Вот тебе, старик, и награда за преданность производственным и сельскохозяйственным новостям, подумал Ксенофонтов и, сунув деньги в карман, расположился на влажной после ночного дождя скамейке — не прибежит ли кто запыхавшись, с круглыми глазами, нервный и несчастный. Но нет, никто не прибегал. Ксенофонтов пощипывал ус и смотрел на часы. Нельзя сказать, что он очень хотел вернуть деньги, нет, ничто человеческое ему не было чуждо, но в то же время надо заметить, что он отдал бы находку, не колеблясь, даже немного гордясь собой.
Как бы там ни было, перед обедом Ксенофонтов позвонил Зайцеву.
— Старик, — сказал он, — а не пообедать ли нам?
— Договорились. Встречаемся, как обычно, в вареничной.
— Где?! — переспросил Ксенофонтов, стараясь наполнить свой вопрос брезгливостью и пренебрежением.
— В вареничной. А что?
— Чтобы я пошел в эту вонючую забегаловку? Да никогда! Старик, мы обедаем в ресторане. Вот так. В «Астории». Я позвоню туда и закажу столик. Не опаздывай. — И Ксенофонтов положил трубку.
Придя в ресторан и расположившись в углу под фикусом, Ксенофонтов удовлетворенно поглядывал в зеркало, находя в себе все новые достоинства, которых не замечал вчера. Зайцев вошел быстро и деловито, будто не в ресторан, а в служебный кабинет. Посмотрел озадаченно на Ксенофонтова, присел.
— Внимательно тебя слушаю, — сказал он с некоторой скорбью в голосе. — Что случилось?
— Ничего не случилось… Я вот подумал: а почему бы мне не пригласить в ресторан лучшего друга, почему бы мне не посидеть с ним в этом приятном месте?
— В этом? — Зайцев потер лист фикуса, вытер салфеткой пальцы. — Ну ладно… Некоторые сидят в местах и похуже.
— Обижаешь, старик, обижаешь, — проворковал Ксенофонтов, вчитываясь в меню. — Вот у них тут есть заливная говядина…
— Нет заливной говядины, — бросила официантка, проходя мимо со стопкой грязных тарелок. — Дежурный обед, молодые люди. Суп с яйцом, гуляш с макаронами и компот из сухофруктов.
— Ничего, — утешил Зайцев погрустневшего друга. — Ты же сам сказал, что главное — посидеть. Хорошо сидим. Ну, выкладывай уже наконец.
— Полсотни нашел, старик. — Ксенофонтов без радости вынул из кармана и положил на стол хрустящую бумажку.
— Спер, наверно? — подозрительно спросил Зайцев. — Признавайся, чистосердечное раскаяние облегчит твою участь.
— Да нет, все проще… У газетных витрин в сквере, знаешь? Кто-то так зачитался, что не заметил, как деньги потерял.
— Совсем новенькая, — проговорил Зайцев, рассматривая водяные знаки на купюре. — Надо же так увлечься… Не иначе как твою статью прорабатывал.
— Да скорее всего, — согласился Ксенофонтов. — Когда меня читаешь, можно забыть о чем угодно.
— Ты имеешь в виду хвалебный гимн во славу пекаря Фундуклеева?
— А хотя бы! — запальчиво воскликнул Ксенофонтов.
— Да, конечно, — милостиво согласился Зайцев. — Я прочитал этот очерк с… большим интересом. Тебе никогда еще не удавалось, никогда еще…
— Ну? Ну?!
— Я хотел сказать, что никогда тебе еще не выделяли столько места на газетной полосе.
— Мне выделяют столько, сколько я заслуживаю! — отчеканил Ксенофонтов.
Через полчаса, когда друзья съели суп с яйцом, проглотили гуляш с макаронами и заели все это вываренными сухофруктами, они расположились на нагретой солнцем скамейке в сквере и сидели без слов и движений в ожидании того момента, когда кончится обеденный перерыв и им придется разойтись по своим рабочим местам.
