— Глупая, да вѣдь я изъ-за того, что у тебя почеркъ лучше и ты грамотнѣе меня пишешь.
— Никакого ему почерка не надо и никакой ему особенной грамотности не требуется. Просто онъ стремится къ намъ ради его старческихъ плотоядныхъ цѣлей на меня.
— Полно, Соняша… Человѣкъ съ благородными намѣреніями.
— Хорошо благородство стремиться загубить жизнь дѣвушки!
— Брось. Брось. Оставь. Съ тобой не сговоришься. Тебя въ ступѣ не утолочь. Я сама письмо перепишу и пошлю съ Ненилой, — закончила Манефа Мартыновна и направилась въ спальню, гдѣ стоялъ письменный столъ и были письменныя принадлежности.
— Не вздумайте на моемъ розовомъ или голубомъ листочкѣ писать, гдѣ цѣлующіеся голубки нарисованы! — крикнула ей вслѣдъ Соняша.
Мать обернулась и сказала:
— Да что ты меня за дуру считаешь, что-ли. Неужели я не понимаю! Ну, дѣвушка!
Черезъ полчаса письмо было переписано, заклеено въ конвертъ и послано съ кухаркой Ненилой къ Іерихонскому…
— Вотъ тебѣ здравствуйте! — воскликнула Ненила, принимая отъ Манефы Мартыновны письмо. — Что это вамъ отъ генерала понадобилось!
— Не твое дѣло. Тебѣ приказываютъ только снести письмо, — строго отвѣчала Манефа Мартыновна.
VI
Заборовы звали Іерихонскаго на чай въ семь часовъ вечера, а въ шесть начали приготовляться къ принятію его. То-есть въ сущности стала приготовляться одна Манефа Мартыновна. Она надѣла на себя шелковое гранатнаго цвѣта платье и прикрѣпила на голову черный кружевной фаншонъ съ гранатоваго-же цвѣта бантомъ, прикрывъ начинавшійся въ этомъ мѣстѣ широчайшій проборъ въ волосахъ. Соняша-же на зло матери ходила по комнатѣ въ линючей ситцевой блузѣ, съ распущенными волосами и вся обсыпанная пудрой, хотя раньше была уже одѣта, какъ слѣдуетъ.
Мать, укладывая въ столовой въ сухарницу, выстланную ажурнымъ вязаньемъ, чайное печенье, косилась на дочь и, наконецъ, спросила ее:
— Когда-же ты, Соняша, начнешь одѣваться?
— А вамъ какое дѣло? Когда захочу, тогда и одѣнусь, — рѣзко отвѣчала дочь.
— Однако, теперь ужъ седьмого половина, а въ семь мы ждемъ гостя, какъ тебѣ извѣстно.
— Такъ вѣдь это вы ждете гостя, а не я — ну и лижитесь съ нимъ.
Манефа Мартыновна печально покачала головой.
— Зачѣмъ-же ты грубишь матери? Зачѣмъ? — упрекнула она ее, принимаясь укладывать апельсины въ вазочку.
— А зачѣмъ вы меня стѣсняете какимъ-то Іерихонскимъ? — отвѣчала Соняша.
— Да вѣдь я для тебя-же, глупая, хлопочу.
— Никто васъ не просилъ хлопотать. Сами навязали себѣ хлопоты. Да и что вамъ за дѣло до того — одѣта я или нѣтъ? Ну, придетъ облюбленный вами человѣкъ, такъ вѣдь у насъ не одна комната. Вы будете разсыпаться передъ нимъ въ любезностяхъ вотъ здѣсь, а я буду у насъ въ спальни находиться.
— Такъ вѣдь онъ навѣрное тотчасъ-же спроситъ про тебя.
— А вы ему скажете, что я еще не одѣта.
— Ну, дѣвка! Вотъ одеръ-то! — пожала плечами Манефа Мартыновна.
— Такая ужъ уродилась. Отъ васъ-же вѣдь уродилась, — злобно проговорила Соняша.
— Каково будетъ бѣдному мужу, которому ты достанешься! Несчастный будетъ человѣкъ.
— Ништо. Не бери такую… — рѣзко отвѣчала Соняша и, мурлыкая себѣ что-то подъ носъ, направилась въ спальню, гдѣ и заперлась.
Манефа Мартыновна продолжала приготовлять столъ къ чаю, рѣзала колбасу, ветчину, булку для тартинокъ и, наконецъ, позвала къ себѣ Ненилу откупорить бутылку коньяку. Кухарка явилась въ новомъ ситцевомъ платьѣ, стоявшемъ коломъ, въ желтомъ шелковомъ платочкѣ, зашпиленномъ на, груди. Лицо ея сіяло отъ удовольствія.
