Язычок щелкнул, дверь отошла в сторону. Вошли неслышно. Тонкая полоска света пробивалась из-под двери кабинета. Ванзаров показал знаками, что надо делать. Джуранский кивнул, спрятал наган и встал на изготовку. Бронзовая ручка тихо пошла вниз. Ванзаров дернул створку на себя. Ротмистр бросился, как в омут. Грузное тело пало на ковер, заломили руки за спину. Щелкнули наручники. Сопротивления не было.
— Взяли! — не запыхавшись, доложил Джуранский.
Донесся возмущенный хрип:
— Как смеете!.. Это что такое! Произвол!
За что получил по ребрам легкий тычок носком ботинка:
— Советую не трепыхаться.
Огоньки свечей вздрагивали. По стенам носились тени. На рабочем столе лежали раскрытые тома. В остальном в обстановке кабинета мало что изменилось. Лежа лицом в ковер, задержанный тяжело закашлялся. Ванзаров приказал усадить его.
Повалить тело было куда проще, чем его поднять. Джуранский тянул изо всех сил, но смог только перевернуть на спину. Оставив чемоданчик, Лебедев пришел на помощь. Вдвоем они кое-как взгромоздили шесть пудов живого веса на ветхий стульчик.
Профессор издавал булькающий звук, словно внутри у него клокотала ненависть:
— Вы ответите… Вы за все ответите… Не думал, что вы такой негодяй, Ванзаров! Ну, ничего, поплатитесь… За все придет расплата… Я этого так не оставлю, дорого заплатите за произвол!
Бывший студент сел напротив и тихо сказал:
— Все кончено, Ирис Аристархович.
— За все заплатите! Дорого заплатите!.. Я дойду до самого министра!.. На каторгу пойдете… Что там у вас кончено?
— Господин Санже мертв, барышня Марианна Лёхина застрелилась, пани Зелиньска, которую вы знали как Холодову или Медоварову, находится в подвалах охранки, из которых она вряд ли выйдет живой. Потому что полковнику Герасимову это совершенно не нужно. О смерти господина Наливайного и Надежды Толоконкиной вы осведомлены. И самое главное: приход бога Сомы к людям не состоится.
— Что вы такое несете? Какой Сома? — прохрипел — Окунёв.
— То самое древнее божество, которого вы разбудили.
— Это отвратительный бред, Ванзаров! Вы издеваетесь надо мной!
— Разве я позволю себе быть невежливым со своим учителем. Тот, кого вы послали отравить сомой чаны с пивом, час назад нами задержан. Апокалипсис отменяется.
Профессор перестал издавать ужасные хрипы и уставился на бывшего студента:
— Что вы сказали?
— Никакого массового отравления жителей столицы не будет.
— Так, значит, они…
— Ваши ученицы попытались воплотить ваши идеи в жизнь. Мы им помешали. Извините.
— Вы сказали, сома… Так что, она действительно существует?
— Наркотический состав, который вызывает галлюцинации и сильнейшее привыкание, несомненно, имеется.
Окунёв удивленно крякнул:
— Вот, значит, как…
— Что удивляетесь? Вы же его изобрели.
— Ванзаров! Откуда у вас столько самоуверенной дури? Я занимаюсь литературой и борьбой с религией, а не поисками философского камня. Сома — это чистейший миф.
— Конечно, миф, — согласился Ванзаров. — Вы о ней столько слышали от окружения, но думали, что все это сказки. Только кое-кто сделал сказку былью. Нам придется немного побеспокоить вас, Ирис Аристархович. Ротмистр, расстегните ему верх сорочки…
Окунёв зашипел, как хорек, загнанный в угол, но это не помогло. Зайдя сзади, Джуранский быстро справился с пуговицами. Грудь профессора обильно поросла волосами, но была совершенно чистой. Ванзаров кивнул, края сорочки закрыли стыдную наготу. Ирис Аристархович совершенно поник и всхлипнул:
— Как вам не стыдно унижать старого больного человека…
Ванзаров принес искренние извинения, приказал снять наручники и предложил побеседовать о другом, куда более важном, чем сома. Окунёв тер запястья, на которых остались красные вмятины, слезливо сопел, но скандалить не порывался.
— Что вы хотите? — спросил он.
— Расскажите о Надежде Ирисовне Кабазевой.
Профессор не выразил бурного удивления, потупился и сказал:
— Все-таки узнали…
— Это было нетрудно.
— И что вы хотите?
— Полагаю, Надежда, имея женский паспорт, окончила Женский медицинский институт и потом служила в какой-нибудь аптеке, где берут барышень…
— Да, у Лесневской. Но это было еще год назад.