— Пойду-ка позвоню в одно место, — сказал Зайцев и направился к телефонной будке.
— Позвони, старик, позвони, — сонно проговорил Ксенофонтов, не открывая глаз. Зайцеву, видимо, удалось сразу дозвониться — из будки доносились напористые слова, он кого-то настойчиво приглашал зайти к нему в кабинет. Мимо проходили люди, и Ксенофонтов слышал поскрипывание горячего ракушечника, которым были посыпаны дорожки, вспоминал прошлогодний отпуск, шум моря, девушку, которая…
— Молодой человек, — кто-то похлопал его по плечу. — Нехорошо деньгами разбрасываться. Так и по миру пойти недолго.
Ксенофонтов открыл глаза, откинулся от спинки, осмотрелся. Как раз между его вытянутыми ногами, на разогретом солнцем ракушечнике, лежал зелененький комок. Не успев еще расстаться с морским побережьем и загорелой девушкой, Ксенофонтов с недоумением смотрел на пяти десятирублевку.
Вернувшийся Зайцев не заметил состояния друга и спокойно уселся рядом.
— Старик, — слабым голосом проговорил Ксенофонтов. — Старик… Я это… Деньги нашел.
— Ты что, обалдел от счастья? Мы их уже компотом обмыли.
— Да нет… Я опять нашел…
Зайцев взял бумажку, повертел ее, посмотрел на Ксенофонтова, на то место, где она только что лежала…
— Поздравляю, — сказал он серьезно. — Завидую. За один день найти две такие штучки… Невероятно. Разменять?
— Как?! У тебя в кармане найдется сотня?
— Отпускные получил, — признался Зайцев. — С понедельника я — свободный человек. На, держи… Беру две бумажки, а даю десять. Понимаешь, дорога все-таки, легче везти. Каждый грамм на учете. Ладно, мне пора. Если не возражаешь, загляну вечером, а?
— Старик! Я могу только приветствовать подобные инициативы!
— Какой-то слог у тебя казенный, — поморщился Зайцев. — Не можешь просто сказать — буду рад. Заела тебя газета, ох, заела. Много работы?
— Знаешь, много. Каждый день двести строк вынь да положь. А где их взять, эти двести строк, где?!
— Все хороших людей воспеваешь? — беззаботно спросил Зайцев.
— Не только, не только…
— Плохих тоже? — Зайцев шел, сунув руки в карманы, щурясь на солнце и не испытывая ни малейшего интереса к разговору.
— А как же, и о них нельзя забывать.
— Что-то не припомню я твоих трудов о плохих людях… Похоже, ты их мне передоверил, а себе оставил голубеньких, розовеньких, сереньких… Как их… Эти… Апыхтин, Жижирин, Фундуклеев…
— Старик! — оскорбленно воскликнул Ксенофонтов. — Я скоро потрясу тебя таким фельетоном, что все твои убийцы померкнут.
— Неужели кто-то опять общественную клумбу оборвал? Нет? А может, дружинники задержали пешехода, который перешел улицу на красный свет?
— Мимо бьешь, старик, мимо. Твои ядовитые стрелы только тешат меня и смешат. Представь себе — сговариваются два директора магазинов. Одни руководит обычным гастрономом, а второй — коопторговским. И что злодеи делают? Товары, которые поступают в гастроном, перевозят и продают в коопторговской лавке. А цены там почти вдвое выше. Усек? Все просто, средь бела дня, даже обвешивать несчастного покупателя нет никакой надобности.
— Сам догадался? — скучая, спросил Зайцев.
— Грузчик из магазина письмо в редакцию прислал.
— Что же он, с директором поссорился?
— Точно! Тот его за пьянку выгнал, а грузчик в отместку — письмо.
— Так это, — Зайцев проводил взглядом девушку, которая шла им навстречу, — это… Ведь маловато письма-то, документы нужны. Смотри, а то грузчик возьмет да помирится с директором, грузчики нынче в цене. А от письма отречется. История знает такие случаи. Документы нужны, — повторил Зайцев.
