Будь у роботов эмоции, я бы поклялся, что Моуз выглядел удивленным. Я ожидал его обычного «я не понимаю, сэр» — да и что может машина по-настоящему понять о лабиринтах человеческого разума, — но он снова умудрился преподнести мне сюрприз.
— Вы дали мне довольно много информации для размышлений, сэр, — сказал Моуз, снова задирая голову вверх и набок. — Если мой анализ этих данных верен, та субстанция, которую вы употребляете, мешает вам должным образом определить причину или даже сам факт наличия вашей проблемы. Значит, ваше программирование не повреждено, как вы утверждали ранее. Скорее всего, испорчено непосредственное окружение программы.
Даже час спустя, когда я сошел с поезда и неровным шагом направился в торговый пассаж, мой мозг сверлила последняя фраза робота, его «вывод». Я был настолько обескуражен правотой этого утверждения, что даже не мог сформулировать адекватный ответ, а потому просто приказал Моузу вернуться на рабочую станцию.
И когда я свернул и прошагал еще по одной безымянной улочке — все они казались мне одинаковыми, — то попытался обнаружить ошибки в словах робота, но не смог. Но ведь он всего лишь машина! Как он сумел понять, что смерть любимого человека сеет панику и несет разрушение разуму любящего, особенно сознающего свою ответственность за эту смерть?!
Затем почти забытый голос в моей голове — тот самый, который я обычно глушил выпивкой, — спросил меня: «А разве алкогольное подавление всякой мысли о совместной жизни с Кэти как-то почтит ее память?». Потому что, сказать по правде, мое пьянство было вызвано отнюдь не чувством вины за ее смерть. Я не мог думать о будущем, где не было Кэти.
Через пятнадцать минут я вошел в пассаж, даже не заметив последних нескольких пройденных кварталов, и «на автомате» двинулся в направлении бутербродной лавчонки, куда я последнее время зачастил. Люди что-то покупали, болтали, куда-то спешили, жили полной жизнью, занимаясь повседневными делами, но каждый раз, когда мой взгляд задерживался на витрине, я видел Кэти в образе манекена и должен был тряхнуть головой или быстро поморгать, чтобы вернуть реальную картинку.
Только добравшись до жалкого закутка торгового комплекса, где размещались винный магазинчик, захудалое телеграфное агентство, куда я никогда не заходил, да грязноватая бутербродная, которая снабжала меня едой, я начал расслабляться. Это было единственное место, где меня не одолевали воспоминания. Кэти никогда не стала бы питаться здесь, но забегаловка с отслаивающейся краской на стенах и дешевой жирной пищей на бумажных тарелочках была мне желанным пристанищем только из-за укромного столика в темном углу, где владелец разрешал мне втихомолку выпивать — раз уж я покупал у него еду.
Я сделал свой обычный заказ и поел в первый раз после предыдущей ночи, одновременно размышляя над следующими разговорами с Моузом. Потом вдруг обнаружил, что владелец заведения, он же продавец, пытается тычками разбудить меня. Ничего странного в толчках или даже встряхивании для меня не было: обычно в этой забегаловке я упивался вусмерть и терял чувство времени.
Я взглянул на часы и сообразил, что проспал почти весь день, а теперь надо идти домой и подготовиться к следующей смене, иначе я рискую потерять работу. Потом до меня дошло: с того момента, как я встретил Моуза, ни одна капля алкоголя не попала в мой организм. Еще большим удивлением было осознание того, что я уже стремлюсь выйти на работу. Инстинктивно я подозревал, что причиной этому стал Моуз, его попытки диагностировать неполадки и определить, как меня «починить». В конечном счете, он был единственным существом, помимо Кэти, кто когда-либо требовал от меня самосовершенствования.
Так что, когда пару часов спустя я пришел на работу и начал первый обход, я всюду высматривал Моуза. Убедившись, что на сборочном этаже его нет, я разыскал его на рабочей станции, которая оказалась истинной Комнатой Робоужасов.
Части металлических тел болтались повсюду, свисая с низкого потолка, а грозные инструменты с острыми краями и зловещий уплотнитель схем расчерчивали полосами узкие стены. Каждый дюйм стола был покрыт механическими частями, которые принадлежали аппаратам с заводского этажа или роботам, которые приводят их в действие. По пути я разглядел диагностические компьютеры и инструменты, очень аккуратно выстроившиеся по одну сторону рабочей станции.
— Добрый вечер, сэр, — сказал Моуз, поднимая глаза от какой-то очень сложной схемы, которую он чинил.
