Романтический эгоист (журнальный вариант) - Фредерик Бегбедер 10 стр.

Русская гигантомания: огромные березовые леса и миллионы жертв, о которых, впрочем, никто не говорит в «First», ночном клубе с видом на освещенный Кремль. «Метрополь» напоминает мне отель из «Сияния»,[123] только Джека Николсона с топором надо заменить на блядей с поясами для подвязок.

Франсуаза: Пожалуйста, целуй, если хочешь, эту девицу в моем присутствии, только недолго!

Я: Я не целую ее, а засасываю… Я не виноват, что ей всего 17 лет… Не волнуйся, я тебе дам потом попробовать…

В ресторане «Петрович» Эмманюэль Каррер ставит на стол бутылку водки. Я очень на него рассердился, это стоило мне страшной мигрени на следующее утро. Мы с Морисом Дантеком обжираемся красной икрой, завернутой в блины. Что удивительного в том, что автор «Детей Вавилона» чувствует себя как дома в Содоме и Гоморре! Антуан Галлимар[124] учит меня русскому языку: в ресторане, чтобы расплатиться, надо попросить «шьот», а «шьяс»[125] значит «сию минуту».

– Шьот шьяс! – восклицает он и платит за весь стол, за что ему большое спасибо. Оливье Рубинстен[126] объясняет мне, что можно посмотреть Москву, следуя по маршрутам «Мастера и Маргариты» Булгакова, типа как Дублин – по «Улиссу» Джойса. Когда эти романы станут никому не нужны (а это время уже не за горами), их можно будет использовать еще некоторое время в качестве туристических путеводителей – тоже дело. Продолжение рассказывать не буду, чтобы никого не выдать, но, поскольку мне вас жаль, я упомяну все-таки, что в Москве есть кафе «Пушкин», «Карма-бар», «Сафари Лодж» и «Night Flight» (на Тверской улице, это московские Елисейские Поля. Я нигде не видел такого количества худосочных корыстолюбиц: «Французы говорят, что я похожа на Кароль Буке, только лучше. А это кто, Кароль Буке?»).

Иду вдоль Москвы-реки, грязной и безропотной, сжимая твою руку в своей. Когда мы целуемся на морозе минус двенадцать, мы рискуем примерзнуть друг к другу навсегда. Ничего плохого в этом не вижу. Бледные освещенные фасады в пьяной ночи – каждая ее секунда запечатлелась в моей памяти навечно. «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва», – писал Маяковский. Я наоборот. Москвичи зарабатывают в среднем 400 долларов в месяц: как им удается оплачивать GSM? Легко: они все левачат по ночам. Мы бродим по Патриаршим прудам. В начале «Мастера и Маргариты» Берлиоз, редактор толстого художественного журнала, встречает тут Дьявола, который предсказывает, что ему трамваем отрежет голову. Но нас на таком собачьем холоде ни один черт даже не окликнул. Я понимаю, почему у Булгакова действие романа происходит летом. По возвращении в отель секс становится вопросом биологического выживания.

Русская зима победила Наполеона и Гитлера – а нас нет! В самолете на обратном пути я читал дневник Эрве Гибера и в какой-то момент, закрыв его, сказал Дантеку:

– Чтобы книга продалась, надо умереть.

– Я как раз над этим работаю, – ответил он невозмутимо.

Зима Кто оплатит счет?

«Вот что происходит с романом: читатели не желают больше читать абсолютно выдуманные истории. Им необходима модель, подлинник. Они хотят, чтобы написанное было связано с реальными фактами». В. С. Найпол, интервью газете «Монд». Лауреат Нобелевской премии повторяет мои слова – пустячок, а приятно.

Мечтаю стать бумерангом. Тебя кидают, а ты им – обратно, в морду.

Приземляюсь в Барселоне в тот самый момент, когда там собираются отмечать 150-ю годовщину со дня рождения Антонио Гауди.[127] Уверен, что барселонцев так же затрахают с этой датой, как нас с Гюго. Но Гауди это заслужил в большей степени: предок Х.Р. Гигера, почтальон Шеваль[128] в каталонском варианте, сумел уговорить богатых испанцев финансировать его безумные проекты. Город кишит зданиями в форме драконов, и мне кажется, что они дышат. Это ни красиво, ни уродливо, просто забавно. А здорово, наверное, жить в сновидении сумасшедшего. Почему современные архитекторы кажутся по сравнению с этим такими унылыми? Мне надоели прямые стены, хочу жить в пряничном домике.

