— Приезжай, — говорила Ольга. — Хоть на пару дней.
Кажется, я и впрямь собиралась однажды до нее доехать, но все было недосуг — то на работе завал, то я чувствовала себя такой опустошенной, что едва могла добрести до кровати, не то что до электрички. И вот однажды, в середине июля, Ольга снова позвонила, но голос ее был другим. Она едва успела поздороваться, как я поняла — что-то случилось.
— Ты не могла бы приехать? Мне кажется, я с ума схожу. Мне очень нужно постороннее мнение, очень, — сказала она.
— Мнение о чем? — заволновалась я, — Что там у тебя происходит?
Ольга призналась не сразу — то ли речь шла о чем-то интимном, о чем по телефону не расскажешь, то ли она была слишком напугана, то ли боялась, что я не сочту ее проблему слишком серьезной и не приеду, чтобы ее спасти. Как в воду глядела — несколько недель спустя, закапывая луковицы ее любимых белых тюльпанов в землю на ее могиле, я об этом думала. Изменилось бы что-то, если бы я сорвалась и приехала?
— Только ты не смейся… В доме, который я снимаю, есть погреб. Я им не пользуюсь совсем, мне ни к чему. Но еще в самый первый день, когда полы мыла, нашла его. В моей спальне, под половиком, есть люк, и под ним лесенка. Погреб крошечный совсем, три на три метра от силы. Там прохладно и влажно. Я один раз спустилась, потом закрыла люк и думать о нем забыла…. Но где-то недели две назад я беспокойно спала… Ночь была слишком жаркая, я даже вентилятор настольный включила. И вдруг слышу — словно плачет кто-то. Тоненько так, будто ребенок маленький. И горько. Очень странно это — у соседей никаких детей нет, деревенька небольшая, я всех знаю. Сначала я решила — померещилось. Голосок тихий совсем. Но нет — это было по-настоящему. Плачет и плачет. Я пошла на улицу — нет никого, и плача не слышно. Только в доме слышно. И тут я поняла, что плачет-то кто-то — в подполе моем. Как мне жутко стало, холод до костей пробрал. Хотела соседа позвать, потом передумала — засмеют. Шаль накинула, свет везде врубила, спускаюсь в подпол. Была надежда, что какой-нибудь ребенок из шалости пробрался в дом, спрятался, а потом перепугался темноты. Но там никого не было. Никого. Никого.
Она несколько раз повторила это глухое «никого», и, несмотря на то что вечер был жарким и душным, я вдруг ощутила поднимающийся из груди холодок, который быстро распространился по всему телу. Как будто воду в озере кто-то потревожил, взбаламутил илистое дно.
— Я вернулась в кровать, но уснуть в ту ночь так и не смогла. Несколько ночей все было спокойно, а потом — повторилось опять. Тоненький плач в моем подвале. Я решила не обращать внимания — приняла две таблетки снотворного, заткнула уши и отвернулась к стене. Кое-как уснула, но снились кошмары какие-то. Потом — снова несколько ночей покоя. И опять этот плач — только на сей раз плакали громче, настойчивее и как будто бы уже не в подвале, а на лесенке, у самого люка. Чтобы я слышала наверняка. Какая же чертовщина, Марьян! Приезжай, приезжай. Мне надо, чтобы ты это услышала.
— Конечно, приеду. Сегодня четверг, в субботу поеду на первой же электричке, встречай меня на станции!
Но в субботу никуда я не поехала. Потому что в пятницу вечером снова раздался звонок — определился номер мобильного Ольги, но голос на том конце трубки принадлежал мужчине. Некий Петр Иванович сообщил, что он — Олин сосед, и она каждый вечер приходила к нему покупать козье молоко, каждый вечер, ровно к шести, без опозданий. А сегодня — не пришла.
