Ради справедливости следует заметить, что многим «штрафникам» даже не дали возможности начать новую, честную жизнь. Так случилось, например, с бойцами армии Рокоссовского. Вот что свидетельствует один из очевидцев, Е. Михайлов из Таллинна:
Известен всем факт, что с окончанием войны «Сталин дал приказ» — на демобилизацию. Сперва на Западе, потом, после разгрома Японии, — на Востоке. Но мало кто знает, как она окончилась. Только коренные дальневосточники сейчас могут сказать, кто такие «рокоссовцы». Плакал, наверное, не раз маршал, не смея им ни помочь, ни утешить своих боевых товарищей. «Рокоссовцы», как правило, самые боевые, ударные полки, их так прозвали потому, что по просьбе Рокоссовского их пополняли штрафниками и зэками. Кое-кто из них уцелел в 1946 году, но в Россию права на возвращение не получил. В общем, кончили свою жизнь эти полки на Курилах, на Камчатке и даже в бухте Провидения (та же Колыма). По дислокации вместо мобилизации. Но главное, суть не в этой несправедливости, а в том, что никто не сможет сказать, сколько Берия отгрёб в свои лагеря бывших фронтовиков. Делалось это даже не по 58-й статье — просто в части, подлежавшие реформированию, направлялась комиссия Госконтроля (её возглавлял, по-моему, Шкирятов) и при малейшей недостаче применялся закон об утрате воинского имущества. По тяжести это тянуло не больше, чем за хищение социалистической собственности. Я лично знал двух бывших фронтовиков, пострадавших этим способом. Один прошёл всю войну, был оставлен единственным офицером гвардейского дивизиона для сдачи хозяйства и не сумел предъявить приходно-расходные документы на трофейную муку, мешками сложенную в огромном пакгаузе японской армии, в каком-то Гензане. Дивизион расположился на территории склада, даже не ведая, что в пакгаузах. Случайно обнаружили, что стена повреждена бомбой, стали печь блины и делиться с корейцами. Все объявили: «Наш трофей!» И… дообъявлялисъ. В общем, лишился комбат и орденов, и родни — и загремел на 15 лет в Забайкалье…
Чтобы читатель мог яснее представить, что речь идёт именно о целенаправленных репрессиях, а не о «сохранении социалистической собственности» (каковой в приведённом выше эпизоде мука, собственно, и не являлась), скажем просто: на территории оккупированных стран обращать внимание на такие мелочи было бы просто дико. Как мы уже упоминали, сам маршал Жуков вывозил с территории Германии целые вагоны мебели и антиквариата (недавно была опубликована докладная записка об этом, направленная соответствующими органами лично Сталину). Везли и тащили кто сколько мог ухватить. Меры принимались только в самых вопиющих случаях. Стало быть, комиссии Госконтроля имели совершенно определённую цель: под любым предлогом вновь «закрыть» «уголовников» в лагеря.
Но есть и ещё один чрезвычайно любопытный поворот. О нём поведал тот же Михайлов:
Однако суть ещё не в этом. И эти два мои знакомца, и многие другие, бывшие офицерами и побывавшие в лагерях, утверждали, что лагеря создавались специально офицерские, велась пропаганда, что Сталин несправедливо обошёлся с фронтовиками, разогнал любимых генералов, расформировал части, сажает ни за что. Говорилось и другое — «Лаврентий Павлович — единственный защитник и опора». То есть, надо думать, что заговор бериевский готовился широко, основательно, задолго и мы ничего об этом не знаем до сих пор.
Любопытно, что слухи о «бериёвских лагерях» не ограничиваются свидетельством Михайлова. На заре перестройки промелькнуло о них несколько заметок в прессе, мне тоже рассказывали мои коллеги о воспоминаниях нескольких лагерников: бывшие зэки говорили о том, что такого рода закрытые лагеря постепенно начали создаваться в середине — конце войны. Более того: там даже опробовались новые образцы вооружений, в том числе знаменитый автомат Калашникова. Однако более точных данных о таких местах лишения свободы нет. Тем более неясно, какой процент бывших уголовников-«штрафников» мог там содержаться. Тайна «бериёвских лагерей» пока так и остаётся тайной.
Зато в обычные лагеря и «рокоссовцы», и другие «штрафники» попадали, как говорится, рядами и колоннами, без учёта героического боевого прошлого.
Что же, «чалиться» так «чалиться». К тюрьмам, лагерям, таёжным «командировкам» «честным босякам» не привыкать. Тем более среди них было немало «законных воров», и они рассчитывали встретить со стороны «арестантского братства» почёт, уважение и восхищение. А там, как и прежде — гужеваться с «братвой», «обжимать» «фраеров»… Не зря же места лишения свободы блатные характеризовали поэтически — «Там, где вечно пляшут и поют».