— Милая барыня, а вы мнѣ и не сказали, что вы верхняго генерала къ себѣ въ гости ждете, — заговорила она:- да ужъ меня Дарья евонная надоумила, такъ я пріодѣлась малость. Прибѣжала въ кухню, запыхавшись, и говоритъ: «нашъ генералъ къ вамъ чай пить идетъ, Семенъ ему сапоги чиститъ и приказано, чтобы жаромъ горѣли».
— Ну, ты языкомъ не болтай, а откупори вотъ бутылку, — перебила ее Манефа Мартыновна.
— Съ превеликимъ удовольствіемъ, барыня.
Ненила ловко ввинтила штопоръ въ пробку и звонко вытащила ее изъ бутылки.
— Милая барыня, да вы-бы имъ водочки… Они простую водочку при закускѣ употребляютъ. Дарья говоритъ: «имъ и кусокъ не въ кусокъ, пока рюмки водки не выпьютъ». Передъ каждой ѣдой рюмочку пьютъ, хотя и тверезый, обстоятельный человѣкъ, — прибавила Ненила.
— Водка будетъ поставлена въ графинчикѣ. Она y меня есть, — проговорила Манефа Мартыновна.
— И потомъ они все съ горчицей… Горчицу ужасно обожаютъ. Каждый кусокъ обмажутъ, — продолжала кухарка. — Дарья-то вѣдь сейчасъ только ушла отъ меня. Все сидѣла и разсказывала. Ужасно много горчицы кушаютъ. Вотъ когда щи у нихъ и въ щахъ вареная говядина, такъ, говорятъ, полъ-банки скушаютъ. И любятъ, чтобъ непремѣнно съ жиркомъ. Горчицу обожаютъ и вотъ чтобъ сапоги ярко-ярко были начищены. Хорошій баринъ! — закончила она. — Горчицы-то не прибавить-ли въ горчичницу? У меня свѣжая есть.
— Да прибавь, пожалуй… — согласилась Манефа Мартыновна. — Только что ты-то въ такомъ восторгѣ? — спросила она, пристально посмотрѣвъ на Ненилу, схватившую горчичницу.
— Ахъ, барыня! Такое у насъ дѣло затѣвается, да не быть въ восторгѣ! Да что вы, помилуйте, вѣдь я вѣрная слуга, я каждую вашу крошку караулю.
— Какое такое дѣло затѣвается? Что ты болтаешь! — строго крикнула на нее Манефа Мартыновна.
— Да какъ-же, да что-же! Вѣдь Дарья-то мнѣ все до капельки разсказала. Неужто я теперь не понимаю, почему онъ вамъ письмо присылалъ и почему вы ему сегодня послали? Ну, дай Богъ, дай Богъ хорошему дѣлу быть. Сейчасъ я свѣженькой горчички прибавлю, — суетилась Ненила, сунулась было къ кухоннымъ дверямъ, но тотчасъ-же вернулась и шепотомъ прибавила на ухо Манефѣ Мартыновнѣ:- А что насчетъ повивальной бабки — не сумлѣвайтесь. Прикончилъ онъ съ ней, совсѣмъ прикончилъ.
— Тьфу ты пропасть! — плюнула Манефа Мартыновна съ досадой. — Слышишь, Ненила, не смѣй мнѣ больше и упоминать объ этой бабкѣ, а то я тебя прямо прогоню.
— Молчу, молчу, барыня… и очень хорошо понимаю, что они теперь какъ вашъ будущій зять…
— Какой зять! Что ты мелешь, дура! Не смѣй и этого мнѣ болтать! Я тебѣ запрещаю…
— Ну, хорошо, хорошо. А только Дарья говоритъ, что генералъ такъ рады, такъ рады всему этому…
— Ну, что это. за мерзкая баба! Что у ней за злокачественный языкъ! — всплеснула руками Манефа Мартыновна, но Ненила уже юркнула съ горчичницей въ кухню.
Манефа Мартыновна уставила закуску и принадлежности чаепитія на столѣ и отошла въ сторону, чтобы полюбоваться на дѣло рукъ своихъ.
«Кажется, такъ будетъ хорошо», — подумала она, подвинула тарелку съ сыромъ поближе къ масленочкѣ съ масломъ, изукрашеннымъ полосками, и направилась въ спальню къ дочери, но спальня была заперта изнутри на ключъ.
— Пусти меня, это я… — сказала она дочери.
— Нечего вамъ здѣсь дѣлать. Ждите тамъ вашего семинарскаго генерала. Какъ его? Череззаборвзирахинскаго, что-ли? — былъ отвѣтъ.
