— Послушай меня, сопляк, — тихо сказал Дуссандер.
Тодд дернул головой в ответ.
— До сегодняшнего дня, — осторожно начал Дуссандер, — было возможно, чисто теоретически возможно, что ты можешь выдать меня, а сам остаться чистеньким. Я, правда, не верю, что с такими нервами ты это смог бы сделать, но это не важно. Это было технически возможно. Но сегодня все изменилось. Сегодня я изображал твоего деда, некоего Виктора Баудена. Никто не усомнится, что я сделал это с твоего… как это… молчаливого согласия. И теперь, мой мальчик, оказывается, что ты заляпан по уши. И оправдаться тебе нечем.
— Я хочу…
— Он хочет! Он хочет! — заревел Дуссандер. — Плевать мне на твои желания, меня от них тошнит, твои желания — кучка собачьего дерьма в канаве. Когда ты, наконец, поймешь, в каком мы сейчас положении?!
— Я понимаю, — пробормотал Тодд.
Он сжал кулаки, пока Дуссандер орал — он не привык, чтобы на него кричали. Теперь разжал их и тупо глядел на кровоточащие полумесяцы, оставшиеся на ладонях. Мог бы и сильнее пораниться, подумал он, но в последние месяца четыре стал грызть ногти.
— Хорошо. Тогда извинишься и будешь заниматься, будешь заниматься в свободное время в школе. Заниматься во время обеда. После школы будешь приходить сюда и тоже заниматься. И в выходные тоже: приходить сюда и заниматься здесь.
— Не здесь, — сказал быстро Тодд. — Не здесь, а дома.
— Нет. Дома ты всю дорогу бездельничаешь и грезишь наяву, А здесь я могу стоять над тобой и следить. И таким образом защищать свои интересы. Могу тебя спрашивать, Могу выслушивать твои уроки.
— Если не захочу приходить, вы меня не заставите.
Дуссандер выпил.
— Это правда. Тогда все пойдет, как было. Ты провалишься. Этот завуч Френч думает, что я сдержу свое обещание и буду следить за тобой. Если мне это не удастся, конечно позвонит твоим родителям. И они узнают, что по твоей просьбе добрый мистер Денкер изобразил твоего дедушку. Узнают и о подделанных оценках. Они…
— Заткнитесь. Я приду.
— Ты уже пришел. Начни с алгебры.
— Еще чего! Сегодня пятница!
— Теперь будешь заниматься каждый день, — мягко сказал Дуссандер, — Начни с алгебры.
Тодд пристально посмотрел на него и тут же опустил глаза, вытаскивая учебник алгебры из сумки, но Дуссандер увидел убийство в этих глазах. Не фигуральное, а буквальное убийство. Он уже много лет не встречал такого мрачного, испытующего, горящего взгляда, такой взгляд забыть невозможно. И подумал, что такой взгляд отразился бы в зеркале в тот день, когда он сам смотрел на белую и беззащитную шею мальчика.
«Я должен защитить себя, — подумал он с удивлением. — Нельзя недооценивать собственного риска».
Он пил виски, раскачиваясь в кресле, и смотрел, как мальчик занимается.
Когда Тодд приехал домой, было около пяти. Он чувствовал себя побитым, выжатым, бессильно злым, глаза устали от напряжения. Каждый раз, когда его взгляд соскальзывал со страницы, уходил из этого умопомрачительного, непонятного, чертовою мира множеств, подмножеств, упорядоченных пар и прямоугольных координат, раздавался хрипловатый старческий голос Дуссандера. Все остальное время старик сидел молча, слышался лишь отвратительный звук от ударов шлепанцев об пол и скрип кресла-качалки. Он сидел, как стервятник, и ждал, когда жертва сдастся. Зачем он в это ввязался? Как вообще угораздило в это вляпаться? Ужас, просто ужас. Сегодня днем он слегка разобрался в теории множеств, которую завалил перед самыми рождественскими каникулами, но подогнать материал настолько, чтобы написать контрольную по алгебре на той неделе хотя бы на тройку, казалось невозможным.
До «конца света» оставалось пять недель. На углу он увидел лежащую на тротуаре сойку, ее клюв открывался и закрывался. Она тщетно пыталась подняться на ноги и отползти. Перебито крыло, предположил Тодд, наверное, задела машина, и птица отлетела на тротуар, как игровая фишка. Она глядела на него одним блестящим глазом.
Тодд долго смотрел на нее, слегка придерживая изогнутые ручки велосипеда. Воздух уже остыл, было прохладно. Он представил, как провели день его друзья, болтаясь на площадке Бейб Рут на Уолнат-стрит, гоняя мяч, играя в выбивного или в сыщиков и воров.
В это время года обычно начинается сезон бейсбола. Поговаривали о том, что в этом году их местная команда будет играть в неформальной городской лиге. Некоторые папаши очень хотели бы поглядеть на игру своих чад. Тодд, конечно будет подавать. Он был звездой в «Литл лиге», пока в прошлом году не вошел в «Юниор Литл лиг». Подавал бы.
Ну и что? Ему нужно просто сказать «нет». Просто прийти и сказать: «Ребята, я связался с военным преступником. Взял его прямо за яйца, а потом — ха-ха — вы не поверите! — обнаружил, что он держит точно также за яйца меня. Мне стали сниться жуткие сны, просыпаюсь в холодном поту. Мои оценки полетели ко всем чертям, и я подделал свой табель, чтобы предки не догадались, а теперь впервые в жизни надо сидеть над книжками. Хотя и не боюсь сесть на мель, но боюсь попасть в колонию. И поэтому не смогу сыграть с вами ни одного матча в этом году. Вот так, ребята.»
Слабая улыбка, почти как у Дуссандера, совсем не похожая на его прежний широкий оскал, тронула его губы. В ней не было солнца, это была мрачная улыбка. Невеселая, нерадостная. И говорила одно: вот так, ребята.
Медленно-медленно переехал Тодд колесом через сойку, слыша, как шуршат ее перья и хрустят, ломаясь, тонкие косточки. Переехал еще раз в обратном направлении. Птица все еще дергалась. Вновь и вновь он прокатывался колесом с прилипшим, окровавленным перышком вперед-назад, вперед-назад. Сойка уже не шевелилась, уже сыграла в ящик, откинула копыта, улетела к великим стаям в небе, но Тодд все продолжал прокатывать колесо по расплющенному тельцу. И продолжал это еще минут пять, и слабая улыбка не сходила с его лица. Вот так, ребята.
10
Апрель 1975 г.
Старик стоял в коридоре между клетками и широко улыбался, когда Дейв Клингерман вышел ему навстречу. Казалось, нервный лай, заполняющий все вокруг, ему совсем не мешает, как и запах псины и мочи, а также сотня бездомных существ, скулящих и рычащих в своих клетках, мечущихся по ним взад и вперед, бросающихся на сетку. Клингерман сразу узнал в старике любителя собак. У него была приятная добрая улыбка. Он осторожно протянул Дейву распухшую, скрюченную подагрой руку, и Дейв так же осторожно ее пожал.
— Здравствуйте, сэр, — громко сказал он. — Шумновато здесь, а?
— Ничего, — ответил старик. — Ничего. Меня зовут Артур Денкер.
— Клингерман. Дейв Клингерман.
— Приятно познакомиться, сэр. Я прочел в газете — даже не поверил, — что вы здесь раздаете собак. Может, что-то не так понял. Думаю, не так понял.
— Нет, все верно, мы раздаем их, — сказал Дейв, — Если нет, уничтожаем. Нам власти дают два месяца. Стыдно. Пройдемте в кабинет. Там тише и не так пахнет.
В кабинете Дейв услышал историю уже не новую (но все равно трогательную): Артуру Денкеру за семьдесят. Он приехал в Калифорнию после смерти своей жены. Не богат, но то, что имеет, тщательно сохраняет. Одинок. Единственный друг — мальчик, который иногда приходит почитать ему вслух. В Германии у него был прекрасный сенбернар. Здесь в Санто-Донато у него есть дом и большой двор. Двор огорожен. И вот прочел в газете… можно ли ему…
— Да, но у нас сейчас нет сенбернаров, — сказал Дейв. — Они быстро уходят, потому что очень дружелюбны с детьми…
— Да, понимаю, я не имел в виду, что…
— …но у нас есть подросший щенок овчарки. Он не подойдет?
Глаза мистера Денкера заблестели, словно от набежавших слез.
— Отлично, — сказал он. — Это было бы замечательно.
— За собаку платить не надо, но нужно заплатить за кое-какие прививки. Против чумки и бешенства. А еще за лицензию на право держать собаку в городе. Большинству это все обходится в 25 долларов, но власти штата оплачивают половину расходов, если вам больше шестидесяти пяти, — это часть программы «Золотой возраст Калифорнии».
— Золотой возраст… — это и мой возраст тоже? — спросил мистер Денкер и засмеялся. На секунду, — как-то странно, — Дейв ощутил холодок.
— Да, сэр, это так.
— И это очень разумно.
— Конечно, мы тоже так считаем. Такая же собака обойдется вам в сто двадцать пять долларов в магазине. Но люди приходят туда, а не к нам. Они платят за документы, а не за собаку, — Дейв покачал головой. — Если бы они знали, сколько замечательных собак люди бросают каждый год.
— А если вы не находите им подходящего дома в течение двух месяцев, их уничтожают?
— Мы их усыпляем, сэр.