Конечно же, «законники», прошедшие фронт, в глубине души понимали, что преступили «воровской закон». Но успокаивали себя тем, что законы со временем меняются; как-нибудь утрясётся, ведь в лагерях остались их «кореша», со многими из которых «штрафники» вместе «ломали пайку», ходили на «дело», решали важные вопросы на «толковищах». Да и вообще, за святое же дело воевали, Отчизну защищали от врага! Должны же «братья» принять это во внимание!
Победитель не получает ничего
Но геройского прошлого фронтовиков «братва» во внимание не приняла. Агрессивно встретили отвоевавшихся «штрафников» их бывшие «кенты». Формально они защищали «праведность» уголовных «понятий». Вор не должен брать оружие из рук власти. Кто нарушил этот закон — тот отступник. И никаких оправданий ему нет.
Однако эти фразы часто скрывали обычную борьбу за власть в уголовном мире. У лагерных «законников» появилась возможность исключить нестойких собратьев из «элиты» арестантского мира, лишить привилегий — не работать, обирать зэков, быть в «зонах» безраздельными хозяевами.
К тому же «истинные воры» считали, что «штрафники» проявили малодушие, не желая переносить тяжести лагерной жизни и фактически став «холуями» властей. Ведь те, кто взял оружие, подчинились людям в погонах — неважно, в милицейских или в военных.
Замечательно описывает суть возникшего конфликта Михаил Дёмин в автобиографическом романе «Блатной», как раз посвящённом первым послевоенным годам уголовноарестантского мира. В камеру воров «заплывает» записка из соседней «хаты» — «ксива»:
«Дело вот какое, — писал Цыган, — у вас в камере находится Витька Гусев. Я его сегодня видел на прогулке. Он наверное хляет за честного, за чистопородного… Если это так — гони его от себя. И сообщи остальным. Гусь — ссученный! В1945 году я встречался с ним в Горловке; тогда он был — представляешь? — в военной форме, при орденах, в погонах лейтенанта… Всем нам горько и обидно наблюдать такую картину, когда среди порядочных блатных ходят всякие порченые. И неизвестно, чем они дышат, какому богу молятся…»
Получив такое послание, воры начинают подробно расспрашивать обвиняемого:
— Значит, служил? — спросили его.
— Служил.
— Носил форму?
— Конечно.
— Награды имел?
— Да, ответил он, — имел. Воинские награды!.. Да, было, было. Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников, из таких, как я! Нет, братцы. — Он мотнул головой. — Я не ссученный…
— А что есть сука? — спросил тогда один из блатных…
— Сука это тот, — пробубнил Рыжий, — кто отрекается от нашей веры и предаёт своих.
— Но ведь я никого не предал, — рванулся к нему Гусь, — я просто воевал, сражался с врагом!
— С чьим это врагом?
— Ну как — с чьим? С врагом родины, государства.
— А ты что же, этому государству друг?
— Н-нет. Но бывают обстоятельства..
— Послушай, ты мужик тёртый, третий срок уже тянешь — по милости этого самого государства. Неужели ты ничего не понимаешь?.. Ежели ты в погонах — ты не наш. Ты подчиняешься не воровскому, а ихнему уставу. В любой момент тебе прикажут конвоировать арестованных — и ты будешь это делать. Поставят охранять склад — что ж, будешь охранять… Ну, а вдруг в этот склад полезут урки, захотят колупнуть его, а? Как тогда? Придётся стрелять — ведь так? По уставу!
— … Я стрелял в бою. На фронте. И не вижу греха.
— Ну, а мы видим… Истинный блатной не должен служить властям! Любым властям!
— Значит, если я проливал кровь за родину..
— Не надо двоиться… Если уж ты проливал — так и живи соответственно. По ихнему уставу. Не воруй! Не лезь в блатные! Чти уголовный кодекс!
Дело, по большому счёту, было не в оружии (как нам уже пришлось не раз убедиться, «воровской» мир при случае позволял достаточно серьёзные отступления от своих «законов» и «понятий»). Речь шла о борьбе за власть в послевоенном ГУЛАГе. Бывшие фронтовики из числа «воров» способны были легко оттеснить ту лагерную «блатную элиту», которая переждала здесь всю войну. Боевое героическое прошлое, отчаянные военные приключения, «духовитость» и «кураж» «штрафников» способны были резко выделить их в арестантских глазах из числа других «воров». Надо также учесть, что голодное послевоенное время — это не достаточно стабильные 30-е годы (имеется в виду, конечно, их вторая половина). Сейчас каждый кусок был на счету. И принимать лишние рты в «блатную» компанию (пусть даже рты «воровские») значило отдавать своё и потуже затягивать пояс. А не проще ли увеличить за счёт прибывших не количество «честняков», а ряды «пахарей»? Вот тут-то и вспомнили «праведные каторжане» о «святых традициях истинных воров»…
— Не надо двоиться… Если уж ты проливал — так и живи соответственно. По ихнему уставу. Не воруй! Не лезь в блатные! Чти уголовный кодекс!
