– Мари! Милая Мари! Как ты стала похожа на Александру Павловну! А Митя-то! Пардон, отец Дмитрий! Ну просто протоиерей!
Маша нашла, что Сонечка за последние годы здорово переменилась. В ее движениях появилась уверенная, решительная значимость и даже наметилась некоторая резкость, которую Маша объясняла тем, что Соне пришлось освоить трактор. А также из глаз Сони совершенно выветрилась прежняя мечтательность.
– Варвара, – позвала она дочку. – Показывай гостям хозяйство.
– Варя! Как выросла-то! – воскликнула Маша.
Девочка девяти лет – в синей юбочке и красном галстуке – резво бежала от церкви-клуба, но, разглядев среди гостей матери попа в черном, споткнулась и перешла на шаг. Подошла – важная и хмурая. В глазах ее крылось что-то вроде осуждения. Вежливо поздоровалась.
– Познакомься, Варя, это Миша, брат отца Дмитрия.
Девочка, хоть и пожала Мишину руку, все же держалась на расстоянии.
Она шла впереди компании и показывала:
– Вот у нас мастерская. Здесь мы шьем одежду. Вот новые ясли для малышей.
– А школа у вас есть?
– В школу приходится пешком ходить, – ответила за Варю мать. – За пять верст в село.
– Церковь там есть? – спросил Миша.
– Зачем церковь? – презрительно пожала плечиком Варя. – Я пионерка. А ты разве нет?
Миша с улыбкой покачал головой.
– Как же ты живешь? – ужаснулась девочка. – Без отряда?
– Сам по себе.
– Как же так, сам по себе? – искренне не понимала девочка. Она оглянулась на мать. Но та была занята разговором со старыми друзьями.
Коммуна очень изменилась с тех пор, как Соня Круглова появилась здесь впервые осенним днем. Теперь одиннадцать новых добротных домов с мезонинами, широкими окнами, с резными наличниками появились на улице. Они с дочерью занимают один из них. Поодаль от поселка высятся три скотных двора, силосная башня, сенные сараи. Веселят глаз ветряная мельница, валяльно-катальная мастерская. Вечером поселок освещается электрическим светом от собственного движка.
– Теперь у нас есть и машинно-тракторная станция своя, – оживленно докладывала Соня. – И наше хозяйство признано лучшим в районе по итогам прошлого года. Думаю, мы первыми построим коммунизм для наших детей.
Маша с улыбкой слушала подругу и все ждала, когда же та наконец рассмеется или загрустит, станет прежней, но Соня с горящими глазами показывала друзьям свинарник, молочную ферму, столовую и баню. Она была полна энтузиазма.
Когда Маша собиралась навестить свою гимназическую подругу, она представляла ее несколько другой. Той, прежней Сонечке она везла новость, которой не могла поделиться больше ни с кем. Новость эта, чрезвычайно важная и волнующая для Маши, должна была быть столь же волнующей и важной для Сони. Для той, прежней Сони. Но теперь, слушая подругу, Маша сомневалась – рассказывать ли.
Новость эта в семье Вознесенских береглась, и с соседями ею не делились.
На прошлой неделе в субботу в городской собор пришел человек. Служили литургию, отец Сергий читал заздравные записки. Он знал всех своих прихожан, но незнакомца приметил не сразу, ибо был этот человек ничем не примечателен. Он скромно стоял в притворе. Одет незнакомец был в серое драповое полупальто и кепку. Это мог быть чей-то гость, а мог быть какой-нибудь инструктор из района. Впрочем, вторая версия отпала почти сразу, после того как отец Сергий обратил внимание на незнакомца. Тот купил свечку и поставил к праздничной иконе. Инструктор поостерегся бы делать такое. Итак, незнакомец выстоял службу, вместе со всеми молился, крестился и в завершении, как и все, подошел приложиться к кресту.
Поцеловав распятие, он поднял голову и тихо сказал:
– Отче, у меня для вас письмо.
Рука с крестом на какое-то мгновение замерла. Отец Сергий внимательно взглянул на человека, кивнул. Едва справляясь с волнением, протоиерей завершил обряд, ни слова не говоря, провел человека в библиотеку. Батюшка отчего-то сразу почувствовал, что письмо очень важное, что оно связано с кем-то из родных. Но, поскольку его принес не почтальон, а чужой незнакомый человек, оно могло принести любую весть – как очень хорошую, так и очень плохую.
В библиотеке незнакомец огляделся, прошел за стеллажи, выглянул в окно.
– Я должен быть уверен, что нас никто не услышит.
– Здесь вы можете не беспокоиться об этом, – заверил его отец Сергий. – Присядем. Откуда вы приехали?
– Я из Москвы. А письмо для вас просил передать человек, приехавший из Европы.
– Из Европы… – повторил отец Сергий, слушая, как гулко и тяжело, будто большой колокол, ударило сердце. «Георгий?» – возникла единственная догадка.
Незнакомец достал и положил на стол запечатанный неподписанный конверт. Поверх конверта он положил свою ладонь и внимательно взглянул на священника.
– Батюшка, я думаю, в этом конверте радостные новости. Но и радость иногда таит опасность для нас. Постарайтесь не волноваться.
Он с тревогой наблюдал за священником.
Отец Сергий надел очки. Дрожащей рукой взял ножик, разрезал конверт. Буквы – синие, чернильные, мелкие и ровные – сразу запрыгали перед глазами. Он зажмурился и приложил листок к лицу. Незнакомец покачал головой – примерно этого он и ожидал.
Священник сидел, уткнувшись лицом в письмо, не в состоянии прочесть его. Незнакомец тактично отвернулся. Затем встал и отошел к шкафам с книгами. Оттуда он краем глаза наблюдал, как батюшка читает, склонившись над клочком бумаги. Это письмо пересекло две границы, оно побывало в нескольких руках, прежде чем достичь адресата.
Время шло, священник все читал, нежно разглаживая письмо рукой, будто гладил по голове ребенка. Казалось, он забыл про посетителя. Наконец тот напомнил о себе, подойдя к столу.
– Это письмо от старшего сына, – сказал батюшка. – Мы десять лет считали его погибшим.
Письмо Владимира внесло свежий весенний ветер в старый дом у Троицкого оврага. Он писал, что чудом остался в живых, что спаситель его – прихожанин отцовского храма, Егор. Что избежать Гражданской войны Владимиру не удалось, волей судьбы он попал в ряды белого движения, воевал, а затем с остатками армии ушел за границу. Скитаясь на чужбине, он каждый день, каждый час помнит о них всех, невыразимо скучает по родному Любиму, и какие бы испытания ни выпадали на его долю, ему как маяк издалека светит родной дом. Он помнит каждое слово отца и матери и перебирает эти слова, как драгоценности.
Письмо Владимира было полно любви, оно содержало обращение к каждому из семьи, а в конце содержало приписку:
Маша, расскажи обо мне Соне Кругловой. Скажи, что я желаю ей счастья. Того, что было между нами, я никогда не забуду.
«Что было?» – подумала Маша, в десятый раз перечитав письмо брата. Соня ничего ей не рассказывала, кроме своих несбывшихся надежд.
Своим недоумением Маша поделилась с мужем, и тот сразу же спросил:
– Ты знаешь, кто отец Варвары?
Маша несколько секунд, не мигая, смотрела на Дмитрия, затем в беспокойстве прошлась по комнате.
– Да нет же, Митя, не может быть. Она бы поделилась со мной. Зачем было скрывать?
– И все же? Ведь мы об этом ничего не знаем. Когда у Вари день рождения?
Несколько дней Маша провела в раздумьях. И вот они с Митей в коммуне.
Маша наблюдала за подругой и раздумывала: сказать? Нарушить уравновешенную жизнь? Внести в Сонечкин с таким трудом налаженный мир новую смуту? Нельзя говорить.
Но как не сказать? Ведь Владимир просил – хотел, чтобы она знала… Однако он не представляет, как здесь все изменилось.
Пока Соня писала записку матери, супруги Смиренные спорили на крыльце.
– Она имеет право знать правду, – настаивал муж. – Она же молится о нем как об усопшем!
– Ты уверен, что она молится? По-моему, Соня целиком занята строительством коммунизма.
– Маша, не нам решать. Владимир просил передать.
– И что она станет делать? Поедет к нему? Она не жена, ее никто не выпустит.
– Она будет знать, что Владимир жив.
Перед самым отъездом, уже когда подвода ждала их на дороге и Миша с отцом Дмитрием немного опередили женщин, Маша обняла подругу и спросила:
– Соня, почему ты не сказала нам тогда, что ждешь ребенка от Владимира?
Соня споткнулась, остановилась.
– Откуда ты узнала?
– Догадалась. Скажи, а если бы ты вдруг узнала, что… Ну, что его не расстреляли тогда. Что он выжил…
Соня посерела лицом. Затем медленно, пятнами, на скулах проявился румянец.
В беспокойных глазах вспыхнул огонь.
– В тюрьме? В лагере? Маша, не молчи! Где он?
– Тише, тише, Соня. Он за границей. Мы не знаем точно где. Но он жив.
И Маша наизусть прочла Соне письмо брата. А последние строчки повторила несколько раз.
Потом Маше пришлось еще долго говорить, чтобы вывести подругу из состояния шока. Но подвода ожидала их, пора было уезжать. У Маши долго перед глазами стояла одинокая фигура Сони на проселочной дороге – в телогрейке, кирзовых сапогах и красной косынке. Но ни о чем таком Маша не стала рассказывать теперь Сониной матери. Постаралась поддержать – все они теперь нуждались в поддержке.
Этой весной две церкви Троицкого ансамбля заняли под ремонтно-строительное управление. Службы пока еще проводились в одной, но и отец Дмитрий, и протоиерей знали наверняка, какая судьба ожидает приход. Ничто не обещало перемен к лучшему. В этот год отец Сергий занес последнюю запись в городскую летопись. Он привел в порядок все бумаги и подготовился ко всему, что бы ни произошло.
Его жизнь протекала как обычно, разве что в молитвах не вспыхивала более прежняя страстность, она уступила место спокойствию и покорности. Все в руках Божьих. Отец Сергий был готов равно и к новым испытаниям, и к тому, чтобы без сожаления покинуть этот мир. В душе его установилось равновесие. С матушкой Александрой они часто понимали друг друга без слов. На Пасху отец Сергий предложил отправиться в Рябинину пустынь – навестить внучку. Матушка словно ждала этого – у нее и гостинец был припасен – кулич и крашеные яички. Когда они появились у ворот коммуны, на площади возле церкви-клуба шел концерт. Дети в красных галстуках пели «Интернационал». Коммунарки и гости сидели на вынесенных из клуба лавках. Над сценой, сколоченной из грубых досок, висел кумачовый лозунг «В дни Пасхи работать по-ударному!».
Соня Круглова на концерт опоздала. Она возвращалась со смены, когда на краю поля ее окликнули:
– Софья Даниловна!
Она оглянулась и чертыхнулась про себя. Принесла нелегкая. Ленька Кожаный собственной персоной. Ленька мало изменился за последние годы, разве что слегка округлился да облысел. На нем была все та же кожаная куртка, только теперь без портупеи.
– Вы нас, Леонид Матвеич, не забываете.
– Не обольщайся, Круглова, случайно заглянул.
– Так вы шли бы к клубу, там концерт нынче.
– А я не хочу к клубу, Круглова. Я к тебе хочу.
И, не говоря лишних слов, Кожаный обхватил женщину руками, ухватил пониже спины, где кончалась телогрейка, сжал больно. Только Соня была женщина не хлипкая, она приподняла Леонида Матвеича и как-то так легонько в сторону отставила. Отряхнула его с себя и двинулась дальше.
– Круглова, ты зря это! – крикнул он ей вслед. – Я ведь не шутки ради это к тебе. Я знаю, что ты женщина серьезная.
– Знаешь, тогда чего лезешь?
– Я это… замуж выходи за меня.
Сонечка остановилась.
– Чего?
– Я, Круглова, тебя с ребенком возьму. И не посмотрю, что ты – дочь кулака. Будешь со мной как за стеной, Круглова. Я теперь в силе, у меня власть в руках.
Видя, что женщина молчит, Кожаный воодушевленно продолжил:
– Мы с тобой заживем, Соня…
И он снова приблизился к ней и ловко запустил руки под телогрейку. Соня коленку вперед выставила, и случайно так у нее это получилось – Кожаный от боли пополам согнулся, а она дальше пошла.
– Сука! – прошипел он ей вслед. Она не отреагировала, тогда он продолжил: – Подстилка белогвардейская! Знаю, от кого дите-то нагуляла!
Она остановилась и повернулась в его сторону. Кожаный почти распрямился, но все еще продолжал держаться за дерево.
– Вон, родственнички-то наведать прибыли, стоят у клуба, на внучку глазеют.
– Кто? – не поняла Соня.
– Поп с попадьей, кто! – гаркнул Кожаный. – Ну погоди, Круглова, достану я тебя!
Но Соня больше его не слушала. Она бежала в коммуну, на площадь, издали увидела Вознесенских, подбежала и обняла матушку Александру. На них оглядывались. Соня увела своих гостей к себе в дом, послала соседкиного мальчика за Варварой и совсем забыла про Кожаного, потому что такое человеческое тепло излучали эти двое, такое тепло, что она почувствовала себя маленькой и счастливой и очутилась в другой жизни. Она плакала, и матушка Александра плакала. А когда пришла Варвара, то строго уставилась на мать и покачала головой, как взрослая. Варвара не понимала, зачем материны гости так на нее смотрят, но не посмела возразить, когда батюшка поднял ее и усадил к себе на колени. Строгая девочка Варвара вмиг подпала под обаяние отца Сергия и воздержалась говорить с ним о вреде религии. Она даже согласилась отведать кусочек кулича и съесть яичко. Гости ей привезли книги. Здесь были сочинения Некрасова и томик Пушкина. На обложке одной из книг имелась красивая надпись: «Ученику третьего класса Владимиру Вознесенскому за успехи в учебе и примерное поведение».
А Ленька Кожаный шагал мимо сцены, возле которой толпились артисты и зрители. Концерт подходил к концу, и, как всегда в завершение, вручали грамоты передовикам по итогам сева.
– Развели монастырь, блин! – проходя мимо Антонины Угодиной, зло профырчал он. – Попов на Пасху приглашают… Ну, поглядим-увидим…
– Каких попов, вы о чем, товарищ? – обернулась на его речи Угодина.
– У себя под носом не видите, товарищ председатель коммуны! – рявкнул Кожаный. Он вышел за ворота, сел в автомобиль и, наделав много шума, покинул Рябинину пустынь.
В семье Артема Вознесенского появилась на свет вторая дочка. После того как малышку вымыли и положили на стол пеленать, стало бесспорно ясно, что она, как и ее сестра-погодок, будет похожа на мать. Те же белесые бровки, ресницы, те же светлые глазки и беспомощные нежные уши.
Артем с семьей жил теперь в центральной части города, и Ася с Алексеем любили ходить к родственникам в обход, мимо медресе и фонтана, совершая заодно вечернюю прогулку. Лейтмотивом этих прогулок стала фраза, подобная фразе чеховских трех сестер.
– В Любим! В Любим! – начинал один из них.
