С наступлением зимы были выкопаны землянки длиной 30 метров, шириной 6… Внутри землянок продольные нары в два этажа, нижний — совсем низко над землёй. Ещё оставшиеся в живых обитатели нор перебрались в эти землянки.
Спуск в землянку по лестнице прямо с улицы, без всякого тамбура. Посредине — железная печка. Тепла, конечно, не хватает на всех, постоянно драки за места у печки, поближе к печке.
Фашистская листовка периода Великой Отечественной войны.Паёк тоже уступал гулаговскому. Утром — так называемая «кава»:
Это такой напиток, мятный чай можно его назвать, потому что в котле на кухне заваривают мяту… В обед — черпак баланды, ужасного варева, которое не станет есть свинья у хорошего хозяина. Черпак — консервная банка ёмкостью 0,8 литра. Состав баланды: вода, сваренная в пей нечищеная брюква, турнепс, иногда картошка… Если бы хоть мыли как следует, а то ведь так с грязью и землёй и бросают в котёл…
После раздачи — свалка у раздаточного бака за право вымыть бак. Тому, кто смог захватить это право, достанется возможность пальцами собрать со стенок и со дна бака те остатки, которые могли там прилипнуть.
Другим уродством был каннибализм… В одной из землянок на нижних нарах в дальнем холодном углу был обнаружен труп с отъятыми частями тела. Сосед признался, что это сделал он, а мясо сварил и съел. Он был забит полицейскими до смерти тут же.
Второй случай произошёл у нас в лазарет-блоке ближе к весне… Каннибалом оказался один из поправлявшихся больных, белорус, который приспособился незаметно вырезать печень у только что умерших, и затем варить её в закрытой банке на печке.
Узников вообще не считали за людей, держали как скотов, и болезни выкашивали их тысячами:
На холоде, на ветру, под снегом морят часами под видом бесконечных проверок и пересчитываний, построений и перестроений. При этом избивают по всякому поводу и просто без повода. После каждого такого построения перед землянками оставались тела потерявших последние силы или уже умерших людей. Другие умирали в землянке, еле-еле дотащившись до своего места на нарах…
Вшивость достигла чудовищных размеров… На дощатом полу вши трещали под ногами, как песок. Вши стали предвестниками приближающейся смерти. Если человек должен был умереть через несколько часов, его вши начинали вылезать наружу. И видеть человека, ещё живого, по которому ползли его вши, полезли из бровей на веки, из усов, бороды и волос на щёки, с белья на гимнастёрку, штаны и даже на шинель, — это видеть несомненные признаки скорой смерти…
В крайних степенях истощения люди представляли собой только скелет, обтянутый кожей. Мышечных тканей почти не оставалось. Это были люди без ягодиц… Ягодичные ткани расходовались организмом в последнюю очередь, когда уже все основные резервы были истощены…
Главных болезней было две: дистрофический понос и сыпной тиф… Тиф вместе с голодом и холодом сделали своё чёрное дело — унесли тысяч двадцать жизней.
Мог ли чем-нибудь удивить этих лагерников «беспредел» «уркаганов», когда они видали и не такое:
…Распространился бандитизм в лагере. Методы действия бандитских шаек были однообразны. Они заманивали к себе в норы намеченных одиночек с помощью подсылаемых зазывал, угощавших хлебом, куревом, обещавших путь к спасению. На краю гибели от истощения люди становились легковерными и наивными, как дети…
Завлечённый в нору, где было двое бандитов, такой обессилевший человек легко становился их жертвой. Ночью бандиты его душили, раздетый догола труп выбрасывали наружу и оттаскивали куда-нибудь подальше от своей норы. Добытая одежда и другие предметы через полицейских или через рабочие бригады выменивались на хлеб, сало и табак.