— Узнали вы о ее существовании не так давно…
— Да, — печально согласился профессор. — С ее матерью у меня случился страстный роман. Потом Веру отправили на каторгу. Я не знал, что она беременна. Года два назад я читаю лекцию, ко мне подходит симпатичная барышня, говорит, что заинтересовалась темой гибели религий. Она мне сразу понравилась, я даже подумал: не закрутить ли роман. Но бог уберег. Пригласил ее в ресторан, тут она и рассказала, кто ее мать. Я сначала не поверил, но она предъявила доказательства: фотографию, где мы с Верой снялись вместе как раз накануне ее ареста. Скажу вам, что Вера была страшный человек. Все повторяла заповедь «Катехизиса революционера» Нечаева: «Революционер — человек обреченный. Для него нет ни родных, ни близких, ни друзей. Вся его жизнь подчинена одному: страстному, полному, повсеместному и беспощадному разрушению. Всегда и везде он должен поступать так, как этого требует единственная мораль и нравственность — торжество революции…» С этим Надя и выросла.
— Двадцатый век на дворе, а у нас все то же: нечаевщина и «Бесы» господина Достоевского! — не удержался Лебедев.
Одарив коллегу строгим взглядом, Ванзаров спросил:
— Перед расставанием Вера подарила вам запретную книгу на долгую память.
Окунёв вздохнул печально:
— А это откуда узнали?
— Только предположение, не более. Так что же Вера?
— Ничего. После ареста мы больше не виделись. Но когда увидел Надю, все вернулось. Пригласил ее сюда, признался, что я ее отец. Она не удивилась. Сказала, что знает это.
— А свою… особенность тоже раскрыла?
— Что называется, прямым текстом. Характером в мать пошла.
— Что именно Надежде от вас было нужно? Денег?
— Ни разу о деньгах не заикалась, — ответил Окунёв.
— В таком случае ей был нужен комплект мужской одежды по росту. А пальто вы ей со своего плеча подарили. Впрочем, ключ от дачи в Шувалове она тоже взяла.
Профессор отер слезы, засыхавшие на щеке:
— Вроде бы надзор за мной давно снят… Как узнали?
— Только Сократова логика, которой меня обучили вы, — ответил Ванзаров.
— Хоть что-то полезное в вас заронил… А всё-таки?
— Надежде необходимо было установить контроль над двумя барышнями-революционерками. В мужском обличье это было куда проще. Вот только барышня Полонская случайно раскрыла ее тайну. У вас на даче. Зря вы туда давно не наведывались. Кстати, теперь у вас и дачи нет. Но это пустяки. Итак, Надежда получила от вас ключи, мужскую одежду, шубу, познакомилась с вашими друзьями…
— Какими еще друзьями? — спросил Окунёв.
— Санже, Толоконкина, Лёхина и прекрасная полька…
— Барышня Полонская, что ли? Не друзья они мне вовсе. Это скорее…
— Друзья Надежды. Она их сюда приводила. Устраивали чаепития…
— Конечно.
— И Лёхина с Полонской приезжали к вам узнать про судьбу Надежды…
— Все расспрашивали, как да почему.
— Они еще что-нибудь хотели?
— Спрашивали, не оставляла ли Надя каких-то банок или склянок.
— А Санже к вам не приезжал позавчера вечером?
— Нет, мы едва знакомы.
— Надежда водила вас на его боксерские поединки?
Профессор вздохнул:
— Был грех. Затащила, сильно возбуждалась от мордобоя, потом еще заставила фотографироваться с победителем. Очень любила победителей.
— Она дружила с Санже.
— Не то слово — дружила. Уж не знаю, до чего у них дело дошло. Санже на нее влюбленными глазами смотрел. Большой сюрприз его ожидал…
— Зачем ей понадобился снимок с фигурой пентакля? — спросил Ванзаров.
— Появилось у нее такое желание: сняться вместе, а она в мужской одежде. Шутка. Только Санже отказался с нами сниматься. Сказал: дипломату не полагается. Чудной такой.
Переполнившись чувствами, Лебедев вынул сигарку и спросил разрешения закурить. Профессор безразлично махнул рукой, но Ванзаров отклонил порыв.
— Теперь самое важное, Ирис Аристархович, — сказал он. — Кто придумал отравить население столицы отваром спорыньи?
— Да ведь какие идеи порой за столом не возникнут… Так, шутливые разговоры…
— Кто их начинал?
— Полонская все больше фантазировала…
— А Надежда?
— Она девушка умная, начитанная, спорила с ней…
— Кого вы просили телефонировать мне с угрозами?
Окунёв смущенно хмыкнул:
— Что было делать… Боялся, что докопаетесь. Не хотел, чтобы в Наденькину жизнь лезли грязными лапами. Это была шутка. Простите…
— Я спросил: кто телефонировал.