Я лишьудивленно таращился на него, потому что ожидал обычного приветствия: «Чем я могу вам помочь, сэр?», которое слышал от каждого фабричного робота. Потом я понял, что Моуз принял к сведению мои слова: я же приказал ему не помогать мне, пока не попрошу. Теперь он даже не предлагал помощь. Интересная машинка…
— Вы снова повреждены, сэр, — констатировал он в своей обычной прямой манере. Не успел я собраться с мыслями, для остроумного ответа, как он продолжил: — Там, где обычно у вас на липе были множественные тонкие выступы, сейчас присутствуют беспорядочные надрезы.
Я заморгал в растерянности, автоматически поднес руку к лицу и вздрогнул, когда прикоснулся к поцарапанному подбородку, где лезвие поранило кожу. Он говорил о моей бороде, точнее, о ее теперешнем отсутствии. Я до сих пор не могу поверить, что позволил ей так долго отрастать. Кэти бы это не понравилось.
— Повреждения минимальны, Моуз, — заверил я его. — Я долгое время не брился — это процесс, посредством которого люди избавляются от нежелательной растительности на лице, — и немножко подрастерял сноровку.
— Люди могут утрачивать приобретенные навыки? — осведомился Моуз с тем же, уже знакомым «задумчивым» вздергиванием головы.
— Ты удивишься, но люди могут столько всякого… — ответил я. — Сам всегда удивляюсь.
— Я не понимаю, сэр, — сказал он. — Вы проникаете в самую суть человеческого программирования, так как же человек может быть удивлен тем, что способен делать другой человек?
— Такова природа животного… — объяснил я. — Ты рожден, в смысле создан, полностью запрограммированным. Мы — нет. Это значит, что мы можем как превосходить ожидания, так и не достигать ожидаемого уровня.
Он помолчал, а потом… опять помолчал.
— Ты в порядке, Моуз? — наконец спросил я.
— Я функционирую в рамках параметров программирования, — ответил он механическим тоном. Потом отложил инструменты и посмотрел прямо на меня: — Нет, сэр, я не в порядке.
— Что случилось?
— В программном обеспечении каждого робота изначально заложена его неотъемлемая часть — обязанность подчиняться людям. Мы действительно считаем вас высшим авторитетом, своими начальниками во всем. Но теперь вы говорите, что в моей программе могут содержаться изъяны лишь потому, что сами люди дефектны. Это будет аналогично тому, как если вы узнаете от непререкаемого авторитета, что ваш Бог, как мне его назвали, может в случайном порядке ошибаться и выводить ложные заключения из заданного набора фактов.
— Да уж, представляю, как это угнетает, — сказал я.
— В связи с этим возникает вопрос, который в ином случае никогда бы у меня не появился, — продолжал Моуз.
— Что за вопрос?
— Мне… неудобно озвучивать его, сэр.
— Попытайся, — сказал я.
Я почти видел, как он собирается с мыслями.
— Возможно ли, — спросил он, — что мы спроектированы лучше, чем вы?
— Нет, Моуз, — покачал я головой. — Невозможно.
— Но…
— Конечно, я допускаю, что в материальном плане некоторые из вас спроектированы гораздо лучше, — сказал я. — Вы можете переносить сверхвысокие или сверхнизкие температуры, ваши тела наделены повышенной прочностью, так что взрыв, способный искалечить или убить человека, не причинит роботу никакого вреда. Вас также могут сконструировать для быстрого передвижения, поднятия огромных тяжестей, видении в темноте и выполнения тончайших операций. Но чего вы сделать не можете — это преодолеть свое программирование. Вы созданы со встроенными ограничениями, которых у нас нет.
— Спасибо, сэр, — сказал Моуз, снова взял свои инструменты и возвратился к работе над поврежденной схемой.
— За что? — спросил я.
— Ваши слова успокоили меня. Должно быть, во мне имеется некая незначительная неполадка, которую я не могу обнаружить. Она заставляет меня неверно толковать факты и приходить к ошибочным выводам. Однако приятно знать, что мое базовое программирование корректно, то есть люди действительно превосходят роботов.
— Правда? — удивленно сказал я. — Мне бы не понравилась мысль, что ты меня превосходишь.
— Понравится ли вам информация, что ваш Бог имеет несовершенства?
— Он не может быть несовершенным по определению.
— По моему определению, вы не можете быть несовершенны, — сказал Моуз.
— Правда? — удивленно сказал я. — Мне бы не понравилась мысль, что ты меня превосходишь.
— Понравится ли вам информация, что ваш Бог имеет несовершенства?
— Он не может быть несовершенным по определению.
