Мне не солгали. Актриса по имени Мишель погибла на гильотине три дня назад.
Но не все в склепе были мертвы. Гражданин Шарль Вильбоа лежал на пороге, прижимая руку к груди. Темная лужа крови медленно растекалась по полу, исчезая в щелях между каменными плитами.
– Отойдите!
Голос гражданки Тома звучал настолько решительно, что я и не подумал возражать. Осторожно переступив через кровавое пятно, я подошел к мертвой женщине. Да, это она. Мертвый рот скалился, кончик почерневшего языка выглядывал из-за белоснежных зубов, словно отрубленной голове стало отчего-то весело. Я мельком отметил, что страшная рана на шее давно почернела и засохла. Да, все верно. Та, которую звали Мишель, погибла не здесь – и не сейчас.
На обнаженном теле ничего не было, кроме маленького серебряного крестика. Я взглянул на ступни – снег, облепивший ноги, еще не успел растаять…
– Помогите его поднять!
Я поспешил ко входу. Гражданка Тома героически пыталась приподнять раненого. Вдвоем дело пошло быстрее. Я хотел спросить, что с ним, но тут неровный свет фонаря осветил резную рукоять. В груди парня торчал нож – слева, где сердце…
Девушка уже возилась в саквояже, доставая корпию, сверкающие сталью хирургические принадлежности и какие-то стеклянные баночки. Я принялся осторожно расстегивать промокшую кровью рубашку.
– Не вздумайте трогать нож! – резко бросила гражданка Тома. – И вообще, лучше подумайте, как нам достать экипаж. Его нужно доставить в больницу.
Я решил было не спорить, но взглянул на белое, как мел, лицо Вильбоа, на посиневшие веки и бесцветные губы и покачал головой:
– Нож надо вынуть сейчас. Вынуть – и немедленно наложить тугую повязку. Иначе он истечет кровью…
Внезапно я понял, что действительно знаю, как накладывать такие повязки. Да, похоже, я не только воевал. Глаза уже искали что-нибудь подходящее. Корпия у нас есть, а затянуть можно обрывком рубашки. И – тепло. Надо его обязательно чем-то укрыть…
– Он и так уже истек кровью, – гражданка Тома устало вздохнула и поправила очки. – Как он еще жив, не понимаю! Впрочем, терять нам нечего. Берите лампу и светите!
Мне понравился ее тон. У девушки было главное, что необходимо врачу. Она не терялась – даже в таких ситуациях, как эта.
С ножом мы провозились долго, и я все время боялся, что перевязывать нам придется уже труп. Но Вильбоа был жив – грудь еле слышно вздымалась, в горле хрипело…
Я уже рвал на части то, что осталось от его рубашки, когда послышался скрип. Я был слишком занят, чтобы оборачиваться, но сразу понял – кто-то поднялся по ступенькам, заглянул в дверь…
– Смерть Христова! Убивають… Убивають!!!
Первые три слова были сказаны шепотом, последние же слышали наверняка не только в Сен-Клу, но и в Версале. Что-то тяжело скатилось с крыльца.
– Убивають! Господа-граждане! На помощь! Злодеи! Как есть злодеи!
– Проснулся, – равнодушно бросила девушка, осторожно поворачивая раненого. Я понял – речь шла о стороже, достойном гражданине Деларю.
Крики не стихали. Сторож вопил столь истово, что я бы не удивился, если б следом зазвучал набат. Но обошлось без набата. Впрочем, кому надо, тот слышал, и когда мы наконец завершили перевязку, в двери уже ломились знакомые фигуры в карманьолах и красных колпаках.
Бог весть какое чудо случилось этой ночью, но сержант, начальник караула, сразу же сообразил, в чем дело. Один из граждан санкюлотов тут же помчался на улицу за фиакром, а остальные расстелили шинель, чтобы переложить раненого и отнести его к воротам. Я отозвал начальника караула в сторону и коротко рассказал о случившемся. Тот внимательно проглядел мое гражданское свидетельство, кивнул и попросил зайти днем в ближайший полицейский участок на улице Сент-Андре, чтобы помочь составить протокол.
Я понял, что больше мне делать здесь нечего, разве что ловить по темным аллеям гражданина Деларю. Бедняга Вильбоа теперь в руках бога и эскулапа, а та, что считала себя мертвой, – умерла навеки. Что-то жуткое свершилось в старом склепе. Странно, но меня совсем не тянуло узнать, что именно. Я чувствовал страшную усталость – Смерть, царившая в этом городе, не отпускала меня ни на час.
Гражданка Тома была слишком занята, наблюдая, как бедного парня пытаются осторожно поднять на шинелях, и только огрызнулась, когда я попытался попрощаться. На всякий случай я дважды повторил адрес гостиницы мамаши Грилье, после чего откланялся и неторопливо пошел прямо по свежим следам к воротам.