— Оставьте, Ванзаров. Этот человек вам ничего не сделал. Пытайте меня, но невинное существо не отдам на растерзание полиции.
— А что же сома?
Профессор изобразил глубокое непонимание.
— Кто организовал возвращение Сомы? — спросил Ванзаров. — Кто изобрел рецепт наркотической смеси?
Он безнадежно покачал головой.
— А вот мой коллега, господин Лебедев, считал, что вы ее изобрели, и настойчиво в этом меня убеждал. Как же он теперь разочарован.
Криминалист сжал в кулаке сигарку, отчего табак посыпался трухой.
— Это все пустяки, — продолжил Ванзаров. — Куда важнее узнать, откуда она появилась.
— Не имею ни малейшего понятия…
— Это же так просто: если пани Полонская и барышня Лёхина спрашивали сому у вас, искали ее на даче, а господин Санже за что-то заплатил Надежде большие деньги, какой следует вывод?
— Не может быть, — проговорил Окунёв.
— К сожалению, Ирис Аристархович, может. Надежда ведь изучала химию, ботанику, медицину, работала при аптеке. Что ж тут невероятного?
— Надя никогда ни полусловом не обмолвилась…
— Это не значит, что у нее не было сомы. Вспомните: это ведь она затевала разговоры о напитке богов?.. Вот видите… Получилась гремучая смесь: ваши фаустовские идейки, мечты пани Полонской отомстить за несчастную родину, боевой опыт барышни Лёхиной и удивительная жидкость из рук вашей дочери.
— Хорошо, допустим, вы правы! — взъярился профессор. — Но кто убил Надежду?
— Вас только эта смерть интересует? — спросил Ванзаров.
— Так нашли вы убийцу или нет?!
— Считайте, что нашел. Только не смогу привлечь к ответу. Вы же не убивали собственную дочь?
— Как вы могли такое подумать!
— Извините, профессор. На полицейской службе порой тупеешь. В качестве компенсации готов признать, что в смерти Санже и Толоконкиной вы невиновны.
— Разумеется, нет!
— И даже готов простить вам вранье, что были на балу Бестужевских курсов. Ротмистр за это вас с удовольствием расстрелял бы перед строем, но я более мягкий человек.
Окунёв развел руками:
— Ничего лучше не придумал.
— Понимаю. Защищали дочь как могли. Почему? Потому что боялись: вдруг Надежда сама в ту ночь кого-то прикончила. У нее ведь была несгибаемая воля, ребенок с каторги.
— Это мое наказание… — Профессор опустил голову, словно шел на плаху. — Могу я просить об одолжении?
Ванзаров был сегодня необыкновенно щедр.
— Покажите, как выглядит эта легендарная сома…
Лебедев с гордостью продемонстрировал пузырек:
— Вот она, красавица. По виду — зеленая муть.
— Позвольте взглянуть?
Аполлон Григорьевич, не раздумывая, протянул склянку. Окунёв бережно взял, подержал на ладони, пытаясь разглядеть содержимое сквозь темное стекло.
— Поразительно, — сказал он. — А как она пахнет?
— Откройте крышку — и узнаете.
Окунёв дернул затычку, принюхался. От густого запаха его передернуло.
— Коварная вещица, — согласился Лебедев. — Научный интерес удовлетворили, давайте назад.
Профессор протянул ладонь. Как вдруг пальцы его сжались.
— Будь проклят этот мир! — крикнул он и опрокинул склянку в рот.
Джуранский, пребывая в задумчивости, опоздал с броском.
— Держи! — крикнул Ванзаров.
Но было поздно. Аптекарский сосуд опустел и выпал из профессорской руки.
— Что бы ты, Ванзаров, ни говорил, но ты опоздал! Возмездие народного гнева уже близко! — Профессор упал на колени, тяжело дыша. — Что вы понимаете? Разве может убогий мещанин Вагнер понять замысел великого Фауста?! Нет, вы — вагнеры, не можете. Потому что вам никогда не стать сверхчеловеком! Пусть я проиграл, но будущее останется за мной! Семя уже посеяно! Скоро будут всходы!
Он задыхался. Сома рвала тело изнутри. Профессор содрал с себя одежду, упал и принялся биться головой об пол. Он вопил диким зверем, обливался потом, кожа раскалилась, от нее валил пар, как будто внутри зажглась топка. Окунёв вскочил, с чудовищной силой отшвырнул Джуранского, за ним и Лебедева, бросился вон, налетел на входную дверь и рухнул. По телу прошли конвульсии. Не прошло и минуты, как он затих. Лебедев пощупал пульс на шее.
— Все, конец.
— Нет, не конец, — сказал Ванзаров. — Остались незаконченные дела. Ротмистр, вызывайте Щипачева и оформляйте дело. А мы с господином криминалистом кое-чем займемся.