Только одиночество позволяет настроиться на волну города. В Барселоне в 22 часа начинается комендантский час для тех, кому за 22. С полным ртом «пата негра» (эта ветчина из черноногой свиньи здесь вкуснее, чем в Париже, потому что я сноб) иду под склоненными ветвями деревьев вниз по Рамбла. Рамбла – это Круазет, идущая перпендикулярно к берегу. Вместо того чтобы гулять вдоль Средиземного моря, прешь прямо на него, смотришь ему в лицо, и такое чувство, что, разгоняясь от бара к бару, мчишься к темной воде, туда, вперед, в омут. Переулки вокруг Пласа Реаль идут то вверх, то вниз, город начинает вибрировать у меня под ногами, стены бегут навстречу, а булыжники мостовой выворачивают мне щиколотки. С умным видом пересчитываю бутылки, выставленные в ряд за спиной бармена в «Шиллинге» (ул. Ферран, 23). Притворяюсь, что поглощен изучением того, что происходит на стене. «Ну ни хрена себе: муха села! Поди ж ты: улетела!» Никогда бы не подумал, что в один прекрасный день с такой страстью буду внимать ремиксу Моби.

Начиная с определенной дозы алкоголя, хочешь всех подряд, табуретку в том числе. Соответственно Барселона будет объявлена городом, где я влюбился в табуретку. Кто бы еще столько времени выдержал мой вес? Кто еще так безропотно позволил бы мне проспать на себе два часа?

Как все жлобы при бабках, мы садимся в самолет, чтобы встретить Рождество на Маврикии. «Эр Либерте», в натуре! «Принц Маврикий» – это Очень Пафосная Резервация (ОПР[129]), угнездившаяся на берегу Индийского океана: только в такого рода местах понимаешь, до какой степени деньги – это тюрьма. Тут можно проверить принцип Друпи: отправиться на другой конец света, сесть в такси, потом в самолет, потом в джип с кондиционером, чтобы сбежать от людей, которых тут же увидишь на берегу бассейна, белых, как лексомил, в лучах открыточного солнца. Стоило мне натянуть плавки и любимую женщину (в обратном порядке), как я столкнулся нос к носу со своей подружкой Бабетт Джиан, звездной редакторшей мод (все ее клиенты кончаются на «о»: «Нюмеро», «Кендзо», Мондино[130]…). Ее присутствие убеждает меня в собственной крутости: раз она здесь, значит, этот отель в моде, следовательно, и я тоже. Искренне надеюсь, что она рассуждает так же.

Идет дождь. Говорю это не для того, чтобы доставить вам удовольствие, а потому что так оно и есть. Кап-кап на песок. И на только что приехавшего Бенжамена Кастальди[131] (детвора в бассейне распевает «Lofteurs up and down»,[132] чтобы его подразнить, но он, будучи профессионалом, и ухом не ведет. Я бы на его месте давно их утопил). «Принц Маврикий» расположен на восточном побережье острова. Тем лучше: на севере находится мыс Несчастливый, и, честно говоря, оказаться там под дождем – это был бы перебор. В такую хмурь заняться нечем, кроме как любовью, в чем и заключается ее (хмури) прелесть.

Всякий раз, приезжая сюда, я вспоминаю свою няню-маврикийку Ольгу по прозвищу Тига. Где она сейчас, где ее песни, зубастый смех, веселое настроение, ее солнечные любовники и пряная еда? Вернулась ли она на родину? Нет, она вышла за француза и живет в парижском предместье. Воспитывает собственных детей, воспитав меня.

Время от времени богатеньких купальщиков навещает акуленок. Это талисман нашего отеля: директор даже прозвал его Джонни. «Уверяю вас, он такой же вегетарианец, как и вы», – выдает он одному манекенщику, который явно не собирается проверять это на собственной шкуре.

Оскар Дюфрен is a dirty job, but somebody's got to do it.[133]

В потопе на Маврикии я все время думал о том, что делали бы на моем месте искатели приключений на Ко-Ланта.[134] У меня было только два варианта: либо отлеживаться, либо просаживать рупии. Я делал и то и другое. И еще танцевал сегу (рекламный ролик объяснил мне, что «сега – это сильнее тебя»). Стоило мне заметить возле бассейна кого-нибудь типа Клаудии Шиффер, как это оказывалась НА САМОМ ДЕЛЕ Клаудия Шиффер. Вот так мы живем в «Принце Маврикии».

Слушай, тебе не кажется, что эта вон там – вылитая Даниэла Ломброзо?

Впрочем, это она и есть.

