Медленно и отрешенно, под слепящим солнцем шел в тот вечер Анфертьев по горячей тропинке к щели в заборе. Неожиданно больно он ощутил полнейшее свое одиночество. О самом важном, что ожидало его, он не мог сказать ни единому живому существу. И как бы успешно ни закончился его Кандибобер, он и в будущем никогда не сможет рассказать о своей победе, о смертельном риске, о безумной попытке прорваться в лучшую свою жизнь, жизнь, которая неслась рядом, соблазняя и отпугивая. И дело даже не в том, посадят его на пятнадцать лет или сочтут за лучшее расстрелять. Об этом исходе Вадим Кузьмич не думал. Такая вероятность была настолько страшной, что организм Вадима Кузьмича взял на себя заботу о его умственном и физическом здоровье, запретив об этом даже вспоминать. И Вадим Кузьмич думал только о неприятностях, которые мог понять, осмыслить, которые надеялся преодолеть. Он уже знал, что звенящий нерв в его душе никогда не ослабнет и уже никогда он не будет чувствовать себя беззаботным. Что-то в нем тихонько, прерывисто скулило, постанывало, тянущая боль не отпускала.
— Ты похудел, Анфертьев, — сказала Наталья Михайловна вечером, наблюдая, как Вадим Кузьмич раздевается перед сном.
— Да? Возможно. Это хорошо или плохо?
— Смотря какая причина… Влюбился?
— От этого разве худеют?
— От всего худеют. От счастливой любви, от неудачной любви, от успехов на работе и от провалов, от надежд и безысходности, от взлетов и падений… Толстеют те, с кем ничего не происходит. Ты влюбился?
— Думаешь, могу?
— Можешь, — кивнула Наталья Михайловна, решив что-то про себя. — Вполне. Так кто же она?
— О! — Анфертьев сел на кровать, скрестив босые ноги и глядя на них брезгливо и разочарованно. Какими-то хилыми они показались ему, бесцветными, даже волосатости приличной не было. И свой живот ему тоже не понравился. Дряблое брюшко неудачника, уходящая вглубь раковинка пупка, красноватая гармошка от резинки отечественных трусов в синий горошек. Сколько раз собирался купить белые, облегающие трусы югославского производства. А то ведь раздеться в приличном обществе стыдно. Руки… Руки ничего. Длинные пальцы музыканта и преступника, усмехнулся Анфертьев. Линии любви, сердца, ума, бугорки Венеры, Марса, Меркурия… Чистая, ровная линия жизни без точек и пересечений выражает долгую спокойную жизнь в довольстве, а иногда при больших средствах. А вот линия головы, соединенная с линией жизни, обещает счастье и удачи, а прямая, ясная — сулит жизненный путь, освещенный разумом. Хорошо развитый бугорок Юпитера означает умеренную разумную радость. Разветвляющаяся линия сердца приносит богатство и счастливые случайности. Поперечные черточки на третьем и первом суставах указательного пальца обещают получение неожиданного выигрыша. А точки на бугорке Меркурия выдают человека, склонного к воровству… И все линии куда-то ведут, от чего-то уводят, все таят в себе будущее — Анфертьев пристально всматривался в ладонь и все больше проникался таинственным преклонением перед чем-то неведомым ему, живущим где-то рядом, наблюдающим за ним и про себя усмехающимся.
— Так кто же она? — спросила Наталья Михайловна.
— О! Это прекрасная девушка с лучистыми голубыми глазами, со светлыми волосами… У нее нетронутые губы, и грудь у нее тоже…
— А в остальном она тронутая?
— В остальном? — переспросил Анфертьев озадаченно. — Надо разобраться.
— Когда разберешься — скажешь. Меня это очень волнует. А сейчас гаси свет.
— Обязательно, — пообещал Анфертьев. — Надо только разобраться… Не откладывая, не передоверяя никому…
— Если сам к тому времени не тронешься, — прозвучал в темноте голос Натальи Михайловны.
— И это не исключено. Такие вещи не даются легко, как ты сама понимаешь.
— Отощал ты, браг, ох, отощал. Но таким ты мне больше нравишься, — проговорила Наталья Михайловна тем редким для нее голосом, которым пользовалась в полной темноте, в постели, в хорошем настроении и самочувствии. Анфертьев давно потерял надежду увидеть в этот момент ее глаза.
— Тогда я буду нравиться тебе все больше, — неосторожно сказал Анфертьев, но Наталья Михайловна в эту минуту слышала только голос своего чувства.