— Да есть кое-что… Не только ты, старик, воюешь, мы тоже не в сторонке стоим.
— Ну, будь здоров. — Зайцев пожал крупную ладонь Ксенофонтова. — Не забудь вечерком-то пивка купить. Какой-никакой, а все же гость придет. Денег у тебя полные карманы, скупиться негоже.
Зайцев, не торопясь, пересек улицу, прошел мимо больших витрин, изредка поглядывая на себя придирчиво и удовлетворенно. Чего уж там, собственная внешность нравилась Зайцеву. Правда, он не стал бы возражать, если бы у Ксенофонтова кто-то взял пять сантиметров роста и дал их ему. Войдя в тень, Зайцев вдруг заторопился, словно вспомнил об оставленных делах. В подъезд он почти вбежал, оставив за спиной залитую солнцем улицу и разомлевших от жары прохожих.
А Ксенофонтов, войдя в свой кабинет, сбросил пиджак на спинку стула, со вздохом окинул взглядом свой стол, заваленный письмами. Да, вести оживленную переписку, чтобы знать запросы, боли и радости читателя, — это входит в обязанности журналиста.
Где-то через час пришла старушка и, усевшись на предложенный стул, долго рассказывала, как тяжело ей жить в коммунальной квартире среди чужих людей, которые относятся к ней пренебрежительно, надеясь в конце концов занять ее комнату, рассказала, как часто она болеет и что нет даже человека, который бы подал ей стакан воды. Старушка всплакнула, рассказывая о своих горестях, и Ксенофонтов вынужден был сбегать за водой.
Потом пришел начинающий автор и принес стихи, потом пришел автор совсем не молодой, но тоже начинающий, и принес басню про лисицу, которая очень плохо относилась к окружающей среде и за это была наказана зайцем. Потом редактор всех собрал на летучку. Когда Ксенофонтов вернулся в свой кабинет, то застал там двух милиционеров, старушку из коммунальной квартиры и еще двух типов, которые смотрели на него с нескрываемым отвращением.
Потом пришел начинающий автор и принес стихи, потом пришел автор совсем не молодой, но тоже начинающий, и принес басню про лисицу, которая очень плохо относилась к окружающей среде и за это была наказана зайцем. Потом редактор всех собрал на летучку. Когда Ксенофонтов вернулся в свой кабинет, то застал там двух милиционеров, старушку из коммунальной квартиры и еще двух типов, которые смотрели на него с нескрываемым отвращением.
— Это он? — спросил милиционер у старушки.
— Он, батюшка, он!
— И куда положил?
— В карман, куда же еще… В пиджаке сидел, вот и сунул в карман.
— Что происходит? — спросил Ксенофонтов, чувствуя, что назревает что-то неприятное.
— Эта гражданка утверждает, что вы потребовали у нее сто рублей.
— Ложь! — закричал Ксенофонтов.
— Спокойно, гражданин, — холодно сказал милиционер. — Она была у вас на приеме?
— Была. Ну и что?
— Вы обещали ей помочь с жильем?
— Обещал. Ну и что?
— В таком случае позвольте заглянуть в карман вашего пиджака. Понятые, — милиционер обернулся к двум парням с отвратительными взглядами, — прошу быть внимательными. — Милиционер оттеснил Ксенофонтова в угол и извлек из его кармана сотню.
— У меня и номерок записан, — проговорила старушка, протягивая милиционеру замусоленную бумажку. — Вдруг, думаю, сгодится.
— Сгодится, мамаша, все сгодится, — заверил ее милиционер. — Ну что ж, будем составлять протокол. Факт взятки установлен.