Папка № 44Не слушая извинений, Ванзаров отправился к черному ходу и вышел на лестничную площадку. Он спустился по лестнице и оказался в соседнем дворе. В петербургских домах лестницы порою так запутаны.
— Вот вам и ответ, куда делись объекты наблюдения филеров, — сказал Ванзаров, вернувшись на этаж. — Наши следили за одним черным ходом, а барышни преспокойно выходили другим… Одолжите пинцет.
Лебедев без разговоров предоставил хирургический инструмент. Ванзаров попросил посветить. Зашипела серная спичка. Пока горел огонек, дверь в соседнюю квартиру сдалась незаконному вскрытию.
В кромешной темноте незнакомой квартиры они двигались на ощупь, пока не заметили силуэт керосиновой лампы. Ванзаров терпеливо ждал, пока Лебедев от нервного беспокойства и гложущего чувства вины ломал спички, зажигая фитиль. Наконец пламя озарило стеклянный колпак. В обманчивом свете коптилки открылась крохотная квартирка. Платяной шкаф распахнут, на полу валяется одежда. Обыском здесь не занимались. Собранные чемоданы говорили, что хозяева квартиры собрались в дорогу.
— Могу поспорить: в одном из них найдется американский паспорт для пани Ядвиги, — сказал Ванзаров. — И даже угадаю еще одну фамилию.
— Почему так уверены?
— Только в этом случае паспорт Санже в кармане Наливайного приобретает смысл.
— Не понимаю, — признался Лебедев.
— Запустив маленький хаос, они предпочли удалиться в безопасное далеко. Мистер и миссис Санже могли уехать куда угодно с американским дипломатическим паспортом.
— Почему Ядвига не могла одна?
— Могла. Скорее всего, это было ее запасным вариантом. Но семейная пара, путешествующая по Европе, не вызывает никакого интереса или подозрения. Не то что одинокая красавица… Поищем доказательства.
Пройдясь по комнате, Ванзаров нашел мужской фрак и платье, какие предпочитают купеческие барышни, с оборками и цветочками. На ковре нашлась банковская ленточка от пачки купюр. Раскрыв чемоданы, он обнаружил полный набор дамской и мужской одежды. А под кроватью белый парик и бороду.
— Это что такое? — спросил Лебедев.
— Умный маскарад. Пани Зелиньска действовала как всегда — нагло, просто и талантливо: посланник Сомы для Ричарда Эбсворта. И еще для кого-нибудь. Понимаете, почему из квартиры Окунёва раздавались вопли?
— Добивайте окончательно, друг мой, своей треклятой логикой.
— Чтобы они не раздавались отсюда и никто не заподозрил, где ее убежище. Это так понятно. Толоконкина приходила к Зелиньской, а принимать сому отправлялись через лестничную клетку к Надежде.
— Исключительно просто.
— Так же очевидно, зачем профессор соврал про вечер 31 декабря.
— Зачем?
— Его засунули сюда. Формально его не было дома. Он знал, что в квартире Надежда, но понятия не имел, чем она там занимается.
— Если Окунёв не убийца, кто же тогда? — спросил Лебедев. — Кто погубил столько человек? Кто убил Надежду?
— Это простой вопрос, — ответил Ванзаров. — Сократу бы точно понравился.
Воспоминания Аполлона Григорьевича ЛебедеваТак вот, Николя. Пока пристав Щипачев занимался составлением протокола, а Джуранский с мрачным видом за этим наблюдал, я отозвал своего дражайшего друга в сторонку. Так меня распирало любопытство.
— Вы, конечно, коллега, имеете свойство пронзать время и пространство насквозь, — говорю, — но мы, простые криминалисты, в логике ничего не понимаем. Только глупости умеем совершать, за которые очень стыдно. Но, может быть, поясните без вины виноватому: что все эти дни творилось?
Ванзаров взглянул на меня, грустный-прегрустный, и говорит:
— Аполлон Григорьевич, мне бы очень не хотелось касаться этого дела. Давайте оставим его в покое.
— Нет, не давайте! — возражаю с напором. — Джуранский может в дураках оставаться. А я от любопытства лопну.
— Что вы хотите знать?
Вот тебе на! Да всю знать хочу. Что, к чему и почему. И кто убийца.
— Все узнать теперь не получится, — Ванзаров мне с тоской. — Одни предположения.
Что ж, и это сгодится.
— Только учтите: дело это до конца не будет раскрыто никогда. А все, что расскажу, вы никогда и никому не раскроете. Даже Гривцову. Требую с вас слово.
Делать нечего, даю слово. Только что за страсти такие?
— Больно опасное знание, — отвечает. — С чего начать?