3
Теперь Автор получил возможность сделать кое-какие признания. Дело в том, что именно на этом месте кончился его отпуск на берегу Черного моря. И ему пришлось выдернуть из машинки едва начатую страницу и заняться упаковкой чемодана, что оказалось работой не столь простой, как это может показаться, — попробуйте в небольшой чемодан затолкать пишущую машинку, двести страниц рукописи, обувку, одежку, пряности с местного базара, дырявые камни с берега, несколько так и не прочитанных книг. Потом был дальний перелет на самолете рядом с красивой девушкой по имени Марина. Она была худенькой и смуглой, в красном платье и с распущенными волосами. Марина нервничала, все больше волновалась и, когда самолет благополучно приземлился во Внукове, совершенно потеряла самообладание. Она наспех кивнула Автору, наспех улыбнулась ему, наспех махнула рукой и скрылась в аэропортовской, внуковской, мечущейся толпе, оглушаемой дикторскими командами, прожигаемой безжалостными лучами августовского солнца. Скрылась. Похоже, навсегда. С тех пор, как были написаны эти строки, Марина действительно не появилась никаким образом. Нет, Автор не осудил ее, он лишь печально улыбнулся своему пониманию и предвидению и, подхватив чемодан с незаконченной постельной сценой супругов Анфертьевых, направился к стоянке такси.
Очевидно, Марина ждала, что ее кто-то встретит, и ей не хотелось, чтобы встречающий видел ее с Автором, поскольку это могло навести того на тягостные раздумья о нравах на южном побережье в районе поселка Пицунда. Кроме того, внешность Автора была не столь изысканна, чтобы это могло польстить ее самолюбию. Ладно, простим девушку Марину и забудем ее. Забудем. Навсегда. И даже если в будущем она вломится в сознание Автора, в его жизнь и судьбу, он ее не узнает. Не вспомнит ни распущенных волос, ни красного платья, ни загорелых и обласканных морем плеч, ни ее волнения в самолете, не вспомнит прощальной улыбки, взмаха тонкой руки, ничего не вспомнит. А какая же у нее фамилия… У нее была красивая фамилия, как у кинозвезды, а может быть, даже еще лучше… Нет, не будет у нее фамилии. Перебьется.
Итак, с тех пор, как Наталья Михайловна призналась своему мужу Вадиму Кузьмичу в том, что он ей нравится похудевшим, прошло полтора года. И все это время не было у Автора возможности продолжить повествование о злоключениях Анфертьева. Грустно столь надолго расставаться с героем, далеко тебе не безразличным, но что делать, ребята, что делать! Текучка, текучка, текучка. Проваливаются в какую-то прорву дни, недели, месяцы, годы, проносятся грузовыми составами — только грохот от них, вздрагивающая под ногами земля, только ветер от них, и пыль, и запах уносящейся массы. И тишина, Не успеешь понять и постичь эту тишину, как снова перекрыт шлагбаум, и снова несется грузовой состав с машинами и песком, щебнем, бетонными блоками, танками и ракетами, туристами, школьниками, пенсионерами. Несутся составы, вздрагивает земля, звенят провода, наполненные электричеством, прогибаются рельсы…
А ведь это годы твои несутся, и ничто их не остановит, ничто не вернет, не замедлит их хода.
В общем, как бы там ни было — полтора года прошло, и девушка Марина в красном развевающемся платье… Стоп. Сейчас осень, падают листья, льет дождь, в окно видно болтающееся на балконах мокрое белье — похоже, оно никогда не просохнет. Аэропорт Внуково закрыт из-за низкой облачности, в небе тишина, через пустырь бредет человек в черном длинном пальто и с зонтиком, рядом с ним большая мокрая собака, а у соседнего дома сидит белый кот с желтыми презрительными глазами. И вот в такую погоду Автор делает третью попытку закончить правдивое повествование о заводском фотографе Анфертьеве, с которым он так щедро делится своими мыслями, друзьями, чуть было даже не отдал ему и девушку Марину в красном платье. Лишь в последний момент спохватился и оставил ее себе.
Закончить эту работу будет непросто, и Автор прекрасно это знает. Снова за спиной появилась литературная дама с поджатыми губами, бдительно прищуренными глазами и алыми ногтями на концах пальцев. От нее несло валидолом и средством для растирки суставов, от нее несло смутной угрозой, дама была мстительна и бездарна. Она никого не любила, но молчала об этом. Она не любила Автора и гордилась этим. Но тут все ясно — уж больно подозрительный тип этот Анфертьев, да и дело затеял нехорошее. Не об этом надо писать, не к этому призывать подрастающее поколение. И даже то, что Автор не корит своего героя, не выискивает в глубинах его подсознания зловещие и сугубо отрицательные качества, говорит не в его пользу, а если уж назвать вещи своими именами — разоблачает Автора и его лукавые попытки оправдать Анфертьева.
