Старик произнес последние слова эти с какою-то драматическою торжественностью и снова поникнул головою, но губы его шевелились, и, как мне казалось, он шептал молитву за упокой души его благодетельницы. Я между тем смотрел внимательно на Алену Игнатьевну. Лицо у ней горело, и она сидела, потупив свои добрые глаза. Я видел, что нравственное участие ее было на стороне барышни Ольги Николавны, и она не смела только возражать мужу, но, кажется, думала иначе, как он думает. А между тем, вспомнилось мне, у этих стариков на плечах их собственный внук, пропившийся и продавшийся в солдаты, но они об нем как будто бы и забыли, как забывают на минуту старую и давно терзающую болезнь. При этой мысли мне сделалось как-то совестно расспрашивать их о господах, и беседа наша, вероятно бы, прекратилась, но спасибо Грачихе; как и когда она вернулась в избу, я не видал, только вдруг опять явилась из-за перегородки и с лицом, еще более покрасневшим.
- Под караулом барышню держали, словно арестантку какую, - начала она с какой-то цинической усмешкой, - три старухи были приставлены в надсмотрщицы, чтобы, коли одна спит али дремлет, так чтоб другая стерегла, на молодых уж не надеялись, горничную девушку ее на поселенье присудили было сослать. При последних словах Грачиха кивком головы указала на Якова Иванова. - Да та тоже не глупа девка, хвост им показала, через двадцать лет уж после в скитах нашли. Немало страму было на весь околоток, и сколь, кажется, ни скрытно делали, а тоже все знали и все молодую барышню и Федора Гаврилыча жалели.
- Все жалели, - подтвердила шепотом Алена Игнатьевна, вздохнув и подняв глаза кверху.
- Как, мать, не жалеть-то! - подхватила Грачиха. - Хоть бы наш барин Михайло Максимыч любил Федора Гаврилыча; как в город ехать, все уж вместе, и у покойного тятеньки кажинный раз приставали. Я еще молода-молодехонька была, а тоже помню: покойный Михайло Максимыч все ведь со мной заигрывал, ну и тот раз, как треснет меня по спине, да и говорит: "Катюшка, говорит, научи нас, как нам из Богородского барышню украсть?" - "А я, говорю, почем знаю". - "Али, говорит, дура, тебя никогда не воровывали, а ты все своей волей ходишь?" - "Все, говорю, своей волей хожу"; так оба и покатились со смеху. Врунья я смолоду была, а, пожалуй, и теперь такая.
- И теперь такая, - подтвердил я, - впрочем, ты про себя не рассказывай, а говори, как барышню украли, если знаешь.
- Знаю, все знаю, не такой человек Грачиха, чтоб она чего не знала, отвечала толстуха, ударив себя рукой по жирной груди.
- Украли! - продолжала она, встряхнув головой и приподняв брови. Хитрое было дело эким господам украсть. Старик правду говорил, что прежние баре были соколы. Как бы теперь этак они на фатеру приехали, не стали бы стариковские сказки слушать, а прямо, нет ли где беседы, молодых бабенок да девушек оглядывать. Барину нашему еще бы не украсть, важное дело... Как сказал он: "Друг Феденька! Надейся на меня, я тебе жену украду и первого сына у тебя окрещу!" Как сказал, так и сделал.
- Сделал?