Он подождал до половины седьмого, а потом решил, что закрутилась дачница, о времени забыла, и пошел к ней в дом, отнести банку с молоком. У Ольги было не заперто, он легко проник в дом. Но ее нигде не было — звал, звал, все без толку. Он сразу неладное почуял — дом выглядел так, словно хозяйка на секунду отошла. На столе — ноутбук и телефон, и сандалии ее у порога стоят. Петр Иванович прошел в дальнюю комнату, где Ольга спала, и обнаружил постель ее разобранной. На полу отсутствовал ковер, а люк, ведущий в подпол, был открыт.
Сосед спустился по шаткой деревянной лесенке. Ольга лежала внизу, лицом вверх, прижав руки к шее. Она умерла давно — должно быть, ночью — тело успело остыть, а на бледных щеках появились фиолетовые пятна.
— Я никогда не забуду ее лица! — пожаловался Петр Иванович. — Глаза широко-широко открыты, выражение лица — кукольное. Словно она ни о чем не думала, как зомби! А руки — крепко шею держат… Я позвонил в милицию и по последнему номеру в ее мобильном.
Ольга была одинока. Из родственников — только бывший муж, давно уехавший на ПМЖ в Германию. Я нашла фирму, чтобы организовать похороны, оформила место в колумбарии одного из подмосковных кладбищ — уже на следующий день тело Ольги доставили в Москву и похоронили. Эксперт из морга сообщил странное — по всему выходило, что она сама себя задушила. Руками. Сжала шею и не отпускала, пока не перестала дышать.
— Впервые такое вижу, — пожал плечами патологоанатом. — Видимо, она была лунатиком. Обычно у них срабатывает инстинкт самосохранения, а тут…
Через несколько дней после похорон я все-таки наведалась в Тульскую область — хотела забрать Олины вещи и поблагодарить соседа.
Петр Иванович оказался невысоким кряжистым мужиком, с первого взгляда производившим впечатление человека довольно угрюмого. Однако морщинки, лучами расходившиеся от его глубоко посаженных серых глаз, свидетельствовали о том, что улыбка часто появляется на этом дочерна загорелом обветренном лице. Рассказывая об Ольге, он в какой-то момент с трудом удержал слезу — за несколько месяцев успел привязаться к смешливой доброжелательной дачнице, каждый вечер покупавшей у него молоко.
— Добрая она была… Кота вон пригрела. Он сегодня ночью забился под дом и как человек выл. Чувствовал смерть. — Помолчав, Петр Иванович вдруг сказал: — Виноват я перед ней…
— А что такое? Чем виноваты? — удивилась я.
— Дом-то этот давно сдать пытались — все никак охотники на него не находились. Оно и понятно — дачка маленькая, с семьей там тесновато, а одному — скучно.
— Оля как раз искала уединение.
— А домик раньше Клавдии принадлежал, — не обратив внимания на мои слова, продолжил Петр Иванович. — Странная баба была, мрачная. Не повезло ей родиться уродливой. Встретишь такую на улице — перекрестишься. Лицо одутловатое, нос картошкой, глазки злые, губы словно вывороченные. Злилась она все время, недобрым человеком была. Не любили ее в деревне, да и было за что. Идет, даже не поздоровается. До сорока лет дожила, и все одна. А однажды супруга моя заметила, что Клава, вроде, поправилась, да как-то странно. Ноги тощие, а брюхо растет. Спустя несколько месяцев стало очевидно — беременна баба. Где нагуляла — так никто и не узнал, с мужчинами ее не видели. Осенью родила дочку, Аней назвали. Неудачная девка получилась, нервная и тоже злая. Я бы никогда не поверил, что дети такими злыми бывают. Младенчиком была — орала всю ночь напролет. Клавдия ее ненавидела. Моя жена эту Анечку иногда на несколько часов забирала, Клавку жалела. И так жизнь неудачная, да еще такое исчадие ада растет. На мать похожа — глазки маленькие, смотрят недобро. Все старалась в волосы вцепиться и дернуть побольнее. Чтобы клок в кулачке остался. Жена моя говорила — она же не со зла, дите ведь, не понимает. Но я по глазам видел, что все она понимает. Понимает и радуется…. Пяти лет ей еще не исполнилось, как Клавка удавила ее.