Закончить эту работу будет непросто, и Автор прекрасно это знает. Снова за спиной появилась литературная дама с поджатыми губами, бдительно прищуренными глазами и алыми ногтями на концах пальцев. От нее несло валидолом и средством для растирки суставов, от нее несло смутной угрозой, дама была мстительна и бездарна. Она никого не любила, но молчала об этом. Она не любила Автора и гордилась этим. Но тут все ясно — уж больно подозрительный тип этот Анфертьев, да и дело затеял нехорошее. Не об этом надо писать, не к этому призывать подрастающее поколение. И даже то, что Автор не корит своего героя, не выискивает в глубинах его подсознания зловещие и сугубо отрицательные качества, говорит не в его пользу, а если уж назвать вещи своими именами — разоблачает Автора и его лукавые попытки оправдать Анфертьева.
Дама ушла, но остался после нее в комнате запах валидола и суставной мази. И осталось в воздухе ощущение непроизнесенной угрозы. И Автор дрогнул. Черт его знает, как оно обернется, подумал он и решил пригласить Анфертьева и попытаться отговорить от задуманного. Анфертьев вошел в дом и, не раздеваясь, не стряхивая воды с плаща и намокших волос, присел на подоконник. Он выглядел похудевшим и каким-то ожесточенным. В свете пылающих за окном кленов его лицо могло показаться прекрасным, если бы не издерганность и какая-то затравленность.
«Скоро закончатся твои приключения, твое ожидание, все закончится», — начал Автор.
«Скорей бы… У меня уже почти три года все готово. То я торчал в этой идиотской приемной Подчуфарина, то в кровати провалялся… Не могу больше».
«Может, откажешься?»
«Нет. Мне нечем будет заполнить пустоту в душе. Понимаешь, пустота и холод. Если откажусь, вообще станет невмоготу».
«А любовь? Ведь у тебя есть достойный выход, неужели любовь прекрасной женщины, правда с незавидной должностью, не заполнила…»
«Нет… Любовь тоже оказалась привязанной к Сейфу. Представь себе человека, который всю жизнь готовился к космическим полетам, прошел все многолетние тренировки, подготовки, отказавшись ради будущего полета от всех радостей жизни, а однажды ему говорят, что полет отменяется, возраст, дескать, вышел… Нет-нет, я пойду».
«Но это нехорошо…»
«Не надо! Я все знаю. Объяснения только раздражают. Никого еще проповеди не спасли от греха. Более того, возникает желание поступить наоборот, пойти поперек… Я не смогу уважать себя, если не совершу этого».
«А если совершишь — будешь уважать?»
«Но я уже покатился с горы и не хочу останавливаться. Я уже выпил одну рюмку, а вторая стоит наполненная. Этот проклятый Сейф не дает мне жить, спать, я не могу ничего делать, я думаю только о нем».
«Хорошо. Будем брать».
«Когда?!»
«Скоро. Дождемся, когда зарплата совпадет с квартальной премией, и… И с богом. Только предупреждаю — счастья не будет».
«Там разберемся».
«Ты будешь разочарован».
«Авось!»
«Тебе будет тяжелее, чем сейчас».
«Пусть!» — Анфертьев был непреклонен.
«Возможны последствия, о которых ты не думаешь, возможны неожиданности, вернее, они будут обязательно. Дело в том, что… Ладно, скажу… Ты исчезнешь. Тебя не будет. Вместо тебя возникнет другой человек, внешне похожий. Некоторые даже не заметят, что это уже не ты, и будут принимать тебя за прежнего Анфертьева…»
«Ну и черт с ним!»
«Послушай, — Автор решил прибегнуть к последнему доводу, — я не уверен, что тебе захочется жить после всего, что произойдет. То, что тебя еще как-то радует сегодня, все эти маленькие радости, маленькие слабости… Они потеряются, превратятся в труху. Дело в том, что и Танька…»
«А вот сюда не лезь! — Анфертьев спрыгнул с подоконника и запахнул плащ, собираясь уходить. — Понял? Не надо. Ты все сказал? Предупредил? Совесть твоя чиста? Ты думаешь, что все знаешь обо мне? Думаешь, что можешь предугадать каждый мой шаг, каждый поступок? Не утешайся этим. Может быть, ты совершенно меня не знаешь. Тебе известна только моя внешняя, шутовская, скоморошья сторона. Я другой, уважаемый Автор. Я другой. Ты вбил мне в голову эту затею с Сейфом и думаешь что это никак на меня не повлияло? Думаешь, я остался прежним? Ты пугаешь меня тем, что я исчезну, что я стану другим? Бедный ты, бедный! Я давно уже стал другим, давно уже исчез тот Анфертьев, которым ты умилялся на первых страницах. Его уже нет. И будь добр принять это к сведению».