— Эдакая дерзкая дѣвченка! Уймись ты, уймись. Я пришла тебя спросить: ты какое платье надѣнешь?
— Вамъ до этого дѣла нѣтъ.
— Еще того лучше отвѣтъ. Чисто оглашенная какая-то. Ты надѣнь черное кашемировое. Оно съ вырѣзомъ… И на грудь пришпиль ярко-розовый бантъ. Это платье у тебя хорошо сшито и ты эффектна въ немъ. Будетъ для перваго раза и скромно, и красиво.
Отвѣта не послѣдовало.
— Ты слышишь? — крикнула ей мать. — Слышишь, что я говорю?
— Слышу, слышу! Только оставьте меня въ покоѣ, дайте вы мнѣ самой распорядиться.
Мать потолкалась около запертой двери и опять крикнула:
— Да ты выйдешь къ намъ, когда генералъ-то придетъ?
— Хорошо, хорошо. Тамъ видно будетъ, — былъ отвѣтъ.
— Такъ выходи, голубушка, поскорѣй. Не выйдешь — безъ ножа меня зарѣжешь. Ну, успокой мать, ну, обѣщай мнѣ, что выйдешь! — упрашивала Манефа Мартыновна свою дочь.
— Приду! — крикнула та изъ-за двери.
— Ну, вотъ спасибо… ну; вотъ благодарю…
Манефа Мартыновна опять направилась въ столовую. Тамъ ее ждала кухарка Ненила.
— Дарья-то снова сидитъ у насъ въ кухнѣ, - сообщила она, вся сіяя улыбкой. — Пришла сказать, что генералъ уже побрились, умылись, одѣлись, но не приняли отъ Семена сапоги и приказали вновь перечистить. Все имъ сомнительно насчетъ глянцу…
— Ну, довольно, довольно. Ступай въ кухню… — махнула ей рукой Манефа Мартыновна.
— Сидятъ въ туфляхъ и на часы смотрятъ…
— Иди, говорятъ тебѣ!
Кухарка, шумя платьемъ, юркнула за дверь.
VII
Ровно въ семь часовъ у дверей Заборовыхъ раздался звонокъ. Манефа Мартыновна вздрогнула, выбѣжала изъ столовой въ гостиную, бросилась къ дверямъ спальни и крикнула:
— Соняша! да одѣвайся-же скорѣй! Онъ идетъ.
Но отвѣта не послѣдовало.
Манефа Мартыновна взглянулась въ гостиной въ зеркало, наскоро поправила прическу, кружевной фаншонъ на головѣ и быстро направилась къ прихожей, гдѣ кухарка Ненила успѣла ужъ отворить дверь и снимала съ гостя пальто.
Изъ прихожей послышалось раскатистое откашливанье, затѣмъ громкое сморканіе, словно кто трубилъ на трубѣ и, наконецъ, въ дверяхъ изъ прихожей въ гостиную показался Іерихонскій.
Іерихонскій былъ высокій старикъ, нѣсколько сутуловатый, не ожирѣвшій, съ немногими остатками волосъ на головѣ, около крупной лысины, гладко острижённый, съ большими оттопыренными круглыми ушами, съ совершенно обритымъ, какъ у актера, лицомъ, въ золотыхъ очкахъ и съ черными бровями надъ ними. Одѣтъ онъ былъ въ черный сюртукъ нараспашку, бѣлый жилетъ и имѣлъ на шеѣ орденъ. Въ рукѣ онъ держалъ шляпу-цилиндръ. Манефа Мартыновна слегка попятилась, чтобъ дать ему возможность войти въ гостиную. Іерихонскій сдѣлалъ два шага и произнесъ:
— Узнаю многоуважаемую хозяйку. Позвольте отрекомендоваться, Манефа Мартыновна. Антіохъ Захаровъ Іерихонскій, дѣйствительный статскій совѣтникъ моего Бога и государя. Прошу любить и жаловать.
— Очень пріятно познакомиться, Антіохъ Захарычъ… — проговорила Манефа Мартыновна, протягивая ему руку.
— Позвольте ужъ къ ручкѣ… досточтимая хозяюшка… Мы люди не новаго закала.
И наклонившись, Іерихонскій чмокнулъ Манефу Мартыновну въ руку своими сочными губами, а она поцѣловала его въ лысину и сказала, указывая на кресло:
— Прошу покорно садиться, Антіохъ Захарычъ.
Іерихонскій поставилъ на столъ шляпу и сѣлъ, а Манефа Мартыновна помѣстилась противъ него.