Видел близняшку Карин Виард – она обедала с детьми?

Близняшка не то слово, это НА САМОМ ДЕЛЕ Карин Виард.[135]

В потопе на Маврикии я все время думал о том, что делали бы на моем месте искатели приключений на Ко-Ланта.[134] У меня было только два варианта: либо отлеживаться, либо просаживать рупии. Я делал и то и другое. И еще танцевал сегу (рекламный ролик объяснил мне, что «сега – это сильнее тебя»). Стоило мне заметить возле бассейна кого-нибудь типа Клаудии Шиффер, как это оказывалась НА САМОМ ДЕЛЕ Клаудия Шиффер. Вот так мы живем в «Принце Маврикии».

Слушай, тебе не кажется, что эта вон там – вылитая Даниэла Ломброзо?

Впрочем, это она и есть.

Видел близняшку Карин Виард – она обедала с детьми?

Близняшка не то слово, это НА САМОМ ДЕЛЕ Карин Виард.[135]

Жизнь становится гламурной, когда люди, похожие на звезд, ими и являются: это антипод конкурса двойников.

Наконец показалось солнце: звуко-световое шоу, поставленное обдолбанным Господом, достойно кисти Гогена.

Я успокаиваюсь, когда смотрю на коров, которые смотрят на меня, когда я еду мимо на поезде. (Коровы, смотря на проходящие поезда, не знают, что это взаимно.) Франция – это зеленые равнины, округлые деревья, коровы цвета беж и телеграфные столбы по обе стороны железной дороги. Я согласен с американцами: Франция была бы гораздо лучше, не будь в ней французов!

В автобиографической литературе радости мало, разве что вы адепт садомазохизма. Это своего рода боди-арт: каждая новая фраза – очередной пирсинг, каждый параграф – татуировка на плече.

В Париже идет дождь, как и на Маврикии, но тут на тридцать градусов холоднее. Начинаешь тосковать о тропическом Рождестве, о постукивании капель по крыше, о вечернем пении жаб в пруду, печенных на углях лангустах, о роже, которую скорчит Жеральд де Рокморель, патрон издательской группы «Ашетт», выяснив из этой книги, что он был узнан на пляже, и, наконец, о любви, амур тужур, которая всегда права, потому что позволяет нам посылать общество на хрен, и чем чаще – тем лучше.

Я нашел счастье в тот самый момент, когда решил прекратить поиски.

На днях ужинал в «Доминике», отличном русском ресторане на улице Бреа, и вдруг понял, поедая икринки юных рыб, что являюсь страшным гастрономическим педофилом.

Сегодня утром солнце перешагнуло через барьер из занавесок, запечатлело золотистый поцелуй на твоей груди, и я последовал его примеру.

В Интернете появился новый сайт: www.myposterity.com, где вам предлагается разместить хронику собственной жизни или дневник, а также поэмы, рассказы, романы, фотографии, воспоминания детства и кулинарные рецепты в формате текста, фото или видео, причем эта информация будет доступна в течение 125 лет. Сначала известность демократизировали при помощи «Лофт стори» и «Стар академи»,[136] а теперь всем предлагается войти в историю. Это значит, что ваша известность вас переживет. Автобиографический жанр, родившийся вместе с Сократом – «Познай самого себя», – дошел сейчас до «myposterity.com», до максимы, которая замечательно выражает наше время: «Познайте меня вы все». Скоро у нас будет шесть миллиардов Кристин Анго.[137]

Ужинаю с Робером Ю. Видели бы вы, какие рожи скорчили посетители «Липпа»,[138] увидев нас вместе! Я, сен-жермен-де-превский революционер, чокаюсь с садовым гномом, который собирается поднять минимальную зарплату до 1500 евро и учетверить налог на крупные состояния! Тучи сгущаются. «Мы-то думали, ты критикуешь капитализм для прикола!» В конце ужина я оборачиваюсь к соседнему столику с масляным ножом в зубах.[139] Венсан Лендон обалдевает, а Брюно Кремер[140] смеется. Меня назначили главным пиарщиком предвыборной кампании Робера Ю. Возвращаюсь к своему старому ремеслу, но на сей раз с благими намерениями: сделать Жака Сегела[141] (который поддерживает Жоспена).

Горные лыжи – современный вариант мифа о Сизифе.

