— Нисколько! Ни разу не экстремизм. Я юрист, законник. Все должно быть сделано по закону. И даже наше действующее российское законодательство предоставляет все возможности для применения правовых методов пересмотра итогов приватизации. У нас нормальное, цивилизованное законодательство, уголовное и гражданское. Его составляли умные люди, с учетом мирового опыта.
— Да, либерасты и дерьмократы. С учетом опыта мировой либерастии и дерьмократии.
— Гоша, право само по себе не бывает ни либеральным, ни социалистическим. Право, как говорили древние римляне, это воплощенный разум. Нет логики мужской и женской, европейской и африканской — есть логика и идиотизм. Так есть право и есть беспредел. Все. Прихватизация народной собственности — это не право, это беспредел. С беспределом нельзя бороться другим беспределом. Только законностью.
— Да, и как же?
Берзоев продолжал втолковывать, не обращая внимания на сарказм:
— Это даже проще, чем может показаться. Практически ко всем актам захвата народной собственности могут быть применены правила о недействительной сделке. А какие последствия влечет недействительная сделка? Правильно, никаких. Какое же решение должен принять суд? Двойная реституция.
— Двойная кто?
— Не делай вид, что не понимаешь. Лучше меня все понимаешь. Двойная реституция — возврат сторон в первоначальное положение. То есть если наш олигарх путем махинаций на залоговых аукционах или еще как-то приобрел сталелитейный завод за цену, скажем, двухкомнатной квартиры в Воронеже, то ему законно и справедливо выплачивается сумма, равноценная стоимости двухкомнатной квартиры в Воронеже, а сталелитейный завод возвращается в народную собственность. И все. Никого не сажаем, не расстреливаем. Уважаем право частной собственности. Никаких конфискаций! Только реституции. И для этого хватило бы даже Кодекса Юстиниана, а наше гражданское законодательство развито все же лучше, чем законы Рима.
— Да ты знаток римского права!
— Еще бы. У меня зачет по нему сам полупреемник принимал, когда еще был преподавателем.
— Ага. Только у нас не Рим. У нас без ОМОНа хуй какая реституция получится.
— Ну что ж… а не ты ли мне что-то про Третий Рим толкал?
— Приплел тоже. Давай лучше дальше.
— Хорошо. Дальше. Выплата вкладов Сбербанка с индексацией по реальным потребительским ценам. В Советском Союзе четверть работающего населения имела на книжке деньги, чтобы купить себе домик в пригороде. Вот на домик в пригороде и вернуть. Сразу появится так долго ожидаемый средний класс. Народ же беспардонно ограбили на эти деньги! Сбербанк был государственным банком. Сбербанк и сейчас есть, и сейчас принадлежит государству. Российская Федерация провозгласила себя правопреемницей СССР по всем обязательствам. Почему же она исполняет свои обязательства перед всеми, кроме своего собственного народа?
— Демагогия. Это невозможно.
— Все возможно. Если вклады не вернут, тогда — народный дефолт. Отказ населения, всего сразу, делать выплаты по всем кредитам, особенно государственным и полугосударственным банкам. Если государство может объявить дефолт и перестать выполнять свои обязательства, почему народ не может сделать то же самое?
— Это крах банковской системы. В текущем году россияне понабрали столько кредитов, что потратили в полтора раза больше, чем заработали.
— Значит, тем более, безопаснее вернуть нашим старикам их гробовые с советских сберкнижек. Третье: реформа уголовных наказаний. Амнистировать тех, кто сидит за мешок картошки. Есть прописанное в законе смягчающее обстоятельство: стечение тяжелых жизненных обстоятельств.
— Что же, понемногу воровать можно?
— Воровать вообще нельзя. Ни картошку, ни мобильники, ни кошельки в автобусах, ни миллионы из госбюджета. Просто, если кто своровал мешок картошки, чтобы накормить детей, — его не надо сажать в тюрьму. Его нужно наказать — тот, у кого он украл картошку, может, сам едва сводит концы с концами! Отправить вора на принудительные работы, чтобы вернул потерпевшему четыре мешка картошки и в то же время продолжал кормить собственную семью. А за миллион из госбюджета судить по другой статье, за нанесение ущерба национальной безопасности. Ему придется сесть, чтоб другим неповадно было.
— Ты забыл, что и миллионы воровать, и судить будут все те же — мрази. Они друг с другом договорятся, а посадят твоего голодного бедолагу.
— Те же мрази — не будут. Четвертое: закон о люстрации. Запрет чиновникам, занимавшим в нынешней, антинародной, по сути оккупационной администрации должности выше определенного уровня, поступать на государственную службу. Всех членов партии власти, по списку, обязать написать объяснительную: как и почему они вступили в партию. Если докажет, что имело место принуждение со стороны начальства по работе, а активистом не был — реабилитировать. Нет — тоже попадает под закон о люстрации.