— Как? — ахнула я.
— А вот так, — развел руками Петр Иванович. — Запила она. Трудно ей было. И так жизнь не мила, каждый день как каторга, а тут еще Анька орет и портит все вокруг. Зимой это случилось. Кошка наша окотилась, и Клавдия неожиданно попросила не топить одного котеночка — ей оставить. Шут его знает, что это было. Может, впервые в жизни тепла ей захотелось. Отдушины. Забрала котенка, поселила у себя. Любила его очень. Черный котик был, с белым брюшком. Доверчиво по пятам за ней ходил, как собачонка. Ласковый. Ну Анька то ли приревновала мать, то ли просто из злости поступила так. Однажды слышим — Клавка орет, кота зовет своего. Найти не может. А потом вопль раздался, мы с женой все бросили и к ней побежали. Вбегаем в дом — сидит Клавдия на полу, раскачивается, как ненормальная, и мертвый кот на руках. Как тряпочка. «Удавиииила… — стонет, — удавииила!..» Мы ее отпоили чаем, она и рассказала — Анька кота отловила, подушкой его накрыла и ждала, пока шевелиться не перестанет. А когда мать нашла его, мертвого, еще и смеялась…. Надо было нам Аню забрать в ту ночь… Но кто же мог подумать, что Клава так…
— Убила свою дочь?
— Той же ночью. Затащила ее в подпол и там руками голыми удавила. Девчонка и пикнуть не успела. Утром сама милицию вызвала, забрали ее, увезли. Но она даже по этапу пойти не успела, до суда не дожила — повесилась в камере. Да и какая же баба захочет жить после такого…
— Кому же дом достался?
— Сестре ее родной. Мы и не знали, что у Клавдии сестра есть. Такая же страшная, как она сама, только ухоженная, городская. Ногти накрашены, все дела. А глаза — такие же злые. Все думала — продать дом или сдавать… Мы ей посоветовали священника пригласить, а она нас только матюками восвояси отправила. Два года ни продать, ни сдать не могла. А потом появилась ваша Оля. И — вот. — Петр Иванович беспомощно развел руками. — Надо было рассказать ей все, предупредить. Глядишь — беду бы отвел.
Я обернулась и посмотрела на дом, в котором Ольга провела свои последние дни и который делал ее такой счастливой. Старенькая дачка, шаткое крыльцо, потемневшие доски. Сад выглядел заросшим и заброшенным. Оле это как раз нравилось — она терпеть не могла нарочито нарядные английские газоны и прочие окультуренные территории, куда милее ее сердцу было буйное цветение природы, оставленной без присмотра.
Я представила, как она, в цветастом свободном сарафане, ходит по саду босиком, как ест ягоды с малинового куста, щурится на выцветшее летнее небо, жует травинку и не думает ни о чем.
Вдруг мне показалось, что кто-то смотрит на меня из окна. Внимательно и зло. Сощурившись, я всматривалась в темное стекло, но так никого и не увидела. Да и не могло там никого быть — дом опечатала милиция, а накануне и хозяйка приехала и повесила на входную дверь тяжелый проржавленный замок.
Попрощавшись с Петром Ивановичем, я вернулась на станцию и купила билет на ближайшую московскую электричку.
Откуда не возвращаются
Дело было в Сибири. Однажды компания молодых людей отправилась за грибами.
Их было четверо — все друзья детства, трое мужчин и одна девушка. Вошли они в лес ранним утром, когда землю еще обнимал слоистый туман, похожий на порванную фату. И к полудню уже утомились настолько, что решили возвращаться, — вот тут и выяснилось, что никто не имеет точного представления, в какую сторону идти.
В компании был человек, который жил в тех краях с самого детства и полагал, что знает лес не хуже огорода своей бабки. Был и человек, зачем-то взявший с собою компас. Были и те, кто самонадеянно считал, что умеет ориентироваться по наростам мха на камнях и стволах деревьев. Но вот того, кто повел бы всех за собою, уверенный в собственной правоте, — не было.