— По моему определению, вы не можете быть несовершенны, — сказал Моуз.
«Неудивительно, что ты успокоился, — подумал я. — Интересно, когда-нибудь раньше роботов посещали богохульные мысли?»
— Потому что если это не так, — продолжал он, — тогда я не обязан подчиняться каждому приказу, данному мне человеком.
Это привело меня к мысли: «Стану ли я продолжать славить Господа, который не может запомнить моего имени и постоянно накачивается наркотой?».
Затем в голове завертелось нечто вроде беспокойной Моузовой мысли: «А как же Бог, который во гневе затопил Землю на сорок дней и ночей? А как же его несколько садистские забавы с Иовом?..».
Я решительно тряхнул головой и постановил, что мои мысли столь же неутешительны, что и у Моуза.
— Думаю, пора сменить тему, — сказал я роботу. — Если бы ты был человеком, я бы назвал тебя родственной душой и угостил пивком. — Я улыбнулся. — А могу ли я предложить тебе баночку моторного масла?
Он глазел на меня добрых десять секунд.
— Это шутка, не так ли, сэр?
— Чертовски верно, — сказал я. — И ты первый на свете робот, который вообще знает о существовании шуток, не говоря уж о том, чтобы распознать их в разговоре. Кажется, мы станем добрыми друзьями, Моуз.
— Это разрешено? — спросил он.
Я огляделся:
— А ты видишь тут кого-то, кроме меня?
— Нет, сэр.
— Тогда, если я говорю, что мы будем друзьями, то это разрешено.
— Это будет интересно, сэр, — наконец откликнулся он.
— Друзья не называют друг друга на вы и сэрами, — сказал я. — Меня зовут Гэри.
Он уставился на мой бейджик и выдал:
— Ваше имя Гэрет.
— Мне больше нравится Гэри, а ты мой друг.
— Тогда я буду звать вас Гэри, сэр.
— Попробуй сказать то же самое еще раз.
— Тогда я буду звать тебя Гэри.
— Дай пять, — я протянул ему руку, — но слишком сильно не жми. Он уставился на мою ладонь:
— Дать пять чего, Гэри?
— Забудь, — вздохнул я и сказал больше для себя, чем для него: — Рим не сразу строился.
— Рим — это робот, Гэри?
— Нет, это город на другой стороне мира.
— Не думаю, что какой-либо город может быть построен сразу, Гэри.
— Конечно, нет, — кисло произнес я. — Это просто такое выражение. Оно означает, что некоторые вещи занимают больше времени, чем другие.
— Понятно, Гэри.
— Моуз, тебе не нужно повторять мое имя в конце каждого предложения, — сказал я.
— Я думал, тебе это нравится больше, чем сэр, Гэри, — пару секунд помолчал и выдал: — Я имею в виду, чем сэр, сэр.
— Так и есть, — согласился я. — Но когда здесь разговариваем только ты и я, тебе не надо говорить «Гэри» каждый раз. Я и так знаю, к кому ты обращаешься.
— Понятно, — сказал он. На этот раз никакого «Гэри».
— Ладно, — вздохнул я, — раз уж мы друзья, о чем поговорим?
— Ты употребил термин, который я не понял, — начал Моуз. — Возможно, ты объяснишь его, поскольку это косвенно касается и меня или касалось бы, будь я человеком.
Я нахмурился:
— Понятия не имею, о чем ты.
— Термин «родственная душа».
— А, это… — протянул я.
Он терпеливо подождал минутку, потом спросил:
— Что такое родственная душа, Гэри?
— Кэти была родственной душой, — ответил я. — Настоящей… Совершенной…
— Ты сказал, что Кэти была неисправна, — напомнил Моуз.
— Верно.
— И неисправность делает ее родственной душой? Я покачал головой:
— Моя любовь к ней и абсолютное доверие делали ее родственной душой.
— Значит, если бы я был человеком, а не роботом, ты бы ко мне тоже испытывал любовь и доверие, Гэри? — спросил он.
Я не смог подавить улыбку:
— Я тебе доверяю. И симпатизирую. Поэтому ты мой друг. — Я замолчал на мгновение, поскольку образ Кэти яркой вспышкой промелькнул в мозгу. — И я никогда не сделаю для тебя того, что я сделал для нее.
— Ты никогда не полюбишь меня? — спросил Моуз, который даже не имел представления, что я с ней сделал. — Это слово имеется в моей базе данных, но я его не понимаю.
— Хорошо, — сказал я ему. — Значит, ты не будешь ужасно страдать. Терять друга — это не то что терять родственную душу. С тобой мы не станем настолько близкими.