Онъ тотчасъ-же извлекъ изъ жилетнаго кармана часы, посмотрѣлъ на нихъ и проговорилъ:
— Ровно семь. Какъ приглашали, такъ и явился. Не опоздалъ ни минуты. Ужасно не люблю опаздывать и отъ ногтей юности пріучилъ себя къ аккуратности.
— Аккуратность прекрасная вещь… — поддакнула ему Манефа Мартыновна, не зная, что сказать въ отвѣтъ.
— Воспитываетъ характеръ-съ… — кивнулъ ей Іерихонскій. — И если-бы нынѣшнее юношество наблюдало надъ собой…
— О, современная молодежь очень неаккуратна!
— И напрасно. Совершенно напрасно. Согласитесь сами, что напрасно. Прежде всего надо наблюдать за природой. Въ природѣ все аккуратно — обязанъ и ты, смертный, подражать ей… Возьмемъ свѣтила небесныя, возьмемъ перемѣны временъ года, восходъ и заходъ солнца. Вѣдь солнце, напримѣръ, не взойдетъ ни на минуту позже, ни на минуту раньше противъ того времени, которое ему опредѣлено Всевышнимъ Судьей… Такъ долженъ и человѣкъ. Вотъ я, напримѣръ… Какъ поздно съ вечера я ни легъ-бы, а ужъ въ восемь часовъ утра я на ногахъ, четверть девятаго выхожу къ самовару… Но я зарапортовался. Я слишкомъ хвалю себя съ перваго раза и вы можете подумать, сударыня, что я эгоистъ, — спохватился Іерихонскій, помолчалъ нѣсколько секундъ и спросилъ: — А гдѣ-же молодая хозяюшка? Я про Софью Никоколаевну…
Манефа Мартыновна замялась, сдѣлала кислую гримаску, потомъ улыбнулась, взмахнула для чего-то руками, снова сложила ихъ на животѣ и только тогда произнесла:
— А она у меня сегодня что-то не того… Немножко хохлится. Впрочемъ, сейчасъ выйдетъ.
— Не совсѣмъ здорова? Боже мой! — чуть не вскричалъ Іерихонскій. — Такъ зачѣмъ-;е вы мнѣ непремѣнно сегодняшній вечеръ назначили для знакомства? Сколь ни лестна мнѣ такая поспѣшность, но я, многоуважаемая Манефа Мартыновна, могъ-бы и обождать при такихъ уважительныхъ обстоятельствахъ къ промедленію. Не зубки-ли у нихъ?..Тогда я могу предложить одно прекрасное симпатическое средство.
— Нѣтъ, она такъ… Съ утра она была весела и бодра, но вотъ къ вечеру немножко… Ну, и прилегла. Голова немножко болѣла… А теперь ничего… Теперь она одѣвается. Сейчасъ выйдетъ. Немножко неаккуратна. Она не въ васъ.
Послѣднія слова Манефа Мартыновна сказала тихо и улыбнулась.
— Отъ головной боли я могу тоже предложить прекрасное средство… — сказалъ Іерихонскій.
— Ахъ, пожалуйста… У меня такъ часто болитъ голова.
— Надо каучуковой гребенкой чесаться. Чесать именно то мѣсто на головѣ, которое болитъ. Чесать долго — и проходитъ.
— Непремѣнно попробую.
— А потомъ, когда вы разгорячите больное мѣсто гребенкой — натрите его кусочкомъ камфары.
— Скажите, какъ это просто! И у Соняши очень, очень часто болитъ голова.
Сказавъ эти слова, Манефа Мартыновна умолкла. Она не находила мотива для разговора, опустила внизъ глаза и посмотрѣла на сапоги Іерихонскаго. Сапоги были дѣйствительно прекрасно вычищены. Затѣмъ, когда она подняла глаза, то увидала, что у Іерихонскаго въ лѣвомъ ухѣ была маленькая золотая серьга.
— Вы курите, Антіохъ Захарычъ? — быстро спросила Манефа Мартыновна у Іерихонскаго. — Если курите, такъ пожалуйста… Вотъ папиросы, вотъ спички… У меня и Соняша иногда балуетъ. Эти папиросы ея работы.
— Не изъ курящихъ-съ, — отвѣчалъ Іерихонскій, сдѣлавъ легкій поклонъ. — Когда-то нюхалъ-съ, но бросилъ-съ, хотя говорятъ, нюхать табакъ для прочистки зрѣнія хорошо. Лѣтъ двадцать ужъ бросилъ-съ… Обстоятельства заставили или, лучше сказать, духъ времени. Всѣ бросать стали. Половина нашей канцеляріи бросила. Остался одинъ начальникъ нюхающій, но и онъ вскорѣ волею Божіею помре. Назначенъ былъ къ кормилу ненюхающій, — ну, и я забастовалъ. Да и аккуратнѣе-съ. Бывало, грудь сорочки всегда табакомъ засыпана, а теперь вотъ чисто.