В «Галлимаре» вышли записные книжки Монтерлана. Многие великие книги составлены из неоконченных разрозненных фрагментов (часто посмертно): «Мысли» Паскаля, дневники Жюля Ренара и Кафки, «Коллажи» Жоржа Перроса, «Книга неуспокоенности» Пессоа, «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. Великие писатели, случается, пишут интереснее, набрасывая на скорую руку какие-то заметки, чем когда горят на работе, силясь рассказать какую-нибудь историю. Я говорю это вовсе не для собственного успокоения. Хотя…

Тест на знаменитость: пойдите в ресторан отеля «Кост» часов в 11 вечера. Входя, примите утомленный вид. Улыбнитесь распорядительнице Эмме и скажите: «Добрый вечер. Мы впятером». Если она ответит: «Извините, но сегодня мест нет» – это значит, что вы неизвестно кто. Если скажет: «Вы заказали?» – это значит, что вас начинают признавать. Если же она промолвит: «Столик освободится через пять минут» – значит, недавно вас показывали по телевизору. А если она вас поцелует со словами: «Привет, Оскар, как дела? Сейчас я тебя провожу к твоему столику» – это значит, что вы – это я. С чем вас и поздравляю.

Странное ощущение, что вы, не будучи участниками историй, которые я тут рассказываю, все-таки там были. Вы повсюду со мной. Я переживаю все это, только чтобы вам потом рассказать. Если бы вы меня не читали, я бы и не переживал. Я пишу, чтобы не потерять память; вы помогаете мне вспоминать. Без вас моя жизнь стала бы еще бесполезнее.

Стать писателем проще простого: надо всего лишь отвечать «писатель», когда вам задают вопрос о вашей профессии.

(Вообще-то, если подумать, тут требуется еще и мужество.)

Я педик, который спит только с женщинами. Я люблю иронию без цинизма, трезвость мысли без нигилизма, загул без чувства вины, вежливость без лицемерия, робость без позерства, щедрость без благотворительности, ночь без одиночества, улицы без машин, счастье без скуки и беспричинные слезы.

Людо повествует о своей новой распутной жизни:

– Мне уже скоро сорок, я больше не могу семь раз подряд – после пятого мне необходимо передохнуть.

(Заметьте, что я уже меньше говорю о Франсуазе. Может быть, потому, что о счастье не рассказать? Или страсть ослабевает?)

Лото выбирает наугад какого-нибудь француза и делает его богачом.

Реалити-шоу выбирает наугад какого-нибудь француза и делает его знаменитым.

Я вспоминаю слова Марии-Антуанетты: «У них нет хлеба? Пусть едят пирожные!» Когда толпа замечает слишком вопиющую несправедливость, надо идти ей на уступки. Жаловать дворянство мужланам. Гестапо поступало наоборот, выбирая по жребию жертву на расстрел. Но цель одна и та же: чтобы притормозить пыл народных масс, нужен либо кнут, либо пряник. Но пряник и кнут надо раскрутить (потому что вложения, равно как и бунт, должны быстро окупаться).

Людо, вечный мой Людо, совсем отвязался и ускакал:

– Я теперь трахаюсь только в зад. Я уже забыл, что у женщин есть влагалище.

Я:

– По крайней мере ты перестанешь размножаться…

Смерть забрала Жан-Франсуа Жонвеля молниеносно, так же, как он делал свои снимки. Он посвящал свое существование украденным мгновениям; смерть поступила с ним так же, выхватив его прямо из жизни. Опухоль обнаружили в начале января, а две недели спустя мы попрощались с ним. Внезапная смерть, как вспышка фотоаппарата.

Листаю последний альбом своего приятеля, и у меня мутится в глазах. Сквозь слезы работы Жонвеля становятся похожи на снимки Дэвида Гамильтона.[142] Думаешь, я оплакиваю друга? Какое там, я реву от страха.

Мне повезло: моя лень замедляет выдачу нетленок на-гора. Я издаю по роману раз в три года. Такая нерасторопность вызывает любопытство. Литературным лодырям часто везет (Дж. Д. Сэлинджер, Антуан Блонден, Бернар Франк, Альбер Коссери…). Критики благодарны им за то, что они их не заваливают работой.

Профессор Гренобльского университета опубликовал литературный памфлет «Литература без желудка», в котором он расправляется со всеми успешными авторами. Анго, Даррьёссек, Бобен, Соллерс, Ролен, Туссен, Делерм – все там будем, в том числе ваш покорный слуга. Один лишь Уэльбек вышел сухим из воды. Ай да Мишель! Уэльбек – это Мак-Гайвер[143] от литературы: что бы ни случилось, он в шоколаде.

Однажды Жан Ко[144] случайно столкнулся со своим кумиром Полем Леото.[145] И тут же попросил назначить ему встречу: