— Как мы будем жить дальше? — спросил я.
— Долго и счастливо, разумеется. — Митя и бровью не повел.
— Утешительная перспектива. Но мне сейчас интересно другое. Например, собираешься ли ты продолжить наблюдения за моим поведением в живой природе. Не то чтобы мне это мешало. Просто хочу помочь тебе сэкономить время и средства.
— А я, знаешь, так и не решил, — беззаботно ответствовал Митя. — С одной стороны, в качестве поставщика тайной информации о Черногуке ты, пожалуй, действительно вполне бесполезен. С другой стороны, ты и сам по себе тот еще объект для изучения. Ни хрена я про тебя пока не понимаю. Как-то все слишком уж лихо закручено.
— Вот! — Я воздел к потолку указующий перст. — Это и есть твоя главная ошибка — думать, будто у меня все «лихо закручено». А оно вообще не закручено. Ни лихо, ни умеренно — никак. Я самый обычный бессмысленный бездельник, порядком одуревший от покоя и воли. Зато у меня есть отец, у которого дел по горло. И еще куча всяких дурацких увлечений. Естественно, он ни черта не успевает. Или делает вид, что не успевает, — специально, чтобы развлечь меня поручениями. Это, кстати, прекрасно работает, в последние несколько дней жизнь снова начала казаться мне вполне увлекательным процессом. Ты тоже немало для этого сделал, чего уж там. Чтобы не остаться неблагодарной скотиной, открою тебе свою страшную тайну. Из Праги я собираюсь поехать в Краков. Там живет тетка, которую я собирался навестить в Хагене, но выяснилось, что она переехала. От нее мне нужна информация об очередном уникальном ключике или сам ключик — как повезет. Впрочем, ты это уже знаешь, если внимательно слушал мои телефонные переговоры в Йиглавском кафе. А из Кракова я скорее всего поеду домой. Ну или еще покатаюсь — по обстоятельствам.
— Слушай, — смущенно сказал он, — а можно тебе позвонить, узнать, чем дело кончилось? В смысле, у вас дома.
— Конечно звони, — вздохнул я. — Хотелось бы верить, что ничего интересного я тебе не расскажу. Ну его к чертям, это «интересное». Пусть уж лучше со мной происходит, если неймется. Переживу как-нибудь.
— Спасибо, — кивнул Митя.
Некоторое время мы ехали молча, наконец я сказал:
— И все-таки. Я так и не понял, на кой тебе сдался пан Болеслев. Ты действительно следишь за ним для собственного удовольствия? Я понимаю, что это скорее всего тайна за семью печатями. Но ты хоть намекни, во что я вляпался. Вернее, во что вляпались Рената и Карл. Что мне с ними теперь делать?
— Понимаю, — кивнул Митя. — На твоем месте я бы мне тоже не поверил. Но никакой тайны нет. Я действительно не спецслужба, а скромный частный сыщик. И за информацию о Черногуке мне уже давно никто не платит. Я понимаю, что аргумент «мне интересно» звучит неубедительно. У меня есть еще один аргумент, но он тебе тоже не понравится.
Я вопросительно приподнял бровь. Дескать, давай свой аргумент, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
— Интуиция, — вздохнул Митя. — Я чувствую, что все это может быть мне очень полезно. Не знаю, когда, почему и как, но… Ну и потом, собирать информацию о фигуре такого масштаба — дело беспроигрышное, покупатель на нее рано или поздно объявится, а у меня уже все готово. Хотя бы поэтому имеет смысл хлопотать.
— Звучит вполне разумно, — нехотя согласился я.
— Конечно. Я придумал это объяснение, чтобы успокаивать самого себя в те непростые моменты, когда иррационального «так зачем-то надо» становится недостаточно.
Я флегматично кивнул, всем своим видом изображая разочарование, которого, по правде сказать, не испытывал. Вполне может быть, что он говорит искренне. Правда нередко оказывается невразумительным бормотанием, которое не может удовлетворить даже ее обладателя. Тем хуже — я-то рассчитывал на хотя бы плохонькое руководство к действию. Потому что материала для бесплодных размышлений у меня уже и так предостаточно.