Іерихонскій ткнулъ себя правой рукой въ грудь сорочки и при этомъ Манефа Мартыновна замѣтила у него на указательномъ пальцѣ большой золотой перстень съ красной сердоликовой печатью.
Манефа Мартыновна безпокойно косилась на дверь спальни и съ нетерпѣніемъ ждала, что дверь отворится и покажется Сопяша, но дочь не показывалась. Приглашать Іерихонскаго до выхода дочери къ чайному столу она считала неудобнымъ и въ ожиданіи дочери ей поневолѣ пришлось измышлять мотивы для разговора.
— А въ винтъ вы играете, Антіохъ Захарычъ? — вдругъ спросила она, обрадовавшись, что нашелся мотивъ.
Іерихонскій засіялъ.
— Обожаю-съ, — отвѣчалъ онъ. — Вотъ отъ этого грѣха не могу себя отучить, да считаю и излишнимъ. Вѣдь всѣ нынче винтятъ. Винтятъ и статскіе, винтятъ и военные, винтитъ даже духовенство. И ничего я тутъ не нахожу предосудительнаго, если по маленькой, для препровожденія времени…
— Что-же тутъ предосудительнаго, помилуйте… — поддакнула хозяйка.
— Вотъ, вотъ… И даже напротивъ… Винтъ пріучаетъ къ аккуратности… Неаккуратный человѣкъ плохой игрокъ въ винтъ. Опять-же онъ развиваетъ память. Жизнь наша вообще не красна, а за винтомъ вы можете забыть всѣ житейскіе уколы и даже невзгоды.
— Совершенно справедливо, Антіохъ Захарычъ, — поддакнула Манефа Мартыновна.
— Вѣрно-съ. Пойду дальше. За винтомъ хоть и спорятъ иногда другъ съ другомъ, но по моему…
Въ это время въ двери спальни щелкнулъ замокъ. Манефа Мартыновна слегка вздрогнула и взглянула на дверь. Остановилъ свою рѣчь и Іерихонскій. На порогѣ появилась Соняша въ черномъ платьѣ и съ темно-розовымъ бантомъ ли груди. Лицо ея было хмуро. Іерихонскій поднялся со стула и выпрямился во весь ростъ.
— Пожалуйста, представьте меня… — прошепталъ онъ Манефѣ Мартыновнѣ.
VIII
— Вотъ позволь, Соняша, познакомить тебя съ У нашимъ сосѣдомъ Антіохомъ Захарычемъ, — робко начала Манефа Мартыновна, опасаясь, чтобы дочь не сказала что-нибудь дерзкое.
— Вашъ сосѣдъ Іерихонскій… — подхватилъ Іерихонскій, кланяясь.
Соняша закусила губку и, молча, протянула ему руку.
— Въ сущности мы вѣдь почти совсѣмъ знакомы, — продолжалъ онъ, стоя. — Я безчисленное множество разъ имѣлъ удовольствіе встрѣчаться съ вами на лѣстницѣ.
— Можетъ быть, но я не замѣчала васъ, — былъ отвѣтъ.
— Часто я также слышу, какъ вы изволите заниматься музыкой. У меня сквозь полъ все слышно, и я даже различаю мотивы. Знакомъ я, стало быть, и съ вашимъ музыкальнымъ талантомъ. Музыку я и самъ люблю.
— Не похоже. Зачѣмъ-же вы тогда претендовали, что я играю по вечерамъ? Вы прислали просить, чтобъ я не играла на піанино.
— О, это всего былъ одинъ разъ, кажется, Софья Николаевна, и я глубоко объ этомъ сожалѣю. Меня болѣзнь заставляла. Я простудился, занемогъ инфлуенцей, а потомъ долгое время страдалъ безсонницей. Всего одинъ разъ.
— Нѣтъ, два и даже, кажется, три.
— Опасаюсь, не распоряжалась-ли вмѣсто меня моя прислуга. Она такъ любитъ меня и бережетъ мой покой. А я, Софья Николаевна, вѣрьте совѣсти, всего только одинъ разъ посылалъ, и то, когда у васъ была музыка въ соединеніи съ пѣніемъ. Помню, что какой-то басъ распѣвалъ.
— Это нашъ жилецъ, студентъ. У него прекрасный голосъ.