Фашистская листовка времён Великой Отечественной войны.Нам пришлось подробно обрисовать эту картину, чтобы читатель понял: людей, которые смогли выдержать ПОДОБНЫЕ издевательства, запугать ГУЛАГом было уже трудно. Добавим сюда жгучую обиду, ненависть к лагерной администрации, к представителям власти и закона (попасть из вражеских лагерей в свои да при этом быть обвинённым в предательстве — можно понять, ЧТО испытывали по отношению к власти такие люди!). Вспышки ярости, злобной агрессивности, готовность на отчаянные поступки — это отличало в первую очередь именно узников концлагерей. Фронтовики обрели себя в «зонах» куда позже…
В фашистских концлагерях узники-«вояки» держались тем, что верили: вот придут наши, вот дождёмся победы — ради этого можно вытерпеть всё! В сталинских лагерях у них были отняты все надежды. Оставалась только ненависть…
«Власовцы»: дважды зэки и дважды предатели
Эта ненависть распространялась не только на «начальничков» или распоясавшихся уголовников. Особое презрение вызывали и так называемые «власовцы» — бойцы РОА (Русской освободительной армии), коллаборационистского военного формирования под командованием пленённого гитлеровцами советского генерала Власова. РОА действовала в составе фашистской армии и набиралась из советских военнопленных, которые не выдерживали тягот и мучений концентрационных лагерей.
Леонид Самутин, чьи воспоминания цитировались выше, тоже был в армии Власова. Оправдывая себя и своих товарищей, он пишет:
В какой-то газете была помещена заметочка о публикации в Англии двух книг о выдаче русских, уклонявшихся от репатриации, Советскому Союзу. Там были процитированы слова одного английского офицера, который из немецкого лагеря для английских военнопленных с возмущением и негодованием смотрел на ряды русских в немецкой военной форме, отступавших в 44-м году вместе с немцами перед натиском советских сил. С британскими понятиями о чести никак не вязалось, чтобы военнослужащий мог надеть вражескую форму и оказаться в одних рядах со своими бывшими противниками. Это благородное негодование тем более легко в себе разжигать, когда ни разу в жизни не только самому не пришлось испытать ни настоящего голода, ни даже видеть людей, доведённых голодом и лишениями до потери человеческого лица… Англичане в немецком плену были лишены только одного — свободы, но ни голода, ни холода, ни утеснений с бытом, ни потери связи с родиной и семьями не испытывали. И немцы к ним относились иначе, чем к нам, и Красный Крест в отношении них исполнял свой долг. Так вам ли судить, господа, людей, уцелевших по воле случая и судьбы в условиях, обрекавших нас всех на поголовную и мучительную гибель?
И впрямь, может быть, не англичанам судить власовцев. Это трудно и нам, нынешнему поколению, не попадавшему в такие экстремальные условия. Зато могли судить их те, кто рядом с ними мёрз в землянках на нарах и хлебал грязную брюквенную баланду, у кого на глазах росли поленицы трупов во время тифозных эпидемий, кого не смогли сожрать вши и добить лагерные бандиты… Именно об этих людях с полным правом можно сказать, что они уцелели волею судьбы и случая. Власовцы же уцелели волею предательства.
Соответственно к ним и относились. Не ко всем, конечно, но к большей части. Предатель, он и в лагере предатель. Подобное отношение со стороны узников KZ (так сокращённо называли концлагеря) — понятно. Но не составляли исключения и «блатные», «честные воры». На власовцев переносились те же мерки, что использовались в отношении «ссученных». Тот, кто предал «идею» за кусок хлеба или даже за спасение собственной шкуры, воспринимался уголовным миром как «гад», «блядво». Ведь «законники» за свою «идею» шли и на «пики», и на страшные муки «трюмиловок». А тех, кто «скиксовал», «очканул», считали просто «гнилыми». Таких и называли брезгливо — «животное».
Возможно, в ряде случае это было несправедливо. Но надо отдать должное арестантскому чутью. Чаще всего в ряды Русской освободительной армии всё же попадали пленные из тех, кто послабее духом, кто старался выжить любой ценой (нередко — из категории узников, дравшихся за право вылизать котёл после баланды или бандитов, душивших «доходяг» по норам). Такие же замашки сохранялись у этих «автоматчиков» и в советских лагерях.
В этом отношении показателен эпизод из повествования об отце Арсении (в миру — Пётр Андреевич Стрельцов, учёный-искусствовед) — священнике, прошедшем сталинские лагеря:
Обыкновенно заключённые боялись высказываться, но спор разжигал страсти и заставлял забывать о последствиях в «особом отделе», и иногда кто-нибудь из спорящих говорил: «Была не была, всё равно подыхать»…
Около одного лежака, недалеко от нар о. Арсения, собралось несколько человек, и в скором времени возник спор на тему: «Отношение зеков к власти»… Спор приобрёл острый характер. Собрались бывшие партийцы, интеллигенты разных профессий, несколько бывших власовцев и ещё какие-то заключённые.
… Один из заключённых, осуждённый за агитацию и подготовку покушения на жизнь Сталина, был особенно озлоблен. Лицо его кривилось, голос дрожал. Несколько власовцев так же ожесточённо ругали всех и вся.
Кто-то из собравшихся, увидев о. Арсения, сидевшего на своих нарах, сказал, обращаясь к нему: «А ну-кось, Пётр Андреевич! Слово своё о властях скажите. Как церковь к власти относится?»
Власовец Житловский, командир какого-то соединения во власовской армии, в прошлом журналист и командир Красной Армии, человек жестокий и властный, державший в своих руках группу власовских офицеров, живших в лагере и бараке, снисходительно смотрел на о. Арсения.
Власовцы держались в лагере независимо, ничего не боялись, так как им всё уже было отмерено, конец свой знали и сидели действительно за дело. «Давай, батя, сыпь!»
Однако вдруг оказывается, что пострадавший от Советов священник не становится на сторону власовцев и хулителей власти:
«…Что бы ни происходило в моём отечестве, я гражданин его и как иерей всегда говорил своим духовным детям: надо защищать его и поддерживать, а что происходит сейчас в государстве, это грандиозная ошибка, которая рано или поздно должна быть исправлена».
«Попик-то наш красненький, — сказал Житловский. — Придавить тебя надо за такую паскудную проповедь…»
Действительно, отец Арсений ударил по самому больному месту: отчизну надо защищать от врага. Если ты предал её, этого не оправдать никакими «идеологическими» соображениями. И власовцы начали мстить:
После этого спора некоторые заключённые стали преследовать о. Арсения и особенно из группы Житловского. Раза два избили его ночью, облили мочой нары, отнимали пайку. Мы, дружившие с ним, решили оберегать о. Арсения от людей Житловского, зная, что это народ отпетый, который может сделать всё, что хочет.
Как-то вечером пришёл киевлянин Жора Григоренко, близкий друг Житловского, и позвал о. Арсения к своему шефу. О. Арсений пошёл. Житловский, развалившись на нарах, говорил со своими дружками, собравшимися вокруг: «Ну-ка, поп? С нами или с большевиками пойдёшь? На «особый отдел» работаешь, исповедуешь нашего брата, а потом доносишь? Пришьём тебя скоро, а сейчас выпорем для примера»…
Отец Арсений спокойно посмотрел на Житловского и сказал:
«Я верю в Бога, верю в людей и до последнего своего вздоха буду верить. А Вы? Где Ваш Бог? Где вера Ваша? Вы много говорите о том, что хотите защитить угнетённых и обиженных людей, но пока Вы уничтожали, убивали и унижали всех соприкасающихся с Вами. Взгляните на руки Ваши, они же у Вас в крови!»
… Сказав, о. Арсений встал с нар и пошёл в конец барака, но сверху с искажённым от злобы лицом соскочил Григоренко и бросился душить о. Арсения, и в то же время, расталкивая столпившихся дружков Житловского, появился высокий и мощный заключённый, носивший в бараке прозвище «Матрос». Был он действительно матросом из Одессы, осуждённым за «политику» к пятнадцати годам нашего лагеря…
Растолкав собравшихся, Матрос схватил Григоренко, приподнял, словно мешок, и бросил в толпившихся дружков Житловского.
«Ты, деточка, забыл, здесь не полицейский участок у немцев, а наш лагерь, — и, обернувшись к Житловскому, схватил его за руки, повернул к себе лицом и сказал с одесским жаргоном: — Милый ты мой! Угомони своих холуёв немецких, а то всех перережем. Всех!»
Конечно, можно говорить о том, что эти воспоминания достаточно субъективны. Но есть одно обстоятельство, которое заставляет нас с большой долей доверия относиться к подобным свидетельствам.
Дело в том, что у администрации лагерей и в целом у власти отношение к бойцам РОА было довольно лояльное — куда благосклоннее, чем к тем красноармейцам, которые не согласились стать в фашистских KZ коллаборационистами. Сроки власовцам давали небольшие; по сравнению с наказанием остальных лагерников эти сроки были просто смешными — какой-нибудь «пятерик», в крайнем случае «семерик»! Как говорили бывалые арестанты — «Я бы такой срок на параше на одной ноге отстоял!» Более того: нередко после освобождения власовцы… надевали форму работников НКВД и пополняли ряды работников мест лишения свободы! Вот что пишет об этом Разгон:
Власовцы в конце войны откатывались на запад, чтобы сдаться американцам или англичанам… Наши союзники выдали бывших власовцев, заручившись обещанием, что к этим пленным отнесутся гуманно. Действительно, им дали довольно сносные срока: пять или семь лет. После отбытия срока им не разрешали уезжать в те места, откуда они были родом. Бывшие власовцы осели на Севере, многие из них нанялись надзирателями в многочисленные лагеря. Их охотно брали: они имели опыт и хорошо работали.
И вот человека, ставшего «изменником родины» с двадцатипятилетним сроком, пригоняют в лагерь, и у вахты он видит — в энкавэдэвской форме! — того, кто лежал с ним рядом на нарах, а потом изменил, завербовался во власовцы… Я был свидетелем шока, испытанного человеком, уже перевидавшим многое. Он бросился на изменника, считал, что разоблачил гада. Впрочем, недоразумение быстро выяснилось… («Непридуманное»).
Назвать такую позицию бойцов армии генерала Власова нравственной — язык не поворачивается. А впрочем, став на путь измены однажды, позже легко привыкаешь метаться из одного лагеря в другой. Оправдание найти так легко…
«Ще не вмэр Степан Бандера»: украинские националисты в истории ГУЛАГа
Другая категория «боевиков» из числа зэков — так называемые «бандеровцы», то есть участники националистического повстанческого движения, развернувшегося во время Великой Отечественной войны на территории Западной Украины одновременно против фашистских и советских войск. Продолжалось оно и после войны: подавить выступления бандеровцев удалось только к концу 40-х годов.
Часть исследователей истории ГУЛАГа (Солженицын, Росси и др.) пытается в своих работах доказать, что именно украинские националисты возглавляли в советских лагерях движение сопротивления как уголовникам, так и администрации. Некоторое время разделял эту точку зрения и автор настоящего исследования. Однако при более серьёзном изучении вопроса её пришлось изменить. Заставили это сделать и беседы с бывшими лагерниками, и мемуары бывших узников ГУЛАГа, и критический анализ ряда публикаций.
Прежде всего, следует учитывать, что на деле значительную часть так называемых «бандеровцев» составляли вовсе не бойцы ОУН (организации украинских националистов) или других ей подобных армий, а жители Западной Украины, оказавшиеся в зоне действия повстанческих формирований и поневоле вынужденные оказывать им помощь. В ГУЛАГе они представляли собой реальную силу лишь тогда, когда попадали под влияние настоящих бандеровцев. Но даже из настоящих бандеровцев в ГУЛАГе поначалу оказывались далеко не самые «идейные» и отчаянные. Таких вешали на месте: сопротивление «москалям» на Западной Украине отличалось особой жестокостью, с такой же жестокостью оно и подавлялось. Следует также отметить, что сторонники Бандеры могли представлять собой более или менее реальную силу только в особлагах — спецлагерях, где содержались почти исключительно политические заключённые и очень редко — уголовники.
Однако далеко не сразу и не всегда украинские «за´хидники» («западники»), как называли националистов зэки, попадали в «политические» лагеря (особлаги были созданы только в 1948 году). Многих из них судили по «бандитской» статье и бросали в разношёрстную арестантскую среду. Здесь они были не такими «героями», как хотел бы их представить Александр Солженицын.
Хотя, по свидетельствам нескольких «сидельцев» 40-х годов (из уголовного «сословия»), бандеровцам действительно часто давали ироническое прозвище «гэрой». Так и кликали: «Эй, гэрой, пидь до мэнэ! Да швыдко!» Таким образом высмеивалось известное приветствие украинских националистов: традиционное обращение «Слава гэроям!» и отзыв «Гэроям слава!»
На самом деле со стороны арестантского общества к «западникам» отношение было не слишком доброжелательное. Во-первых, держались они обособленно, как и прибалты, выказывая нередко явную неприязнь к русским — коих в ГУЛАГе было всё-таки большинство.