— То, что ты сейчас предлагаешь, Ваня, — это похуже погромов будет. Ты смотри, не разглашай свои тайные планы. А то одного бойца мы не досчитаемся. Тебя замочат.
— А как иначе, Гоша? Как — иначе?..
Берзоев и Невинный были знакомы и дружили давно, задолго до того, как оказались связанными с политикой. Их дружба началась еще в лихие девяностые, когда они, тогда молодые парни, просто старались выжить в этом новом мире, куда их вытолкнули, не спрашивая, чего они сами хотят. Они, как многие тогда, пытались заниматься торговлей — перепродажей импортных товаров, которые попадали в Россию практически контрабандой. Приходилось и давать взятки чиновникам, и договариваться с бандитами. Так что на святого ни один, ни другой не тянул.
В начале нулевых Берзоев купил долю в местной газете и стал ее редактором. Невинный вложил свой капитал в консолидационный склад на границе с Польшей, освободился от ежедневных коммерческих забот и увлекся националистическими идеями.
Если кто и был святым, так это их третий друг из девяностых, Алик Васильев. Несмотря на чисто русскую фамилию, Васильев был большей частью татарин, и даже немного еврей. Тогда, в девяностые, Алик еще не был святым. Алик был завзятым кутилой и донжуаном. Чуть ли не первым в губернской столице Алик подсел на кокаин, когда все — и братва, и коммерсанты — еще только глушили водку.
Но миллениум произвел в душе Алика настоящий переворот. Конец века — простую календарную смену дат — он принял очень близко к сердцу. Алик бросил даже курить, не говоря уже о наркотиках. Еще через пару лет он принял ислам и стал практикующим суфием, забросив бизнес. Чтобы поддерживать душу и тело вместе, он работал охранником в банке, сутки через трое. В свободные дни он молился, изучал Священный Коран и жизнеописания святых шейхов.
Они продолжали поддерживать связь, встречались втроем. Чаще всего собирались поздно вечером в редакции Берзоева. В последний раз это было на прошлой неделе. Выслушав своих разгоряченных спором друзей, Алик сказал тогда:
— Пацаны, вы так об этом говорите, как будто это все действительно имеет значение. Как будто вы собираетесь жить здесь вечно. Но все мы умрем. Умрем и оставим все — и эти тела, и эту землю. Россия, родина… we don’t belong here. Мы не принадлежим этому миру — ни России, ни Китаю, ни какой другой стране. Мы слуги Всевышнего и должны вернуться к Нему. Вот о чем надо думать. Вот к чему прилагать усилия, джихад. А не грызться за власть в этом бренном мире.
Берзоев задумался. Действительно, от престола Бога, от вечной жизни вся политика и мирская деятельность вообще выглядели как мышиная возня. Но он чувствовал, что Алик не совсем прав. Не может быть, чтобы пусть даже и для духовной жизни это было все равно — жить ли в деспотии, под властью воров, либо в свободном обществе.
— Алик, эту жизнь и эту землю дал нам Всевышний. Люди умирают. Но пока мы живы, нам не должно быть безразлично, как устроено общество. Добро и справедливость — Его пути, ведущие к свету. Зло, насилие, ложь уводят нас в противоположном направлении.
Невинный поддержал Берзоева:
— Ты что, не видишь, что происходит? Если эти выродки укоренятся во власти, и «духовной» жизни никакой не будет, кроме разрешенной и контролируемой ими самими. Будет одна религия, гэбульное «православие». А шейха Алика отправят на лесоповал и будут кормить тухлой свининой.
Алик только пожал плечами.
— Всевышний даст вам все, что захотите. Если это действительно нужно. А настоящую духовную жизнь нельзя разрешить или запретить. Даже на лесоповале. Это между мной и Богом.
Алик остался при своем мнении. Это был оппонент, против которого у Берзоева не было стопроцентных доводов. Но и Берзоева нельзя было убедить в том, что гражданская активность бессмысленна и бесполезна.
Георгий недавно спросил его: если ты, Ваня, сам не веришь, что революция возможна, зачем ты во все это вписался?
Алик остался при своем мнении. Это был оппонент, против которого у Берзоева не было стопроцентных доводов. Но и Берзоева нельзя было убедить в том, что гражданская активность бессмысленна и бесполезна.
Георгий недавно спросил его: если ты, Ваня, сам не веришь, что революция возможна, зачем ты во все это вписался?
Зачем?
Тогда Анвар ничего не ответил.
Сейчас Анвар подумал, что, возможно, просто затем, чтобы не было стыдно. В конце жизни, перед взрослой дочерью, или после смерти — перед престолом Бога. Если после смерти душа не исчезает, если Бог есть.