— Ить что, подлец, делает, — снова заговорила старушка, — вчера полсотни взял, позавчера полсотни, а сегодня уж, говорит, всю сотню давай. Во как! Но я все номерки записала…
Обернувшись к раскрытым дверям, Ксенофонтов увидел, что в коридоре столпилась едва ли не вся редакция, на него смотрели скорбно, будто прощались навсегда, а Ирочка-машинистка смотрела на него так грустно, будто в этот миг рушились все ее возвышенные представления о мире, и ответственный секретарь смотрел, и художник, и даже завхоз редакции смотрел, по спокойно, поскольку все его возвышенные представления были давно разрушены.
А милиционер за его столом, его шариковой ручкой, на бумаге, выданной завхозом, составлял протокол. Старушка сидела у стены, и лицо ее было огорченным, — вот, дескать, какие люди на белом свете попадаются, но что делать, в меру сил будем с ними бороться…
— Я могу позвонить? — спросил Ксенофонтов.
— Никаких звонков! — ответил милиционер.
— Но я хочу позвонить в прокуратуру!
— Уж и в прокуратуру проникли! — запричитала старушка. — Видать, делился, нешто можно одному за такое браться! Неплохо бы и у его прокурорского знакомого по карманам пошастать.
— Пошастаем, мамаша, — заверил ее милиционер. — Будьте спокойны. У всех пошастаем.
Ксенофонтов ужаснулся, вспомнив, что у Зайцева остались две пятидесятирублевки.
— Я вам больше не нужен? — спросил Ксенофонтов у милиционера.
— Ишь шустряк! — непочтительно воскликнула бабуля. — На свободу захотел. Его только выпусти, он такого натворит, такого натворит…
— Должен вас задержать, — заявил милиционер, — чтобы предотвратить дальнейшие преступления. В таких случаях обычно конфискуется имущество, нажитое незаконным путем. А ловкачи успевают все по приятелям разнести… Бывает, что, кроме раскладушек, и конфисковать нечего.
— Вы и так, кроме раскладушки, ничего не конфискуете, — горько рассмеялся Ксенофонтов.
— Прошу! — милиционер показал на дверь. — Машина подана, гражданин взяточник!
— Только суд может признать меня виновным! — вдруг закричал Ксенофонтов, но тут же устыдился своего неприлично тонкого голоса.
— И за этим дело не станет, — успокоил его милиционер. — Граждане, прошу освободить проход. К задержанному не подходить, с ним не разговаривать, ничего не передавать. Все необходимое он получит на месте.
Выйдя на улицу, Ксенофонтов оглянулся на окна родной редакции и нескладно полез в машину с зарешеченными окнами.
А вечером друзья, как обычно, сидели в ободранных креслах Ксенофонтова, перед ними на журнальном столике стояла бутылка пива, а в блюдце были насыпаны брусочки соленых сухариков. Пил, правда, один Зайцев. Сославшись на плохое самочувствие, Ксенофонтов отказался. Он выглядел каким-то встрепанным, хотя уже принял душ, сменил рубашку, побрился и причесался, пытаясь соскоблить с себя гнусные впечатления от служебных помещений правосудия.
Зайцев же, наоборот, был оживлен, рассматривал стакан на свет и вообще давал понять, что весьма доволен собой и окружающей действительностью.
— Вот смотрю я на тебя, Ксенофонтов, и думаю, — произнес он, но тут что-то снова отвлекло его. — Так вот, смотрю я на тебя и думаю… Ты ведь можешь стать неплохим газетчиком, Ксенофонтов. У тебя и рост приличный, и голос обладает необходимой зычностью, и весь ты из себя довольно мм… представительный. — Зайцев почесал кота за ухом. — На демонстрации ты можешь поднимать щиты с итогами выполнения обязательств гораздо выше других контор. Но это все, что я могу сказать хорошего о твоих способностях, это все, Ксенофонтов.
— Спасибо, не так уж мало.