Утром выглянуло солнце, и улица Серпант сразу же показалась уютной, даже праздничной. Спешить было некуда. Спустившись вниз, я выслушал подробный рассказ мамаши Грилье о том, сколько усилий требуется, дабы граждане постояльцы чувствовали себя как дома, а также ее соображения, что именно следует делать с проклятыми спекулянтами, из-за которых не купишь ни хлеба, ни сахара. Соображения оказались весьма продуманными, включая установку «национальных бритв» напротив каждой булочной и конфискацию всего имущества, движимого и недвижимого, у тех, кто посмеет завысить цены хотя бы на один денье. При этом достойная хозяйка орудовала спицами особенно истово, а я все пытался понять, что именно она вяжет. Спросить, однако же, так и не решился, а мадам Вязальщица, очевидно, почуяв во мне родственную душу, поделилась своим соображением на весьма важную и щекотливую тему. Оказывается, в последнее время мамаша Грилье начала постепенно разочаровываться в «национальной бритве». По ее мнению, «бритье связками» теряло свой воспитательный характер, превращаясь в обыкновенную рутину. Вздохнув, мадам Вязальщица припомнила славные деньки, когда гильотины еще не было и врагов нации просто вешали на фонарях. Преимущество фонаря перед «бритвой» состояло, по ее мнению, в том, что в первом случае граждане сами принимают участие в расправе над аристократом или спекулянтом, превращая казнь в настоящий народный праздник. В августе 1789-го она, гражданка Грилье, лично воткнула в рот какому-то откупщику, которого уже поднимали на фонарь, целую охапку сена. Дергавшийся в петле откупщик с сеном в зубах стал поистине украшением улицы.
Достойная хозяйка даже раскраснелась при этих воспоминаниях. Похоже, она была готова беседовать на столь близкую ее душе тему бесконечно, но я, воспользовавшись секундной паузой, поинтересовался у гражданки Грилье, далеко ли отсюда кафе «Фарфоровая голубка».
Цвет лица гражданки Грилье из просто красного тут же стал сине-бело-красным. Оказывается, «Фарфоровую голубку» в Париже знает каждый патриот. В этом кафе собираются истинные друзья народа – якобинцы, а находится сие заведение аккурат в секции Пик, которая выдвинула в Конвент самого гражданина Робеспьера. Мое желание выпить кофе в таком месте, похоже, окончательно убедило ее в моей полной благонадежности.
«Фарфоровая голубка» заметно отличалась от «Прокопа». На стенах вместо портретов Гольбаха и Бюффона красовались яркие плакаты с изображением дюжих санкюлотов, поражающих гидру контрреволюции. Свободное пространство украшали надписи, выполненные от руки, весьма различного содержания. Самым невинным было обещание некоего Жака свернуть шею «поганому уроду» гражданину Люлье. Часть надписей оказалась закрашенной, но поверх уже ползли новые руны.
Народу, несмотря на ранний час, было немало. Публика, сидевшая за столиками, ожесточенно дымила трубками и громко обменивалась репликами. Вначале показалось, будто в славном заведении происходит какая-то грандиозная ссора, но я быстро понял, что это попросту привычная среди истинных якобинцев манера разговора.
У стойки, за которой бледно светился луноподобный лик хозяина (лунная поверхность вблизи оказалась, как и говорит астрономия, изрыта изрядными кратерами и бороздами), толпилось с полдюжины «патриотов». Один из них держал в руках газету и что-то читал вслух. Бросив беглый взгляд, я заметил, что газета именуется «Отец Дюшен». Невольно подумалось, что поклонники листка гражданина Эбера случайно обнаружили в своей компании грамотного и теперь спешат узнать свежие новости.
Я заказал кофе, мельком отметив, что сей благородный напиток истинных патриотов готовится здесь в огромной кастрюле, и с сожалением вспомнил заведение Прокопа. Впрочем, кофе меня не интересовал. Зато сам я сразу же привлек всеобщее внимание. Похоже, в подобном месте собиралась лишь «своя» публика.
Чтение «Отца Дюшена» продолжалось, но я то и дело ловил на себе косые взгляды. Случайно оглянувшись, я заметил, что и луноликий хозяин разглядывает мою скромную персону самым беспардонным образом. Впрочем, уловив мой взгляд, он поспешил отвернуться.
Я решил, что пора. Отхлебнув того, что здесь именовалось кофе, я встал и прокашлялся, словно актер перед ответственным монологом. Чтец замолк, и вся публика воззрилась на меня.
– Граждане патриоты! – воззвал я. – А известно ли вам, что сие заведение, посещаемое истинными якобинцами, – тут я сделал легкий полупоклон в сторону слушателей, – этот оплот патриотов из секции Пик, время от времени навещает враг Нации и Республики, шпион, авантюрист и провокатор барон де Батц?