— Усып… простите, я не совсем…
— А если вы не находите им подходящего дома в течение двух месяцев, их уничтожают?
— Мы их усыпляем, сэр.
— Усып… простите, я не совсем…
— Это обычная процедура. Мы не можем допустить стаи бродячих собак на улицах.
— Вы их отстреливаете?
— Нет, мы их усыпляем газом. Это гуманнее. Они ничего не чувствуют.
— Да, — сказал мистер Денкер. — Я уверен, что не чувствуют.
Тодд сидел за четвертой партой во втором ряду на началах алгебры. Он старался изо всех сил казаться спокойным, когда мистер Сторман раздавал контрольные работы. Но его обгрызенные ногти впились в ладони, а все тело медленно покрывалось едким потом.
Оставь надежды, Не будь дубиной. Скорее всего не написал. Ты ведь знаешь, что не написал.
И все равно, он не мог совсем расстаться с дурацкой надеждой. Это первая контрольная, задания которой уже не казались составленными на китайском языке. Он уверен, что с его нервозностью (нервозность? — нет, называй уж как есть: полнейший ужас) он не мог написать хорошо, но, может быть, да, если бы не мистер Сторман, у которого вместо сердца — висячий замок…
ПРЕКРАТИ! — скомандовал себе, и вдруг ему на секунду, на холодную жуткую секунду, показалось, что он прокричал это слово на весь класс.
Ты пролетел, и знаешь это, и ничто в мире не может это изменить.
Сторман бесстрастно протянул ему работу и пошел дальше. Тодд положил ее лицом на парту с вырезанными инициалами. Сначала ему показалось, что у него не хватит самообладания даже перевернуть ее. Наконец, он перевернул ее так резко, что слегка порвал. Язык прилип к небу, а сердце словно остановилось.
Вверху странички, обведенная кружком, стояла цифра 83. А ниже стояла оценка: три с плюсом. Ниже оценки — краткое замечание: «Заметное улучшение! Думаю, я чувствую облегчение вдвое большее, чем ты. Тщательно поработай над ошибками. По крайней мере три из них — арифметические, а не концептуальные.»
Сердце Тодда забилось снова, теперь уже учащенно. Чувство облегчения охватило его, но не спокойное, а горячее, сложное и странное. Он закрыл глаза, не слыша гудения класса, обсуждающего результаты контрольной и оспаривающего баллы там и тут. Перед глазами была красная пелена, пульсирующая в ритме сердца. В этот момент он, как никогда, ненавидел Дуссандера. Его пальцы снова сжались в кулаки. С каким бы удовольствием он сомкнул руки на тщедушной цыплячьей шее Дуссандера.
В спальне Дика и Моники Бауден стояли две кровати, разделенные тумбочкой с отличной имитацией лампы от Тиффани на ней. Комната обставлена мебелью настоящего красного дерева, а стенки увешаны книжными полками. У противоположной стены, между двумя подставками для книг из слоновой кости (изображающих слонов на задних лапах) стоял круглый телевизор «Сони». Дик смотрел программу Джонни Карсона с наушниками, а Моника читала новую книгу Майкла Кричтона, накануне присланную ей из клуба.
— Дик, — она положила закладку («Вот на этом месте я заснула», — гласила она) и закрыла книгу.
На экране Бадди Хэкет только что всех рассмешил. Дик улыбался.
— Дик, — позвала она громче.
Он снял наушники:
— Что?
— Как ты думаешь, у Тодда все нормально?
Он посмотрел на нее, нахмурясь, потом слегка покачал головой:
— Je ne comprends pas, cherie. — Его ужасный французский был их старой семейной шуткой. Они встретились в колледже, когда Дик провалил зачет по французскому. Его отец прислал лишние две сотни долларов, чтобы Дик нашел учителя. Он нанял Монику Дерроу, выбрав ее карточку на доске объявлений профсоюза. Перед Рождеством она уже носила его булавку… а он получил тройку по французскому.
— Он сильно похудел.
— Да, он заметно отощал, — сказал Дик. Он положил наушники на колени, и они издавали тихие квакающие звуки. — Он взрослеет, Моника.
— Так скоро? — тревожно спросила она.
Он рассмеялся:
— Так скоро. Я за шесть лет вымахал на восемнадцать сантиметров, от 168-сантиметровой креветки в двенадцать лет до великолепной массы мускулов и 186 сантиметров роста, которые ты сегодня видишь перед собой. Моя мать говорила, что по ночам слышит, как я расту.
— Слава Богу, ты не везде так вырос.
— Все зависит от того, как этим пользоваться.
— Ну и как, хочешь воспользоваться сейчас?
— Девка станет лысой, — сказал Бауден, бросая наушники через всю комнату.
Позже, когда он уже засыпал:
— Дик, а еще ему снятся кошмары.