«Ты очень азартен, Анфертьев».
«Это не азарт. Это что-то другое. Я разрушен, мне уже не стать прежним. Сейф вломился в меня, во мне дыра во всю спину от этого Сейфа. Ты заметил, что я ничего не говорю о деньгах? Я о них уже не думаю».
«Но в Сейфе не цветы. Там деньги».
«Тем лучше».
«Ну, ладно… Авось».
Да, Автор только сейчас, спустя полтора года, смог вернуться к Анфертьевым.
И вот наконец сырой и желтой осенью Автор раскрыл рукопись, вложил в машинку начатую страницу, и Наталья Михайловна проговорила заветные слова любви своему мужу, проговорила особенным ночным тембром голоса, и оба сразу поняли, как им быть дальше.
Оставим их. Пусть.
Войдем к ним в спальню позже, когда Наталья Михайловна, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, вдруг спросит негромко:
— Так кто же эта женщина?
— Думаешь, она есть? — усмехнулся Анфертьев.
— Да. Я в этом уверена. Кто же она?
— Это имеет значение?
— Как сказать… Мне кажется, будет легче, если я ее увижу.
— Оставим это, — сказал Анфертьев. — Оставим. Ты ошибаешься.
Положив ладонь на мягкий живот жены, он заснул и не видел, как из глаз Натальи Михайловны выкатились две слезинки и, сбежав по вискам, затерялись в седеющих волосах. В эти самые секунды Анфертьев в полном одиночестве переносился в осенний лес. Где-то рядом чувствовалась Света, но он не пытался ее найти. Медленно брел он среди деревьев, видел солнечные лучи, пробивающиеся сквозь черные прочерки ветвей, холодное синее небо и боялся опустить голову, зная, что бредет не в листьях, а в шелестящих деньгах, раздвигает их ногами, ощущая, как пружинят они под его тяжестью. Деньги были сырые, мятые, будто в самом деле все лето их трепало ветром на этих ветвях, и вот, омертвев, они осыпались на землю и лежат никому не нужные, бесцельные и бесполезные…
Проснувшись, он тихо лежал в сером сумраке и наблюдал, как возникают из темноты переплет рамы окна, ручка двери, узоры обоев. И как-то незаметно пришло к нему понимание непреходящей вины, с которой он живет уже столько лет. Он был виноват, поздно вернувшись домой, не выстояв очередь за картошкой, не поклонившись Подчуфарину в пронесшейся мимо машине. Не купил подарок Наталье — виноват. Мало денег заработал, снимки не сдал вовремя, не улыбнулся продавцу в колбасном отделе, не бросил всю свою прежнюю жизнь ради Светы — виноват, виноват, виноват. И он улыбается, кланяется во все стороны, извиняется, говорит дерзости, меняет галстуки, подшучивает над Квардаковым и все надеется скрыть пропитавшую его вину, притворяется, будто не чувствует, как виноват кругом, как виноват…
И день настал.
А чего тянуть кота за хвост?
Вообще-то можно увлекательно и нравоучительно описать поездку Анфертьева в никудышный город Малая Виска, где уж который год мается от неопределенности чувств и желаний давний его друг Семидольский, или в город Ялту, где безысходно нежится на солнце другой его друг — Макар Козов, или в город Днепропетровск, куда как раз вернулся после долгого отсутствия еще один его друг — рыжебородый болтун Кравчук, можно было бы занятно описать его поездку к Шестакову и его молодой жене Татьяне, к Бондарчику в Ленинград, к Ткачеву в горы Чечено-Ингушетии, и все это было нелишним, потому что в поездки Анфертьев бросался, чтобы хоть немного заглушить в себе непрекращающийся внутренний скулеж, который все усиливался с приближением квартальной премии. В этих поездках и встречах Вадим Кузьмич пытался найти уверенность, а может быть, оправдание, чтобы проделать все бестрепетной рукой. Но нет, ничего он не обрел. Кравчук умер в больнице после укола грязной иглой. Козлов переживал трудные времена в личной жизни, у Шестакова обвалилась крыша, и он вместе со своей молодой прекрасной женой месил глину, заделывал провал в бездонное ночное небо, усыпанное роскошными звездами, но звезды не радовали ни Шестакова, ни его жену, поскольку из проломленного потолка они смотрятся не так красиво. Семидольский был под хмельком по случаю перемены места работы, Ткачев покинул Чечено-Ингушетию и проживал в Сыктывкаре, Бондарчик ловил рыбу где-то у берегов Африки, а Вовушка снова собирался в Пакистан.
Не обретя желанной твердости, Анфертьев вернулся уставший и растерянный, хотя поездки эти он совершил однажды утром, не поднимаясь с кровати, — только и того, что рано проснулся и не мог заснуть.