– Граждане патриоты! – воззвал я. – А известно ли вам, что сие заведение, посещаемое истинными якобинцами, – тут я сделал легкий полупоклон в сторону слушателей, – этот оплот патриотов из секции Пик, время от времени навещает враг Нации и Республики, шпион, авантюрист и провокатор барон де Батц?
Ответом мне было глухое молчание. Шум за столиками стал заметно тише, а рот хозяина раскрылся подобно гигантскому кратеру.
– Так пусть ведает сей де Батц, что его разыскивает добрый республиканец Франсуа Люсон, который проживает в гостинице «Друг патриота», что на улице Серпант. Прошу передать ему это при первой возможности.
С минуту стояла поистине мертвая тишина, а затем поднялся шум, куда пуще прежнего. «Патриоты» переглядывались, кое-кто усмехался, но в основном в глазах светилось любопытство.
Расчет был прост. Никакой сыщик не станет делать подобного заявления. Меня запомнят и, без сомнения, расскажут остальным. И уж, конечно, найдется добрая душа, которая передаст все барону. Ему опишут мою внешность, а у матерого шпиона должна быть неплохая память на лица…
– К сожалению, гражданин, такой возможности мы пока лишены, – якобинец, читавший «Отца Дюшена», ухмыльнулся не без злорадства. – Однако же обещаем, что, как только де Батц будет арестован, мы передадим ему ваши слова. Кстати, где вы квартируете?
Тон не вызывал сомнений, но я наивно моргнул и повторил адрес. Якобинец вновь ухмыльнулся:
– Можете не сомневаться, гражданин, мы не забудем.
Я ожидал, что эта публика тут же кликнет патруль, но почему-то этого не случилось. Чтение листка гражданина Эбера продолжилось, а я, сочтя свой долг выполненным, допил кофе и не торопясь пошел к выходу. У самых дверей я обернулся – и заметил растерянный, полный недоумения взгляд хозяина. Похоже, я старался не зря.
По пути в гостиницу я вспомнил, что обещал заехать в полицейский участок. Объясняться не хотелось, но появление стражей порядка в заведении мамаши Грилье меня совершенно не устраивало. Итак, я велел кучеру ехать на улицу Сент-Андре. По дороге я пытался составить более или менее убедительное объяснение случившегося на кладбище Дез-Ар, но ничего путного в голову не лезло.
В комиссариате всем было явно не до меня. Только что стражи порядка притащили двоих карманников, которые громко орали, утверждая, что они брали Бастилию, а посему невинны и неподсудны. Изрядно потолкавшись в небольшой приемной, я наконец поймал за фалды какого-то чиновника, пробиравшегося к выходу с изрядной кипой бумаг под мышкой. Говорить со мной ему очень не хотелось, но я не ослаблял хватки и вскоре узнал, что «кладбищенским делом» занимается комиссар Сименон.
Комиссара удалось обнаружить в маленькой комнате на втором этаже, половину которой занимал огромный стол, заваленный бумагами. Гражданин Сименон оказался под стать столу – столь же огромен и квадратен. На загорелом лице грозно топорщились прокуренные до желтизны усы. Громадная лапища сжимала неправдоподобно маленькое перо, которым комиссар водил по бумаге. Рядом высилось громоздкое чугунное пресс-папье, способное напугать самого отъявленного злодея.
Мое появление никак не обрадовало хозяина кабинета. Послышалось рычание, после чего мне было велено убираться ко всем чертям и не мешать занятым людям работать. Но я не убрался и поспешил представиться. Гражданин Сименон произнес нечто вроде «гм-м» или «хм-м» и начал медленно приподниматься.
Зрелище комиссара полиции во весь рост способно напугать и не такого человека, как я, но я собрался с силами и остался на месте. Наконец гражданин Сименон вздохнул, вновь присел и кивнул на табурет, сиротливо стоявший посреди комнаты.
– Странно получается, сударь, – заявил он, пощипывая левый ус. – Я, видите ли, только что выписывал ордер на ваш арест. Любопытно выходит, а?
Я немедленно согласился, присовокупив, что рад избавить его от лишней писанины. Внезапно вид усача стал сердитым, даже грозным.
– А известно ли вам, сударь, что ваша личность нуждается в востребовании для изъяснения обстоятельств дела, связанного с покушением на убийство, равно как с нарушением имущественных прав?
Что все сие значило, я и не пытался понять, всем видом изобразив полную покорность и готовность к «изъяснению». Комиссар мне понравился, его усы – тоже, а обращение «сударь» – в особенности.
– Готов дать показания, – подтвердил я. – Однако же жажду узнать о предъявленном обвинении.
Усы гражданина Сименона стали дыбом.