— А отца и няню я бы на твоем месте куда-нибудь увез, — твердо сказал Митя. — Хотя бы на пару месяцев. И ключ под ковриком для пана Болеслева оставил бы. Пусть заходит, берет, что надо, и проваливает ко всем чертям.
— Если я расскажу домашним, что злой пражский колдун вышел на охоту за их скальпами, Рената заверещит от восторга, напечет пирожков, наденет свою самую красивую юбку и с нетерпением будет ждать роковой встречи. А Карл, возможно, отнесется к делу серьезно и перевезет в безопасное место свои самые ценные шарманки. Если, конечно, не отправится наверх поиграть и не забудет о своем похвальном намерении. А он скорее всего отправится. И поиграет. И забудет. Как в таких условиях проводить эвакуацию, не представляю.
— Ладно, — вздохнул Митя. — Забудь. Мало ли что мне мерещится. Я, знаешь, часто преувеличиваю. Меня надо выслушать, а потом поделить на сто.
А еще лучше — на ноль, мрачно подумал я. Но придержал язык за зубами.
Митя любезно подвез меня к железнодорожному вокзалу, проводил в какую-то хитрую кассу, где не было очереди, и тактично распрощался, не дожидаясь, пока я куплю билет.
Выяснив, что до Кракова можно добраться на варшавском поезде, который отходит в десять вечера и прибывает к месту назначения утром, я возликовал, купил билет, прогулялся, пообедал, позвонил домой, убедился, что Рената действительно зазвала к себе подружек, более-менее успокоился на ее счет и вернулся на вокзал за несколько минут до отправления.
Купе спальных вагонов в большинстве европейских поездов выглядят безрадостно: узкая клетушка, три полки, одна над другой, под крышкой стола умывальник, который далеко не всегда работает, зато исправно источает аромат затхлой воды. Когда покупаешь билет первого класса, проводник убирает одну из полок, устраняя, таким образом, угрозу заполучить на свою голову сразу двух попутчиков. Сосед, в случае чего, будет всего один. Это тоже плохо, но не смертельно. Но плохо, чего уж там. Очень плохо. Особенно если устал как собака, а моей усталости хватило бы сейчас на целую стаю.
Поэтому, оказавшись в купе, я, не раздеваясь, рухнул на полку и вознес обычную в таких случаях молитву: пожалуйста, Господи, никаких соседей, мне надо побыть одному, очень Тебя прошу. Тут же по коридору затопали чьи-то ноги, дверь купе, скрежеща, отворилась, сердце мое исполнилось скорби, но миг спустя я уже ликовал — это просто проводник, пришел убрать лишнюю полку, принес стакан жидкого чаю и пачку пресных крекеров — разнузданная роскошь, немыслимый шик, специально для пассажиров первого класса, сам себе завидую.
Пока проводник возился с полкой, поезд понемногу тронулся. Уши мои трепетали, прислушиваясь к шагам в коридоре, но желающих посягнуть на мое одиночество там не было. Вот она, чудотворная сила молитвы, торжествовал я, запирая дверь за стражем вагона. Снял куртку, залпом выпил горячий еще чай, снова рухнул на полку, закрыл глаза и сразу же провалился в сон.
Мне снилось, что я брожу по пустому супермаркету; там не было не только покупателей и продавцов, но и товаров — только пустые полки и тележки, забаррикадировавшие почти все проходы. Я спешил выбраться наружу, а лампы дневного света гасли одна за другой, и мне это очень не нравилось, потому что найти выход в темноте будет совсем непросто, его и сейчас-то хрен найдешь, с досадой думал я, пытаясь протиснуться между рядами тележек, но они стояли намертво, а лампы по-прежнему гасли, и вдруг я осознал, что наблюдаю за собственными перемещениями сверху, из-под потолка, а миг спустя понял, вернее, вспомнил: ну конечно, я — тоже лампа, одна из многочисленных ламп дневного света, всегда ею был и вдруг возомнил себя живым человеком, идиот! Какой ты, в жопу, человек, укоризненно говорил я себе, ты — лампа, мы все тут лампы, мы долго горели, мы устали, а теперь мы погаснем и отдохнем, потерпи немного, скоро тебя выключат, сейчас, сейчас, вот так.
Я не просто проснулся, а натурально выпрыгнул из этого дурацкого кошмара. Если бы проводник не убрал верхнюю полку, разбил бы к чертям башку, а так ничего, только руку в стенку со всей дури впечатал, но, кажется, просто ушиб, ничего страшного. А что больно, оно и неплохо, по крайней мере, не засну какое-то время. Не провалюсь обратно в этот бессмысленный сон. Фуф.
Надо бы ее под холодную воду, думал я, с досадой разглядывая при свете ночника распухшую ладонь. А еще лучше — приложить лед. Кстати, у проводника наверняка есть холодильник. А в холодильнике — минералка. Или пиво. Должно что-то быть.
Холодильник в купе проводника действительно имелся. Ухватив ушибленной рукой ледяную пластиковую бутылку, я почувствовал некоторое облегчение и отправился в тамбур покурить. Дурацкий сон, как ни крути, здорово выбил меня из колеи.
Закурив, я достал из кармана телефон, посмотрел на часы. Десять двадцать четыре. С момента отправления прошло меньше получаса. Выходит, проспал я всего несколько минут. А по ощущениям пару часов, не меньше. Надо же.
Я курил, прижимая к ушибленной руке все еще холодную бутылку. Голова была совершенно пуста, зато я явственно ощущал ее кубическую форму, особенно тяжелые, темные, словно бы свинцом обитые углы. Ничего хорошего, конечно, но пройдет, думал я, а был бы кофе, прошло бы прямо сейчас, но у проводника наверняка только растворимая дрянь, никакого удовольствия, а уснуть потом не смогу. Это немудреное рассуждение неспешно пересекало темное пространство моей опустевшей головы, в точности повторяя движение нашего поезда, и слова цеплялись друг за друга, как вагоны, и на стыках покачивались одновременно с составом, внутри которого я находился. Размеренное движение обоих поездов — реального и воображаемого — умиротворяло и даже убаюкивало, поэтому, докурив, я не пошел в купе, а прижался ноющим лбом к оконному стеклу, за которым не было ничего, кроме темноты и далеких голубых и желтых огней.
Я курил, прижимая к ушибленной руке все еще холодную бутылку. Голова была совершенно пуста, зато я явственно ощущал ее кубическую форму, особенно тяжелые, темные, словно бы свинцом обитые углы. Ничего хорошего, конечно, но пройдет, думал я, а был бы кофе, прошло бы прямо сейчас, но у проводника наверняка только растворимая дрянь, никакого удовольствия, а уснуть потом не смогу. Это немудреное рассуждение неспешно пересекало темное пространство моей опустевшей головы, в точности повторяя движение нашего поезда, и слова цеплялись друг за друга, как вагоны, и на стыках покачивались одновременно с составом, внутри которого я находился. Размеренное движение обоих поездов — реального и воображаемого — умиротворяло и даже убаюкивало, поэтому, докурив, я не пошел в купе, а прижался ноющим лбом к оконному стеклу, за которым не было ничего, кроме темноты и далеких голубых и желтых огней.
Постояв так какое-то время, я решил, что можно вернуться в купе и попробовать поспать, но обнаружил, что не могу пошевелиться. Ни двинуться с места, ни голову повернуть, ни перехватить поудобнее нагревшуюся уже бутылку, ни даже, кажется, вздохнуть. Я не испугался, но явственно ощутил, что мой будущий ужас уже разлит по полу и понемногу прибывает, как вода во время потопа. Мне-то пока совсем не страшно, но ледяная тягучая жуть уже поднимается от ступней к коленям, и, господи, что будет со мной, когда она доберется до сердца?
Отчаяние охватило меня, на помощь ему, как всегда в таких случаях, пришел гнев — это я-то не могу пошевелиться? Не бывать такому! Я рванулся, дернулся, со всей дури шарахнул ладонью по стене, взвыл от боли, открыл наконец глаза и обнаружил, что лежу на полке в своем купе, бутылки с водой, которой я вроде бы лечил пострадавшую руку, нет и в помине, зато рука — вот она, болит, зараза, но ничего страшного, просто ушиб, пройдет.
Какое-то время я пытался осмыслить происходящее. По всему выходило, что недавнее пробуждение, проводник, холодная бутылка и перекур в тамбуре мне просто приснились, а что рука так достоверно болела, это вполне объяснимо, я запросто мог стукнуться еще во сне. Но теперь-то я проснулся по-настоящему — вроде бы. Кажется. Похоже на то. И неплохо бы все-таки сходить к проводнику. Возможно, наяву у него тоже найдется холодильник и ледяная бутылка, которую можно приложить к ушибленной ладони, чтобы хоть немного успокоилась, зараза такая.
Сон оказался вещим — в том смысле, что холодильник в купе проводника наличествовал и холодная минералка нашлась. Я поспешно открыл бутылку, сделал несколько жадных глотков и, немного потоптавшись в коридоре, отправился в тамбур. Мне совсем не нравилась эта идея — повторять наяву все действия, совершенные во сне, но курить хотелось зверски, а тамбур — единственное место, где это можно сделать. Вот черт.
Закурив, я достал из кармана телефон, посмотрел на часы. Двадцать два часа двадцать четыре минуты, в точности как в давешнем сне. Это совпадение подействовало на меня, как удар мокрой тряпкой по сердцу. Я невольно дернулся, но тут же успокоился, вернее, мне стало все равно. Ну, двадцать два. Ну, двадцать четыре. Ну, совпадение. Может быть, я до сих пор сплю и вижу сон? Ладно, сплю и вижу, подумаешь, великое дело сон, в конце концов, когда-нибудь проснусь, я всегда рано или поздно просыпаюсь, не было еще такого, чтобы я — да не проснулся. А если и было, то я не заметил. А если не заметил, значит, никакой разницы. И будь что будет. Que sera sera.
Я курил, прижимая к ушибленной руке все еще холодную бутылку. А докурив, не пошел в купе, а прижался ноющим лбом к оконному стеклу и стоял так, пока не ощутил, что снова не могу ни пошевелиться, ни вздохнуть. Это было почти смешно — смотри-ка, действительно все повторяется, не сон, а дурная присказка про белого бычка, надо же было так влипнуть.
Значит, так, сказал я себе, все это чрезвычайно поучительно, но сейчас ты все-таки попробуешь проснуться по-настоящему. Спокойно, без паники откроешь глаза и обнаружишь себя в купе, смирно лежащим на полке, только руками не надо размахивать, очень тебя прошу, третий удар добром не кончится.
Однако сказать оказалось проще, чем сделать. Волевое усилие, не приправленное ни паникой, ни гневом, не принесло результата. Я по-прежнему стоял, уткнувшись носом в оконное стекло, пялился в темноту, не шевелился, не вдыхал, не выдыхал, ни о чем не думал, но почему-то остро ощущал ход времени, вернее, собственное движение сквозь него, — каждая секунда казалась мне своего рода барьером, препятствием, которое я успешно преодолевал, и это было чертовски утомительно и смертельно скучно, лучше бы я испугался, честное слово, хоть какое-то развлечение.
— Ты совершенно напрасно тут стоишь.
Легкая, прохладная ладонь легла мне на затылок, и я с изумлением понял, что могу повернуть голову. И конечно, тут же ее повернул, пытаясь одновременно вдохнуть и выдохнуть, потому что забыл, в какой последовательности это надо делать, в результате захлебнулся воздухом, закашлялся, выронил бутылку, от удара с нее слетела неплотно закрученная крышка, и остатки воды вылились мне на ноги — неприятное, но освежающее событие.
Тут же раздался звонкий собачий лай, я подпрыгнул от неожиданности и более-менее стряхнул с себя сонное оцепенение. Ушибленная рука по-прежнему ныла, ботинки были залиты водой, пустая пластиковая бутылка валялась на полу, а передо мной стояла пражская художница Мирра Жукотовская собственной персоной. Нервно накручивала на палец синий локон. Глядела на меня неодобрительно, но ласково, как на проказливого ребенка.
— Тебе что, жить надоело? Расслабился, блин. Нашел время. Ты хоть понимаешь, во что влип?
— Я просто еду в Краков, — невпопад ответил я. — А почему — влип? Во что влип? Мне всякая ерунда снилась. А теперь, получается, ты снишься? Или не снишься? Что-то я не могу понять.
Черный лохматый пес, до сих пор мирно сидевший у ног хозяйки, поднял мокрую от брызг морду и осуждающе рыкнул. Будь у него дар человеческой речи, пес наверняка проворчал бы: «Совсем сбрендил» — или что-то в таком роде.
— Понимать будешь потом, — сухо сказала Мирра. — Или не будешь. Пошли отсюда.
— Откуда — отсюда? — обалдел я.
— Из этого вагона. Нельзя тут оставаться.
— А где можно?
— В другом, наверное, можно. Или нет?.. Ладно, сейчас разберемся. Пошли.
Она провела меня через несколько вагонов. Черный пес бежал следом и вид имел вполне грозный, так что отступать мне было некуда. По дороге мы никого не встретили, пассажиры уже спали, а некоторые, судя по доносившимся невнятным возгласам, вовсю пьянствовали в своих купе, проводники отдыхали от праведных трудов, а бригады контролеров, как в немецких поездах, здесь не ходят, билеты проверяют сразу при посадке.
Наконец в очередном тамбуре Мирра остановилась.
— Покури здесь, — сказала она. — Только в окно не смотри. И глаза не закрывай. Вообще не расслабляйся. Лучшее, что ты сейчас можешь для себя сделать, — это испугаться. Или хотя бы забеспокоиться. И быть начеку. Постарайся, пожалуйста. Это очень важно. Мы скоро вернемся.
Черный пес нетерпеливо тявкнул и побежал обратно, Мирра последовала за ним, а я послушно закурил и попытался осмыслить происходящее. Теперь, значит, мне снится Мирра Жукотовская, надо же. Или не снится. Просто тоже едет в Краков, почему бы нет. Говорят, Краков красивый город… а я — изумительный объект для наблюдения. Наверняка она села мне на хвост по поручению нашего общего друга Мити, или нашего не менее общего друга пана Болеслева, или, чем черт не шутит, ради собственного удовольствия. А что ж, охотников наблюдать за моими хаотическими перемещениями в последнее время развелось — страшное дело. Сбрендили они от скуки в своем готическом сувенирном раю, вот чего. Но все-таки хорошо, что она меня разбудила. Если разбудила, конечно. Ни в чем нельзя быть уверенным, и знал бы кто, как мне это остоебенило. Скорей бы, что ли, утро. По моим ощущениям, уже хорошо за полночь… Я достал из кармана телефон и уставился на цифры в правом нижнем углу экрана. Двадцать два двадцать четыре, о господи. Опять двадцать два двадцать четыре. Черт бы их побрал. Всех. Или хоть кого-нибудь.
Я смотрел на телефон не моргая. Ждал. Еще немного, и будет двадцать два двадцать пять. И я хочу своими глазами увидеть, как четверка превращается в пятерку. Изумительное должно быть зрелище. Уж я его не упущу. А потом можно будет перевести дух.
Время тянулось чертовски медленно, по моим ощущениям, прошла не то что минута, а целая дюжина отборных, упитанных, полновесных минут, но мой телефон упорно показывал двадцать два двадцать четыре, хоть убейся. Сломался он, что ли?
Я даже рассмеялся от облегчения. Господи, ну конечно сломался. Гаджеты в моих ласковых руках живут счастливо, но недолго, а этот красавец уже три с лишним года верой и правдой, уникальный экземпляр. Ну вот, наконец-то начал капризничать, а я, дурак, перепугался. Нервы ни к черту. Совсем распустился.