— Кошмары? — пробормотал он.
— Кошмары. Я слышала пару раз, как он стонал во сне, когда спускалась ночью вниз в туалет. Мне не хотелось будить его. Это глупо, но моя бабушка говорила, что можно свести человека с ума, если разбудить посреди плохого сна.
— Она была полька, да?
— Полька, да, полька. Почему ты не скажешь «Сара»? Это ведь твое словечко.
— Ты знаешь, о чем я. Почему ты не пользуешься туалетом наверху? — Он построил его сам два года назад.
— Я не хочу будить тебя шумом воды.
— Не спускай воду.
— Дик, это отвратительно.
Он вздохнул.
— Иногда, когда я вхожу, он весь потный. И простынки влажные.
Он усмехнулся в темноте:
— Я думаю.
— О чем это ты? О, Господи, — она слегка его шлепнула. — Это тоже противно. И кроме того, ему ведь всего тринадцать.
— Через месяц четырнадцать. Он уже не так мал. Может, слегка ранний, но совсем не маленький.
— Сколько лет было тебе?
— Четырнадцать или пятнадцать. Я точно не помню. Но помню, что проснулся с мыслью, что умер и попал в рай.
— Но ты был старше, чем Тодд сейчас.
— Теперь это происходит раньше. Может, дело в молоке, а может во флюириде… Ты знаешь, в той школе, что мы в прошлом году построили в Джексон-парке, во всех женских туалетах стоят автоматы с гигиеническими пакетами. А ведь это начальная школа. Теперь среднему шестикласснику всего десять. Сколько тебе было, когда у тебя началось?
— Я не помню, — сказала она. — Но точно знаю, что кошмары Тодда мало похожи на то, что он умер и попал в рай.
— Ты его спрашивала?
— Да, один раз. Месяца полтора назад. Ты тогда играл в гольф с этим ужасным Эрни Джейкобсом.
— Этот ужасный Эрни Джейкобс может стать полноценным партнером к 1977, если раньше не истаскается со своей белобрысой секретаршей. Кроме того, он всегда платит за зелень. И что ответил Тодд?
— Сказал, что не помнит. Но у него было такое лицо, что, уверяю, помнит.
— Моника, я не все помню из своего драгоценного детства, но в памяти осталось то, что сны при поллюциях не всегда приятны. Наоборот, скорее неприятны.
— Как это может быть?
— Из-за чувства вины. Всех видов. Часть вины, может, еще из младенчества, когда внушалось, что мочиться в постель — плохо. А потом сексуальные штуки. Кто знает, почему происходят поллюции во сне? Из-за того, что пощупал кого-нибудь в автобусе? Или заглянул под юбку девчонке в классе. Не знаю. Единственный момент, который помню, что разрядился, когда прыгал с вышки в бассейне в какой-то праздник и потерял плавки при входе в воду.
— Ты из-за этого разрядился? — спросила она, хихикнув.
— Да. Поэтому, если ребенок не хочет рассказывать тебе о проблемах своего пениса, не заставляй его.
— Мы же делаем все возможное, чтобы он рос без этого ненужного чувства вины.
— Это неизбежно. Он приносит это из школы, как простуду, которой все время болел в первом классе. От друзей, от того, как учителя обсуждают некоторые вещи. Может, даже от моего отца. «Не трогай это ночью, Тодд, а то твои руки станут волосатыми, ты ослепнешь, начнешь терять память, а эта штука почернеет и отпадет. Так что будь осторожен, Тодд».
— Дик Бауден! Твой отец никогда не…
— Как это? Он говорил. Почти также, как твоя польско-еврейская бабушка говорила тебе, что, разбудив человека посредине плохого сна, можно свести его с ума. Он мне еще говорил, чтобы я всегда вытирал унитаз в общественных туалетах, прежде чем садиться, чтобы не подхватить «микробы других людей». Наверное, он так называл сифилис. Уверен, что твоя бабушка тебе тоже такое говорила.
— Нет, это мама, — рассеянно сказала она. — Она мне велела всегда смывать. Поэтому я и хожу вниз.
— А я все равно просыпаюсь, — пробормотал Дик.
— Что?
— Так, ничего.
Он опять почти погрузился в объятия сна, когда она снова произнесла его имя.
— Что еще? — спросил он слегка недовольно.
— Ты не думаешь, что… ладно, Бог с ним. Спи.
— Нет уж, договаривай. Я опять проснулся. Не думаю ли я, что?
— Этот старик, мистер Денкер. По-моему, Тодд проводит у него слишком много времени. Может он… ну, я не знаю… забивает Тодду голову всякими рассказами?
— Рассказывает настоящие ужасы. Про день, когда акции «Меншлер Моторс Уоркс» упали ниже квоты? — он фыркнул.