– Изволите шутки шутить, сударь? Я – закон, со мной не шутят! Суть же обвинения состоит в том, что вы совместно с девицей Тома…
– Гражданкой Тома, – мягко поправил я. В ответ вновь послышалось рычание.
– …С девицей Тома злодейски покушались на жизнь госпо… э-э-э… гражданина Вильбоа, и сие покушение не увенчалось полным успехом по причинам, от вас никак не зависящим. Кроме того, вы совместно с вышеизложенной девицей преступно торговали телами законно умерших госпо… э-э-э… граждан, с разрешения муниципалитета имевших временное пребывание в мертвецкой кладбища Дез-Ар.
Я с облегчением вздохнул – бедняга Вильбоа жив. Но остальное мне никак не понравилось. Похоже, дела «девицы Тома» плохи.
– Однако же, сударь, – начал я, пытаясь попасть в тон, – смею обратить ваше внимание на нижеследующее пояснение, которое прошу всенепременно занести в протокол…
«Нижеследующее пояснение» почти не расходилось с фактами. Я лишь кое-что упростил. С гражданином Вильбоа мы встретились в кафе «Прокоп», где «вышеизложенный Вильбоа», находясь в состоянии глубокой меланхолии, якобы сообщил, что намерен посетить «вышеозначенное» кладбище, поскольку от кого-то слышал о призраке своей невесты, который якобы был замечен на примыкающей к «вышеозначенному» кладбищу улице. Опасаясь за жизнь и рассудок «вышеизложенного Вильбоа», я поспешил на кладбище и вместе с тоже «вышеизложенной» гражданкой Тома попытался предотвратить несчастье. Увы, все, что мы могли, это оказать бедняге первую помощь.
Комиссар поставил точку, нахмурился, перечитал протокол, после чего извлек из груды бумаг какой-то листок и долго сверял его с моими показаниями.
– Должен заметить, сударь, – молвил он наконец, – что показания ваши изрядно совпадают с показаниями девицы Тома, равно как с показаниями госпо… гражданина Гара, сержанта Национальной гвардии. Однако же они никак не поясняют и не проясняют таких важных обстоятельств, как нахождение в склепе трупа, э-э-э, гражданки Мишель Араужо, невесты вышеозначенного… гм-м… гражданина Вильбоа, равно как ваше нахождение в подозрительной близости от тела все того же гражданина, равно как многое другое. А посему, сударь, ваши показания никак не изъясняют сие дело.
Я мысленно согласился с усачом, но решил, что пора переходить в наступление.
– Насколько я понял, гражданин комиссар, вышеозначенная гражданка Тома арестована?
– А известно ли вам, сударь, что вопросы в этом месте и за этим столом задаю я? – грозным тоном воззвал гражданин Сименон, но я покачал головой:
– Нет. Уже не вы.
Страшный документ, извлеченный мною из внутреннего кармана камзола, изучался не менее пяти минут. Лицо комиссара побурело, а рука вцепилась в пресс-папье. Я невольно поежился: чугунное пресс-папье в этаких лапищах – смертоносное оружие…
– Но это незаконно, сударь! – с трудом проговорил гражданин Сименон, причем голос его подозрительно дрогнул. – Это вмешательство в криминальное расследование! Мой дед, сударь, самого Картуша ловил! Я, сударь вы мой, лично графиню де ла Мотт арестовывал![23]
– «Всем властям, гражданским и военным», – напомнил я. – Именем Республики, Единой и Неделимой, гражданин Сименон! Первое: гражданку Тома немедленно освободить. Второе: советую забыть вашу прежнюю версию и придумать что-нибудь более правдоподобное.
– Придумать! – комиссар чуть не всхлипнул от огорчения. – Вы думаете, господин… э-э-э… гражданин Шалье, мы тут сказки сочиняем?
Комиссар походил теперь на охотничьего пса, которого оттаскивают от законной добычи. Впрочем, огорчение длилось недолго. Рыжеватые усы шевельнулись.
– При зрелом размышлении… Исходя из вышеизложенного и учитывая нижеследующее… Выходит, сударь, что перед нами не иначе как самоубийство!
– Попытка! – усмехнулся я, мысленно пожелав гражданину Вильбоа всяческого здравия.
– Находясь в черной меланхолии, го… гражданин Вильбоа проникает на территорию указанного кладбища, совершает похищение трупа законноумершей гражданки Араужо, имеющего временное пребывание в мертвецкой оного кладбища, после чего…
– Гражданка Тома, – напомнил я. – Подписывайте ордер.
– А я, представьте, забыла ваш адрес! – гражданка Тома развела руками и растерянно улыбнулась. – Помню, вы говорили про какую-то гостиницу…
Вид у достойного доктора был изрядно встрепанный, словно у попавшего в бурю воробья. Лапландская шапка окончательно сползла на ухо, а вместо двух пуговиц на пальто торчали лишь обрывки ниток.