достойный отпор, с другой — освободитель народов. Русские не могли не знать, как Бонапарта воспринимали в Северной Италии, оккупированной Австрией, Польше… Наполеоновские войны — время, когда взамен Европы империй приходит Европа наций. И тут бы лидера, который будет больше русским, чем царем, как Наполеон был больше французом, чем императором. Но его нет. Романовы не в состоянии сформулировать национальную идею.