– В Любим! В Любим! – подхватывал другой.
«В Любим!» – пелось и говорилось на разные лады, и предвкушением встречи с родиной окрасилась их последняя весна в Бухаре. Отсюда, из желтых песчаных далей, в знойном тяжелом воздухе далекий Любим виделся сказкой, сиял как мираж. Вознесенские были уверены, что возвращение в Любим положит конец их скитальческой кочевой жизни, внесет основательность в быт, и они наконец начнут жить так, как жили в своих мечтах. Еще одну надежду лелеяли оба, не говоря один другому, но все же догадываясь, что каждый об этом думает. Ребенок. Ася надеялась, что перемена климата, возможно, подействует на нее, ведь так бывает. Неужели же она после перенесенного тифа навсегда осталась бесплодной? Ей уже тридцать, годы уходят. Дети, которых одного за другим родила Эмили, заставили Асю по-настоящему страдать. Впервые за много лет она испытывала жгучую зависть и с трудом скрывала это. Потихоньку, таясь от Вознесенского, Ася молилась на образа, просила ребенка. И еще до отъезда, в разгар сборов, в суете расставания с обжитым местом, Ася вдруг заподозрила, что ее молитвы услышаны. Она боялась поверить. Но вскоре стало совершенно очевидно – она не ошиблась. На поезд в Ташкенте их провожали Артем и Федулов с Марусей. Все шутили, и много смеялись, и желали друг другу счастья, и, конечно же, встречи в России. Братья уговаривались о рыбалке на Обноре.
– Ты теперь, Алешка, человек гражданский, времени у тебя побольше будет, – внушал Артем. – Отоспись, нервишки восстанови, и вообще – береги себя, браток.
– Слушаюсь, доктор! – паясничал Алексей. Все разговоры о последствиях ранения он, как обычно, переводил в шутку.
И когда уже паровоз дал гудок и Ася с Вознесенским заскочили на подножку вагона, Алексей крикнул:
– Мы ждем ребенка!
В ответ на эту новость Артем подкинул вверх фуражку, Федулов выстрелил в воздух. Маруся долго махала вслед паровозу платком.
В духоте и тесноте поезда, где узбеки носили в медных чайниках кипяток для чая, где без конца кто-то что-то ел и запахи заставляли Асю страдать, Алексей вовсю шутил, развлекал беременную жену. На полустанке посреди пустыни он купил длинную шершавую дыню. Дыня оказалась невообразимо сладкой, таяла во рту. Ася ела и не могла остановиться. Когда сказала себе «стоп», руки по локоть были в сладком липком соке. Она отправилась мыться в тесную кабинку уборной. Алексей ждал жену в тамбуре. Поезд мчался. В опущенное окно кабинки влетал густой теплый ветер. Ася намылила руки по самые локти. Из тамбура до нее доносился шутливый басок Вознесенского – он пел. Она слушала и улыбалась. Раковина была тесная, приспособление, заменяющее кран, – низкое, Ася измудрялась, чтобы смыть водой пену с локтей. Когда ей это удалось, она подставила под воду ладони.
Все произошло в считанные секунды: вместе с мыльной пеной с безымянного пальца стекло обручальное кольцо, легонько звякнув о металл раковины, крутнулось в мыльном водовороте и исчезло в черной дыре.
Ася охнула и прислонилась к стене. Она четко представила весь путь своего кольца – как оно летит под колеса, как, сверкая золотом, скачет по рельсам. Как остается лежать меж серого, измазанного мазутом щебня… Сердце заныло, выталкивая на поверхность недобрые предчувствия.
Это плохая примета. Но Ася утаила свою потерю от мужа.
Рано утром на деревенской подводе Вознесенские въехали в родной город. Тюремный замок их встретил отсутствием креста. Не было крестов и куполов и на двух Троицких церквях. Они были попросту обезглавлены. На площадке перед колокольней стояли трактора и машины.