Никто особо и не расстроился, ибо все пребывали в возрасте, когда подобные недоразумения воспринимаются приключением. Передохнули на какой-то полянке, посидели на обросшем травой бревне, выпили кофе из термоса, съели припасенные бутерброды и приняли решение идти строго на юг.
— Вообще, не зря мы заблудились именно в этом лесу, — вдруг сказал один. — Про него всегда говорили — странное место, гиблое.
Никто не отнесся к его словам всерьез, ибо он с детства слыл любителем драматизировать. Когда все они еще и школьниками не были, именно он имел привычку пугать всех историями, что якобы у него дома живет домовой. И ладно бы просто жил — а то изводит всех, стучит по ночам, иногда и оплеуху залепить может. Даже переезжать собирались — всех этот дух достал.
Да и работу он впоследствии выбрал соответствующую — репортер. Это только в народе репортеров до сих пор считают кем-то вроде летописцев, а на самом деле на одной реальности далеко не уедешь, приходится осторожно перчить ее фантазиями.
Например, в прошлом году он нафантазировал, что у одного из жителей города ручной удав сбежал в унитаз. А система канализации устроена так, что теперь в любой момент, мол, трехметровая змея толщиной с ногу футболиста может вылезти из унитаза вашего. Так что когда пойдете справлять естественные надобности, будьте аккуратнее, дорогие земляки, а то проголодавшаяся змея может ухватить вас за сами понимаете что. Такой вой поднялся — в мэрию сотнями приходили возмущенные письма, люди в туалет боялись ходить. Пришлось даже делать отдельный репортаж о том, что это была шутка.
— Да ну тебя, — нарочито легкомысленно рассмеялся кто-то другой. — Нарочно пугаешь. Лес как лес.
— А я тоже слышала про этот лес, — подала голос третья. — Мне говорили, тут детский плач слышат иногда. Причем это уже лет пятьдесят продолжается, а орет один и тот же младенец. Местные привыкли к его голосу. Как будто он вечно новорожденный, не взрослеет. Когда впервые услышали, конечно, переполошились. Думали — какая-то дура нагуляла, родила под елкой, да и сбежала трусливо, а младенчик погибает теперь. День искали, другой, третий… Никого. А плач продолжается. Настоящий малыш давно погиб бы.
— Да это ерунда, местная байка. Ты что, не знаешь? Мне дед говорил. Просто здесь на опушке во время войны нескольких младенцев похоронили. У местных считается, что они до сих пор ползают по лесу, мертвые и неупокоенные. Но это же бред.
— Ага, а вот что ты скажешь на это. — Один из молодых людей даже остановился. — Было мне лет двенадцать, и мы с отцом пошли за грибами вот так же. И так же заплутали. Бродили, бродили, пока наконец не вышли на довольно просторную поляну. Отец мой тогда выглядел очень удивленным — он ведь рос в этих местах, лес вдоль и поперек исходил, но поляны такой не встречал. Но самое странное — она была явно искусственная. Деревья вырублены, трава вытоптана, хотя место — полная глушь. И знаете, что самое страшное?
— Что? — ахнули попутчики парня.
— Там кресты стояли. Не как на могилках, маленькие. А огромные такие кресты, в человеческий рост. Четыре креста, полукругом. И на перекладинах были толстые веревки, обугленные по краям. И я вам скажу, даже отец мой струхнул тогда. Побледнел и быстренько увел меня. Все еще зубы заговаривал, чтобы я не боялся. А я делал вид, что и не боюсь, хотя у самого аж желудок свело. До сих пор помню.
— А вы потом не пытались выяснить, что это за кресты?
— А то! Конечно, пытались. Отец с мужиками в лес ходил, все поляну ту искали. Да так и не нашли ничего. Мужики потом на него рассердились даже, думали, что он до белой горячки допился. Но я-то точно помню. Было такое.