— Тебе нужно работать над повышением образования, читать художественную литературу, классиков. И это… — Зайцев вышел на кухню, взял в холодильнике бутылку пива, принес ее, не торопясь, открыл, наполнил стакан. — Хорошее пиво, — сказал он, дождавшись, пока осядет и уплотнится пена. — Очень хорошее. В нем чувствуется приятная свежая горечь. А цвет, ты посмотри на цвет! Так о чем это я… А, вспомнил! Слушай, тебе нужно бороться с корыстолюбием. Да, алчность тебя погубит, запомни это.
— Кто жадный? Кто алчный?! — Ксенофонтов вскочил, воздел руки, но, наткнувшись ладонями на потолок, устыдился и снова рухнул в кресло.
— Видишь, как ты воспринимаешь дружескую критику, — рассудительно заметил Зайцев. — С таким отношением к недостаткам тебе трудно будет рассчитывать на какой-то рост… Я имею в виду духовный, нравственный…
— Я эту старуху видел первый раз в жизни!
— Напрасно. Надо изучать своих героев… Вот я, например, до сих пор помню этого… машиниста… Нет, таксиста. Как его… Во! Твой Апыхтин до сих пор стоит у меня перед глазами, как живой. Если мне предложат персональную машину, а я этого не исключаю, и если у меня спросят, кого бы я хотел видеть своим водителем, отвечу не задумываясь — только Апыхтина! А что касается пекаря Фундуклеева…
— Ты что-то хотел сказать об изучении героев.
— А, верно… Вот ты утверждаешь, что видел старуху первый раз в жизни. Верю. Но это плохо. Ведь она — родная тетя того самого директора гастронома, о котором ты собирался писать.
— Так это провокация?! — вскричал Ксенофонтов так, что дети, которые играли во дворе, подняли головы к окнам девятого этажа.
— Конечно, — кивнул Зайцев. — Но до чего же ты беспомощен, Ксенофонтов, если какая-то старуха в два счета обвела тебя вокруг своего немытого пальца! Срам. Какой раз убеждаюсь — деньги до добра не доводят. Чуть зашевелились зелененькие в твоих руках, и все, кончился журналист Ксенофонтов.
— Между прочим, эти зелененькие ты тут же заменил мне на красненькие. Тоже, видно, к ним неравнодушен, а?
— Я спас тебя! — торжественно сказал Зайцев. — А ты на меня бочку катишь. У старухи были записаны номера полусотенных. И останься они у тебя, ты бы сейчас смотрел на свой любимый город не с девятого этажа, а из полуподвального помещения.
— Ты хочешь сказать, что мне эти деньги подбросили?
— Ксенофонтов, ты соображаешь, как… Как твой кот, который изодрал всю мебель и превратил эту комнату в камеру. И по внешнему виду, и по запахам, и по тем истошным воплям, которые слышны по ночам даже на улице.
— Значит, ты хочешь сказать… — Ксенофонтов уставился напряженным взглядом в стену. — Ты хочешь сказать…
— Слушай меня, Ксенофонтов, и не говори потом, что не слышал. Я все понял, как только ты показал мне вторую пятидесятирублевку. Неужели ты такой дурак, что воображаешь, будто судьба гоняется за тобой по пятам, подбрасывая купюры зеленого цвета?! Если бы судьба относилась к тебе именно так, твоя девушка не вышла бы замуж за алкоголика.
— Не трожь мою девушку! — некрасиво завизжал Ксенофонтов. — Она, между прочим, недавно звонила, поздравила с очерком…
— Ей тоже понравился пекарь Фундуклеев?
— Заткнись. Ей нравлюсь я.
— Конечно, — кивнул Зайцев. — Я это понял, когда она пригласила тебя на свадьбу. Она так и сказала своему избраннику… Когда он протрезвел, естественно… Я, говорит, пригласила для потехи одного журналистика, гости скучать не будут. Одна фамилия, говорит, чего стоит — Ксенофунтиков. Будущий муж от хохота про опохмелку забыл.
— А знаешь, Зайцев, ты можешь пожалеть, что сейчас находишься здесь, а не в полуподвальном помещении. С девятого этажа тебе лететь вниз куда дольше.