Дело, по большому счёту, было не в оружии (как нам уже пришлось не раз убедиться, «воровской» мир при случае позволял достаточно серьёзные отступления от своих «законов» и «понятий»). Речь шла о борьбе за власть в послевоенном ГУЛАГе. Бывшие фронтовики из числа «воров» способны были легко оттеснить ту лагерную «блатную элиту», которая переждала здесь всю войну. Боевое героическое прошлое, отчаянные военные приключения, «духовитость» и «кураж» «штрафников» способны были резко выделить их в арестантских глазах из числа других «воров». Надо также учесть, что голодное послевоенное время — это не достаточно стабильные 30-е годы (имеется в виду, конечно, их вторая половина). Сейчас каждый кусок был на счету. И принимать лишние рты в «блатную» компанию (пусть даже рты «воровские») значило отдавать своё и потуже затягивать пояс. А не проще ли увеличить за счёт прибывших не количество «честняков», а ряды «пахарей»? Вот тут-то и вспомнили «праведные каторжане» о «святых традициях истинных воров»…
Другими словами, поначалу лагерные «законники» не желали воевать с отступниками, тем более их уничтожать. Они просто хотели указать им место в «стойле». Если ты однажды смог переступить через «воровской закон», ты сможешь сделать это и в другой раз. Поэтому таким арестантам нет доверия среди «воров». Придётся «штрафникам» переходить в разряд обычных «мужиков», то есть лагерных работяг. Стало быть, их судьба «за колючкой» — не «боговать», а вкалывать, «пахать» на «хозяина» (начальника лагеря), то есть на государство, которое они, вопреки блатным «понятиям», защищали с оружием в руках. А бывшие дружки-приятели, оставаясь «в законе», будут их же унижать, жить за их счёт, как они когда-то жили за счёт рядовых арестантов.
Разумеется, согласиться с такой ролью «штрафники» не могли. Слишком уж сильна была в них привычка властвовать, чтобы так просто отказаться от неё и впрячься в ярмо. Об этом, кстати, тоже есть эпизод в книге Дёмина. Главный герой уже после развенчания бывшего вора по кличке Гусь беседует с ним один на один:
— Ты ведь уже не блатной, — сказал я, — ты никто! Живи себе тихо, в сторонке. Тебе же лучше будет!
— Тихо? В сторонке? — произнёс он угрюмо. — Ну, нет… Нема дурных, как у нас в Ростове гутарят… Вы, значит, аристократы, а я должен пахать, в землю рогами упираться? Жидкие щи с работягами хлебать? Нет, нема дурных! Я сам хочу — как вы… У вас какая жизнь? Удобная… («Блатной»)
«Суки» — они и в ГУЛАГе «суки»
Именно этот конфликт и стал причиной знаменитой «сучьей войны». Или — «сучьих войн», как определяют некоторые авторы послевоенную резню в воровском стане. Такое неблагозвучное название эта резня получила потому, что отступники от «воровского закона» на уголовном жаргоне назывались «ссученными», «суками».
Несколько слов о понятиях «сука», «ссучиться». Даже Варлам Шаламов, автор наиболее полного (хотя не исчерпывающего и не во всём точного) очерка о «сучьей войне», так и не смог понять, что выбор слова «сука» для нарушивших «закон» воров не случаен. Он писал:
Название «суки», хотя и неточно отражающее существо дела и терминологически неверное, привилось сразу.
К сожалению, здесь с Варламом Тихоновичем согласиться нельзя. Именно слово «сука» как раз и отражает существо дела, именно оно и является «терминологически верным».
В босяцком жаргоне оно сохранилось ещё со времён царской каторги. Вот что пишет на этот счёт П. Якубович в своих записках бывшего каторжника:
Есть два только бранных слова в арестантском словаре, нередко бывающие причиной драк и даже убийств в тюрьмах: одно из них (сука) обозначает шпиона, другое, неудобно произносимое — мужчину, который берёт на себя роль женщины. («В мире отверженных»).
Вообще, самым грязным и унизительным в арестантской среде того времени считалось обращение в женском роде. «Честный арестант» обязан был смыть такое оскорбление кровью. «Суками», помимо шпионов, называли также сотрудников мест лишения свободы — надзирателей, начальство, конвойных… Поэтому назвать «сукой» арестанта значило поставить его в один ряд с ненавистным начальством.