— А мне еще прабабка рассказывала, когда жива была, что в этих краях леший водится, — с неловкой улыбкой заметила единственная девушка в компании. — Я мелкая совсем была, мне было интересно и страшно. Каждое лето тут у прабабки проводила, мы с ней по вечерам забирались на печь, пили теплое молоко с вареньем, и она рассказывала. Говорила, что леший сам никого не тронет, но стоит только войти в лес поглубже, сердится, что потревожили. И заманивать начинает. И если поддашься, то уже никогда из леса не выйдешь, так кругами тебя водить и будет, пока не издохнешь от голода и слабости. Или вообще в болото заведет, потом и косточек не найдут… Я когда уже школьницей была, подняла однажды прабабку на смех. Мол, ну кого ты пытаешься обдурить, дремучая. Лешие — это сказки, а мир живет по законам физики и биологии. Нет такого биологического вида — леший. И если кто по пьяни потерялся да утоп в болоте, это только и значит, что пить надо меньше, а не в сказки глупые верить. А прабабка обиделась, губы поджала и сказала, что сама его видела. Якобы ходила она однажды в лес за малиной, зашла чуть дальше обычного, и начал ее тогда леший звать. Сначала тонким девичьим голосом — «Ау!» кричал. Будто колокольчик звенит. Прабабка сразу поняла, кто это, и не обратила внимания. Но леший не унимался — ему, видимо, обидно стало, что обман его так легко какая-то девица раскрыла. И снова стал звать ее из чащи, но уже детским голосом. Как будто мальчик маленький кричит, да так отчаянно — «Помогите!» Сердце ее едва не размякло. Она ведь совсем молодой девушкой была тогда. А ее сестра старшая как раз в то лето первенца потеряла. Сережей его звали, и пяти лет мальчонке еще не было. Пошел на пруд один, хоть ему и запрещали, да и утоп. Кто-то говорил — слышали, как он «Помогите!» орет, прибежали, да поздно было… Но усилием воли прабабка заставила себя развернуться и пойти прочь, в сторону деревни. Тут-то леший и показался ей. Он почти никогда этого не делает, рассказывала прабабка, хоть и может принять почти любой облик. Ей вот вышел навстречу парнем молодым. У нее в первый момент дыхание в горле застряло, как будто воздух вдруг превратился в лед. Не просто парень это был, а тот, кого прабабка любила тайно, сохла по нему. Все надеялась, что разглядит он в ней это робкое, распускающееся чувство. Да как же заметить ему, если она и взгляд боялась поднять, да и красавицей никогда не слыла. А минувшей зимой его деревом придавило, насмерть. Сам и спилил смерть свою. Повалил не в ту сторону. Всей деревней его хоронили, и прабабка тоже, конечно, была. Ночами все глаза выплакала, но при людях держалась спокойно — а то сплетни ведь пойдут, на смех поднимут, потом из женихов и не позарится никто. И вот идет он ей навстречу, как живой. И рубаха на нем та, которую он в праздники носил, — в ней, кажется, и хоронили. И улыбается так тепло, как никогда при жизни не улыбался, и смотрит как на родную. «Привет! — говорит. — Скучал я по тебе, многое рассказать тебе должен. Дай провожу тебя до деревни?» «Ты же умер, Митенька!» — прошептала прабабка, а сама так и вросла ногами в землю, даже пошевелиться не может, как в дурном сне. «Знаю, — грустно так отвечает он. — Только вот некоторые мертвые так тоскуют, что и от земли оторваться не могут. А я по тебе тоскую. Будешь моей невестой?» Прабабка моя в первый момент разум потеряла — бросилась к нему. А он и руки расставил, как для объятия, и улыбается. И только в самый последний момент взглянула она в глаза ему, а зрачки-то — не человечьи, а вытянутые, как у рыси. Тогда она и отскочила, прокричала вслух: «Тьфу на тебя!», повернулась спиной и к деревне побежала. А он ее грустно так звал. И очень хотелось ей обернуться, хоть увидеть его в последний раз живым, но отчего-то она точно знала: нельзя. Если обернется — пропадет. Так и ввалилась в деревню, на подгибающихся коленях и глотая слезы. А родным потом сказала, что волка встретила и перепугалась.