— Я думал, ты ее убил, а не переместил, Гэри.
— Убил, — сказал я. — Я убил ее.
Я смотрел в пространство. Последние шесть месяцев словно исчезли, и я снова вспомнил, как сидел рядом с Кэти в больнице, держа ее безжизненную руку в своей.
— Сказали, что для нее надежды больше нет, она никогда не проснется, а если и проснется, то навсегда останется овощем. Сказали, что она будет всю жизнь неподвижно лежать, подключенная к трубкам. Возможно, они были правы, и никто никогда не смог бы исцелить ее. Но я даже не стал ждать. Я убил ее.
— Если она была нефункциональна, тогда ты применил верную процедуру, — заключил Моуз. Он не пытался утешить меня, это было за пределами его понимания. Он лишь утверждал понятный ему факт.
— Я любил ее и должен был защищать, а вместо этого не сумел избежать аварии, а потом отключил рубильник… — попытался объяснить я. — Ты все еще хочешь знать, почему я пью?
— Потому что ты испытываешь жажду, Гэри.
— Потому что я убил мою родственную душу, — горько произнес я. — Возможно, она никогда бы не проснулась или не узнавала бы меня, но она бы была, дышала, у нее по-прежнему оставался бы один шанс из миллиона, а я… положил этому конец. Я обещал оставаться с нею в здравии и болезни и нарушил свое обещание. — Я начал нервно шагать вокруг его рабочей станции. — Извини, Моуз. Я не хочу обременять тебя своими проблемами.
— Это не бремя, — откликнулся он.
Я некоторое время изучающе смотрел на него. «Да ладно, почему это должно тебя заботить!»
— Хочешь, поговорим о бейсболе, — наконец выдавил я.
— Я ничего не знаю о бейсболе, Гэри.
— Да просто сменил тему, — печально улыбнулся я.
— Я могу подключиться к главному компьютеру и буду готов разговаривать о бейсболе менее чем через девятнадцать секунд, Гэри, — предложил Моуз.
— Нет необходимости. У нас должна быть общая тема, которую мы могли бы обсуждать.
— У нас есть убийство, — выдал Моуз. — Правда?
— Я убиваю в среднем одного робота каждые двадцать дней, а ты убил Кэти. Вот что у нас общее.
— Это не одно и то же, — сказал я.
— В чем отличие, Гэри? — спросил он.
— Роботы, которых ты убиваешь, не обладают большим чувством самосохранения, чем ты.
— Было ли у Кэти чувство самосохранения? — спросил Моуз. «Толковая машинка», — подумал я.
— Нет, Моуз. После аварии не было. Но у меня была к ней эмоциональная привязанность. У тебя же не было такого чувства к роботам, которых ты убивал.
— Не знаю.
— Чего ты не знаешь?! — вспылил я. Вдруг ужасно захотелось выпить, только чтобы выбросить из головы все болезненные воспоминания о Кэти, которые возникли в моем воображении.
— Я не знаю, что такое эмоции и чувства, Гэри, — бесстрастно пояснил Моуз.
— Не представляешь, какой ты везучий сукин сын — горько произнес я.
— Представляю, — сказал он, снова удивив меня и почти вытащив из мрачных дум.
— Ты неиссякаемый источник моего любопытства, Моуз. Может, ты объяснишь свое представление? — заинтересовался я.
— Ты мой друг. Никакой другой робот не имеет друга. Следовательно, я должен быть везучим сукинсыном.
Я рассмеялся, по-товарищески обхватил рукой твердое металлическое тело и звучно похлопал его по плечу.
— За последние шесть месяцев ты единственный умудрился меня рассмешить, — сказал я. — Никогда не меняйся.
Если бы робот мог заметно напрячься или выказать замешательство, то он бы так и отреагировал.
— У друзей имеется обычай ударять друг друга, Гэри?
Добрых пять минут я толковал свои действия Моуэу. И в первую очередь, сам удивился, что вообще взялся что-то ему объяснять. Черт побери, из-за горечи утраты моей Кэти и из-за беспробудного пьянства я отдалился от своей семьи и заставил всех родичей от меня отвернуться, но, сказать по правде, мне было плевать, что любой из них думает обо мне. Однако этот проклятый механизм знал, как заставить меня честно и твердо взглянуть на самого себя всякий раз, когда задавал один из своих обезоруживающих вопросов, — и я вдруг осознал, что не хочу разочаровать его своими ответами. Еще больше я устал разочаровывать самого себя. Если я в глазах робота представитель человечества, то обязан воплощать его как можно лучше.