Надо сказать, и администрация по отношению к себе считала подобное определение самым унизительным. П. Фабричный в воспоминаниях о царской каторге пишет:
Однажды старший Александровской тюрьмы Токарев говорил: «Назвал бы меня «сукин сын», «мерзавец», но не «сукой», ведь знаешь, что я мог бы застрелить тебя тут же» («Язык каторги»).
Заметим: «сукин сын» — вполне терпимо, но за «суку» и прибить можно запросто! Какое тонкое лингвистическое различие…
Так что термин, обретший своё второе рождение в конце 40-х годов, сохранял старые арестантские традиции.
Однако следует отметить и другое. В своих воспоминаниях о «сучьей войне» старые «каторжане» чаще и охотнее употребляли вместо слова «суки» слово «бляди». Причём с особым «жиганским» акцентом.
— Биля´дзи или суки — это одно и то же, — толковал Федя Седой. — Просто воры суку чаще «биля´дзь» называли.
— Почему?
— Ну, понимаешь, «суками» суки и сами себя звали, это вроде как обычное название «масти». Даже некоторые из них так гордо говорили — «Я — честный сука!» Уже получается и не позорно, а прямо как Герой Советского Союза… Ну, а для блатных они — гадское племя, бляди. Блядями жили, блядями и подыхали…
Так на протяжении своих рассказов гулаговские «каторжане» и называли воров, предавших идею, — не «суки», а «бляди». Ещё одно тонкое стилистическое отличие (помните «суку» и «сукиного сына»?).
«Кого ни спросишь, у всех Указ…»
Теперь — о хронологии «сучьей войны». Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» относит её начало к 1949 году:
«Сучья война» разгорелась примерно с 1949 года (не считая отдельных постоянных случаев резни между «ворами» и «суками»). В 1951, 1952 годах она бушевала.
Любопытный штрих: война, по Солженицыну, разгорелась в 1949 году, но «сучья масть» уже существовала до этого, и постоянная резня по лагерям уже шла. В чём же её отличие от «войны»? Писатель на этот вопрос ответа не даёт.
Варлам Шаламов относит начало войны к 1948 году и очень верно увязывает её со знаменитыми Указами 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и «Об усилении охраны личной собственности граждан». Указы эти получили в среде преступников название «четыре шестых» (приняты 4 июня, т. е. четвёртого числа шестого месяца).
Ещё более категоричен Михаил Дёмин. Так же, как и Шаламов, связывая обострение резни в воровском мире с указом «четыре шестых», он утверждает, что уже к концу осени 1947 года «сучья война» полыхала по всей Колыме:
— Насчёт сучни… Её здесь, оказывается, навалом. В каждом управлении половина лагпунктов — сучьи.
— Быть не может…
— Всё точно, брат, — сказал со вздохом Леший, — всё точно. На Сасумане — сучня, на Коркодоне тоже. И в Маркове, и в Анюйске. И по всей главной трассе… Кругом ихние кодлы!.. Учтите, здесь на Карпунке тоже имеются суки. Недавно — мне рассказывали — такая мясня была, ой-ой! Пятнадцать трупов за одну ночь настряпали. («Блатной»)
Пожалуй, датировка Дёмина наиболее близка к реальной. Действительно, начало серьёзных столкновений между «блатными» и «ссученными» точнее всего обозначить концом 1947 года — примерно через полгода после указа «четыре шестых» (о нём — ниже). Разумеется, и до этого в лагерях и тюрьмах не обходилось без мелких и крупных стычек, кровавых «разборок» среди бывших «штрафников» и «честных воров»: ведь за два года после окончания войны ГУЛАГ значительно пополнился «военщиной» — бывшими фронтовиками, в том числе уголовниками из воровского мира, принимавшими участие в Великой Отечественной войне. Уже тогда «ссученные» предпринимали попытки выжить, захватить теневую власть и «держать масть» в лагерях, заручившись для этого поддержкой администрации. Однако в процентном отношении «сук» было пока слишком мало и по сравнению со всем арестантским миром, и по сравнению с «ворами» и их приближенными.
Указ 1947 года пополнил «сучьи» ряды и другими отступниками из числа «правоверных воров». Эти искали возможностей выжить в условиях, когда власти после войны стали «закручивать гайки» и ужесточать уголовную ответственность за преступления против государства и граждан. Ведь и сам Пивоваров, «Главный сука Советского Союза», не воевал на фронте, был в первые послевоенные годы «честным вором». Только позже он под давлением обстоятельств пошёл на союз с властями и стал уничтожать прежних своих «братьев».