- Сделал. Семь крестов носил он за свое молодечество, в полку дали! Тройка лошадей у него была отличнеющая, курьеркой так и звалась... "Моя, говорит, курьерка из воды сухого, из огня непаленого вынесет" - и вынашивала! Кучеренко, Мишутка был тогда, на семь верст свистал, слышно было; подъехали к Богородскому ночным временем, а метелица, вьюга поднялась, так и вьет и вьет, как в котле кипит. Мишутка сам после рассказывал: свистит раз, другой, нет толку - ветром относит. Свечка, глядят, горит еще в мезонине, а уговор такой с барышней был, что как свечка погаснет, значит, она на крыльцо вышла. Барин наш как шаркнет его по шиворотку. "Свисти, говорит, каналья, по-настоящему, по-разбойничьи!" Мишутка как верескнет, только грачи в роще с гнезд поднялись и закаркали. Глядь, свечка потухла. Федор Гаврилыч сейчас из пошевней вон, суметом через сад на красный двор и в сени. Глядит, барышня выскочила в одном капотчике. "Ах, говорит, душечка, Оленька, как это вы без теплого платья!" Сейчас долой с своих плеч свою медвежью шубу, завернул в нее свою миленькую с ручками и с ножками, поднял, как малого ребенка на руки - и в пошевни. "Пошел!" - говорят. Мишутка тронул было сразу, коренная хватила, трах обе завертки пополам. "Батюшка, барин, говорит, завертки выдали!" Барин наш только вскочил на ноги, выхватил у него вожжи да как крикнет: "Курьерка, грабят!" - и каковы только эти лошади были: услыхав его голос, две выносные три версты целиком по сумету несли, а там уж, смотрят, народ из усадьбы высыпал верхами и с кольями, не тут-то было: баре наши в первой приход в церковь и повенчанье сделали: здравствуйте, значит, честь имеем вас поздравить.
- Славно, старуха, рассказала! - воскликнул я.
- Э! - воскликнула, в свою очередь, Грачиха. - Ты разбери-ка еще эту старуху, меня все баре любят, ей-богу.
- Постой, погоди, - перебил я, - священник, значит, был уже подговорен?
- Не знаю, чего не знаю, так не скажу, не знаю, - отвечала Грачиха.
- Какое, сударь, подговорен, - начал Яков Иванов, как бы погруженный, по-видимому, в свои размышления, но, кажется, не пропустивший ни слова из нашего разговора. - Знавши нашу госпожу, - продолжал он, - кто бы из духовенства решился на это, - просто силой взяли. Барин ихний, Михайло Максимыч, буян и самодур был известный.
- Буян не буян, а вашей барыне, сколь ни обидчица она была, не уступал, извините нас на том. Тягаться тоже с ним за Полянские луга вздумала, много взяла! Шалишь-мамонишь, на грех наводишь! Ничего, говорит, ваша взяла, только смотрите, чтобы после рыло не было в крови...
- Кому-нибудь одному уж, сударыня, речь вести, либо вам, либо мне, возразил с чувством собственного достоинства старик.
- Перестань, Грачиха, - прикрикнул я, - рассказывай, Яков Иваныч.
- Что, сударь, рассказывать, - продолжал он, - не венчанье, а грех только был. Село Вознесенское, может быть, и вы изволите знать, так там это происходило; вбежал этот барин Михайло Максимыч к священнику. Отец Александр тогда был, Крестовоздвиженской прозывался, священник из простых, непоучный, а жизни хорошей и смирной. "Молебен, батюшка, говорит, желаю отслужить, выезжаю сейчас в Питербург, так сделайте милость, пожалуйте в божий храм". Священник" никакого подозрения не имевши, идет и видит, что церковь отперта, у клироса стоит какая-то дама, платком сглуха закутанная, и Федор Гаврилыч. Как только они вошли, Федор Гаврилыч двери церковные на замок и ключ кладет себе в карман, а Михайло Максимыч вынимает из кармана пистолет и прямо говорит: "Ну, говорит, отец Александр, что вы желаете: сто рублей денег получить али вот этого? Вы, говорит, должны сейчас обвенчать Федора Гаврилыча на Ольге Николавне, а без того мы вас из церкви живого не выпустим". Что тут священнику прикажете перед эким страхом делать? Стал первоначально усовещивать - ничего во внимание не берут, только пуще еще грозят.
Тут старый слуга приостановился, покачал несколько раз головой, вздохнул и снова продолжал:
- Отец Александр на другой же день приезжал после того к нашей госпоже и чуть не в ноги ей поклонился. "Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, не погубите, вот что со мной случилось, и сколь ни прискорбно вашему сердцу я как пастырь церкви, прошу милости новобрачным: бог соединил, человек не разлучает, молодые завтрашний день желают быть у вас". Генеральша наша на это ему только и сказала: "Вас, говорит, отец Александр, я не виню, но как поступить мне с моей внукой, я уж это сама знаю".
- Что ж, молодые приезжали? - спросил я.
Яков Иванов усмехнулся.
- Как же-с, - отвечал он, - приезжали, прямо явиться не смели, около саду все колесили, человека наперед себя прислали с письмом от Ольги Николавны, но только ошиблись немного в расчете. Старушка даже и не прочитала его, а приказала через меня сказать, что как Ольга Николавна их забыли, так и они им той же монетой платят хотя конечно, сердце их родительское никогда не забывало. Это, может быть, знает один только бог, темные ночи да я их доверенный слуга Ольге Николавне за то, что они свою бабушку за всю их любовь разогорчили и, можно сказать, убили, не дал тоже бог счастья в их семейной жизни.
- Неправда, неправда, грех на душу, старичок, берешь коли так говоришь! - воскликнула вдруг Грачиха. - Молодые господа начали жить, как голубь с голубкой, кабы не бедность да не нужда!
- А очень бедно они жили? - перебил я.
- Еще бы не бедно! На какие капиталы было жить? - отвечала с озлобленным смехом Грачиха. - Старушка, мать Федора Гаврилыча, вестимо, все им отдала, сама уж в своей усадьбишке почесть что с людишками в избе жила спала и ела. Именье небогатое было, всего-на-все три оброшника, да и те по миру ходили. Больше все наш барин вспомоществования делал и квартиру им в городе нанимал, отоплял ее, запасу домашнего, что было, посылал зачастую. Ольгу Николавну он больно уж любил и после часто говаривал: "Я бы, говорит, сам женился на Ольге Николавне, да уж только бабушка ее мне противна, и она полюбила другого". Барин наш простой ведь был и к нам, мужикам, милостивый только гулящий.
- Жизнь уж самая бедная молодых господ была, - вмешалась Алена Игнатьевна. - Голубушка наша, Ольга Николавна, рукодельем своим даже стали промышлять, кружева изволили плести и в пяльцах вышивали и продавали это другим господам; детей тоже изволили двойников родить на первый год, сами обоих и кормили; как еще сил их хватило, на удивленье наше!
- За чем пошла, то и нашла! - заметил Яков Иванов.
- Мало ли, любезный, кто за чем ходит, да не все то находят! возразила ему Грачиха, разводя руками. - Федор Гаврилыч попервоначалу ни за чем дурным не ходил, и все его старание было, чтобы хоть какую-нибудь службу дали, да уж только заранее струменты были все подведены. Барин наш все ведь нам рассказывал. Думал было также он, чтобы исправником Федора Гаврилыча сделать, ну и дворянство обещать обещали, а как пришло дело к балтировке, и не выбрали: генеральши ихней испугались, чтоб в противность ей не сделать! Покойный Михайло Максимыч пытал на себе волосы рвать и прямо дворянству сказал: "После того вы хуже мужиков, коли этой, согрешила, грешная, старой ведьмы испугались". Каменного сердца человек госпожа ваша была, хоть ты и хвалишь ее больно; губила ни за что ни про что молодых барь, а вы, прислуга, в угоду ей, тоже против их эхидствовали, - заключила Грачиха и опять ушла из избы.
- И пить-то уж не мы ли его заставили, коли уж вы все на нас сворачиваете? - проговорил ей вслед Яков Иванов с обычным своим покачиванием головы.
- А он попивать начал? - спросил я.
- До безобразия: вместо того чтобы в бедности и недостатках поддержать себя, он первоначально в карты ударился, а тут знакомство свел с самыми маленькими чиновниками: пьянство да дебоширство пошло, а может, и другое прочее, и генеральша наша, действительно, слышавши все это самое, призывает меня, и прежде, бывало, с ближайшими родственниками никогда не изволила говорить об Ольге Николавне, имени даже их в доме произносить запрещено было, тут вдруг прямо мне говорят: "Яков Иванов! Наслышана я, что внучка моя очень несчастлива в семейной жизни, и я желаю, чтобы она была разведена со своим мужем". - "Слушаю, говорю, ваше превосходительство, но только каким манером вы полагаете это сделать?" - "Это уж не твое дело, ты должен исполнять, что тебе будет приказано". Я кланяюсь. "Поезжай, говорит, сейчас в город и проси ко мне приехать сегодня же городничего". Я еду, и так как господин этот городничий почесть что нашей госпожой был определен, и угождал ей во всем. Сейчас приезжает, и какой промеж их разговор был - я не знаю, потому что не был к тому допущен.
- А тут и дело пошло? - сказал я.
Яков Иванов несколько позамялся, впрочем продолжал:
- Дело пошло такого рода, что так как Федор Гаврилыч стал любить уж очень компании, был он на одном мужском вечере, кажется, у казначея, разгулялись, в слободе тут девушки разные жили и песни пели хорошо, а тем временем капустница была, капусту девушки и молодые женщины рубят и песни поют. Вся компания туда и отправилась, и что уж там было - неизвестно, только Федор Гаврилыч очень был пьян, другие господа разъехались, а он остался у хозяйки, у которой была молодая дочь. Городничий в то время, получа донесение, что в такой поздний час в таком-то доме происходит шум, приходит туда с дозором и находит, что Федор Гаврилыч спят на диване, и дочка хозяйская лежит с ним, обнявшись, и так как от генеральши нашей поступило по этому предмету прошение, то и составлен был в городническом правлении протокол - дело с того и началось.
В продолжение всего этого рассказа я глаз не спускал с старика, и хоть он ни в слове не проговорился, но по оттенкам в тонких чертах лица его очень легко было догадаться, что все это дело обдумывал и устроивал он, вместе с городничим. Предугадывая, что и на дальнейшие мои расспросы он станет хитрить и лавировать в ответах, я начал более вызывать на разговор Алену Игнатьевну.
- Что же Ольга Николавна? - спросил я, прямо обращаясь к ней.
Алена Игнатьевна по обыкновению потупилась, Яков Иванов улыбнулся и сказал жене:
- Рассказывайте!
- Ольга Николавна, - начала Алена Игнатьевна, глядя на концы своих еще красивых пальцев, - ничего не знали и не понимали, видев только, что Федор Гаврилыч попивают, дома не ночевали, сидят под окном и плачут. На ту пору, словно на грех, приходит мать протопопица, женщина добрая, смирная и к господам нашим привязанная. Видевши Ольгу Николавну в слезах, по неосторожности своей и говорит: "Матушка, говорит, Ольга Николавна, что такое у вас с супругом вышло?" - "Что, говорит, такое у меня с супругом вышло? У меня никогда с мужем выйти ничего не может". Скрывали тоже и стыдились, что бы там сердце их ни чувствовало, а протопопица эта и говорит: "Матушка, болтают, аки бы от вас подано на супруга в полицию прошение, и супруг ваш найден в таком-то доме и с такой-то женщиной..." Голубушка Ольга Николавна, как услыхали это, побледнели, как мертвая, выслали эту протопопицу от себя, ударили себя в грудь. "Когда, говорит, так, так знать я его не хочу. Сейчас, говорит, еду с детьми к бабеньке, кинусь ей в ноги, она меня простит, а с ним, с развратником, жить не желаю". Наняли ей кой-какого извозчика, и в простых санишках, в одном холодном на вате салопчике, меховой уж был в закладе, - на деточках тоже ничего теплого не было, так завернули их в овчинные полушубочки, да и те едва выкланяла у квартирной хозяйки, - да так и приезжает к нам в усадьбу, входит прямо в лакейскую. Старушка, как услыхала их голос, сейчас встала с кресел и скорым этак шагом пошли им навстречу, и такое, сударь, было промеж их это свидание и раскаяние, что, может быть, только заклятые враги будут так встречаться на страшном суде божием. Ольга Николавна ничего уж и говорить не могла, пала только к бабеньке на грудь, а старушка прижала их одной рукою к сердцу, а другой внучат ловят, мы все, горничная прислуга, как стояли тут, так ревом и заревели. "Бабенька, - говорит Ольга Николавна, - простите ли вы меня?" "Ничего, говорит, друг мой, ни против тебя, ни против детей твоих я не имею, во всех вас течет моя кровь, только об злодее этом слышать не могу". "Бабушка, говорит, я сама об нем слышать не могу".
Последние слова жены старик сопровождал одобрительным киваньем головы; на его мутных зрачках и покраснелых веках показались даже слезы.
- И надо, сударь, было видеть, - почти воскликнул он дребезжащим голосом, - радость нашей генеральши: только в золото не одела своих правнуков. Призывают тут меня сейчас к себе и заставляют писать в Питербург, чтобы самая лучшая мадам француженка была выслана; за Ольгой Николавной, как самая усердная рабыня, стали ходить. Узнав, что они ночи не изволят почивать, в свою спальню их перевела, и, как только Ольга Николавна вздохнут или простонут, на босу ножку старушка вставали с своей постели и только спрашивали: "Что такое, Оленька, дружок мой, что такое с тобой?" Но ничем этим, видно, перед Ольгой Николавной не могли они заслужить, никто им, видно, не был милей Федора Гаврилыча.
- Что ж она делала? - спросил я.
- А делала то, что через неделю же стала говорить и поступать все вопреки бабушке! - отвечал порывисто Яков Иванов. - Что бы те ни предприняли и ни сделали, все им было неприятно; что есть подарки, так и за те не то чтобы как следует поблагодарили, а в руки даже взять не хотели хорошенько и все кидком да швырком.
- Не от грубости хоть бы это делали Ольга Николавна, - скромно возразила Алена Игнатьевна.
- Отчего ж? - спросил я.
Алена Игнатьевна опять уставила глаза на свои пальцы и отвечала:
- Тосковать уж очень стали об Федоре Гаврилыче. Сколь, может быть, он ни виноват был против их, но они, кажется, больше жизни своей его любили, ну и Федор Гаврилыч тоже раз десять, может, приходили пешком к нашей усадьбе, чтоб только свиданье с супругой своей иметь. Целые дни, сидючи в поле, проплакивали, так как приказание от старушки было, чтоб их на красной двор даже не допускать, не то что уж в комнаты. Ольга Николавна, все это слышавши и знавши тоже, в какой они бедности проживают, призовут, бывало, тайком мужичков, которые побогатее: "Милые мои, говорит, дайте мне хоть сколько-нибудь денег, я вам после отдам". Ну и мужички кто синенькую, кто рубль серебром, четвертачок, полтинничек дадут им по своему состоянию: они сейчас их пошлют Федору Гаврилычу, но те тоже не принимали этих денег. "Если, говорит, мое сокровище Оленьку у меня отняли, мне ничего не надо. Я буду ходить по миру и под окном собирать милостыню".
Яков Иванов, при последних словах, взглянул на жену своими слепыми глазами сердито и прямо обратился ко мне:
- Про деньги генеральша наша ничего бы не сказала, напротив, я самолично возил Федору Гаврилычу двадцать пять тысяч в своем кармане, чтоб только он али бы в Сибирь, или хоть в иностранные земли уехал, но он и того не почувствовал. Нашей госпожи было одно желание: чтоб только он не был мужем нашей барышни, так как он недостоин того.
При последних словах Грачиха как из-под земли выросла и появилась.