Берзоев подошел к выходящей на улицу двери офиса на первом этаже, который занимал штаб оппозиции, и нажал кнопку звонка.
Вестовой должен был, по твердому мнению лейтенанта Барроса, бегать в мыле, добравшись до офицера, рапортовать громко и четко, из последних сил, и тут же падать, как первый марафонский гонец. А этот республиканский штабист забирался на холм не спеша, подошел вразвалочку и обратился к нему, как будто они цепляли вместе шлюх на набережной, а не служили в армии:
— Буэнос диос, лейтенант! Тебе приказано срочно явиться в штаб.
— Хорошо. Я сейчас же буду.
Вестовой достал пачку папирос и закурил, перебрасываясь шуточками с артиллеристами. Хосе собрал свои бумаги в кожаную сумку с планшетом и распорядился:
— На сегодня занятия окончены. Все к орудиям. Почистить и смазать. Лагарто — проследи!
— Будет сделано, лейтенант. А что у них там, опять совещания?
— Кто знает… необходимые распоряжения командования будут доведены до вас в должное время.
Хосе закончил сухо и покинул командно-наблюдательный пункт, направившись к городскому штабу. Низ живота неприятно стягивало физическое чувство страха, предчувствия беды. Хосе подумал, что надо позавтракать. Его немного подташнивало — он сказал себе, что это от голода.
Штаб располагался в старой ратуше, минутах в двадцати быстрой ходьбы. Лейтенант шел быстро, да.
Постовой у дверей ратуши приветствовал его молчаливым кивком головы и посторонился, пропуская внутрь. Лейтенант по каменному полу дошел до залы с дубовой мебелью, где на резных креслах сидели командиры подразделений, расположенных в городе, — временный штаб республиканских войск в городе. Два командира батальонов с заместителями, три командира интернациональных формирований, представитель республиканского командования. Начальником штаба был комендант города, баск, но выглядящий необычно для баска — субтильный интеллигент в очках, больше похожий на учителя или священника, чем на офицера.
Все без исключения дымили, кто папиросами, кто толстыми, в два пальца, сигарами. На длинном столе стояли большая бутыль с вином и тарелка с домашним сыром, нарезанным крупными ломтями. Бокалы пустели и наполнялись вновь. Кто-то говорил с соседом о чем-то своем. То ли деревенская посиделка, то ли клуб джентльменов. Только свежих газет не хватало.
Вместо газет на столе была разложена карта местности, вся в хлебных и сырных крошках, залитая кроваво-красными пятнами. Вином, конечно.
Начальник штаба не пил и не закусывал, его сигара дымилась на кофейной чашке: казалось, он ее раскурил и забыл о ней. Он смотрел в одну точку карты, удивленно и испуганно, как будто увидел на столе в своем чистеньком и ухоженном доме невесть откуда взявшегося наглого таракана.
— Все пришли? Хорошо. Господа… ммм… товарищи, скорее всего, это провокация, но я счел своим долгом собрать всех вас и сообщить…
Из путаной речи начальника штаба следовало следующее: неподалеку от позиций республиканской армии был захвачен итальянский легкий танк «Ансальдо». В полевой сумке убитого офицера обнаружен оперативный приказ и подробный план операции.
Приказ был адресован командиру легиона «Кондор» оберлейтенанту Вольфраму Фрейхерру фон Рихтхофену от штаб-квартиры испанского командования мятежников в Саламанке.
Немецким летчикам предписывалось разбомбить город.
Начало бомбардировки назначено на 16.30. В первой волне с юга должны пойти Dornier Do 17, потом их поддержат итальянские SM.79s с грузом легких зажигательных бомб. Третью, четвертую, пятую волну бомбардировок должны осуществить самолеты Heinkel He 111s, Ju 52 «Behelsbombers» и, конечно, Messershmidt Bf.109 в сопровождении истребителей из 5 Aviazone Legionaria Fiat fighters под началом капитала Коррадо Ричи.
Заявленные цели бомбардировки: мост в Рентериа, дорога на север, штаб-квартира партии Izquierda Republicana, Республиканская Левая. Храм San Juan, тот самый, возле которого расположил свой командный пункт лейтенант Хосе. Но планировалось сбросить около восьми тысяч тонн пятидесяти- и двухсотпятидесятикилограммовых бомб — количество, явно избыточное для поражения локальных целей.
Город будет обращен в прах и пепел.
Выслушав донесение, командиры зашумели:
— Это дезинформация!
— Полный бред, зачем им понадобилось уничтожать нашу деревню? Решающие бои идут под Бильбао!
— Отвлекающий сброс информации! Какого дьявола этот макаронник с секретным планом разъезжал взад-вперед прямо перед носом наших бойцов?
— Да, но зачем?
— Чтобы наше командование оттянуло свои силы с места настоящего удара?
— Какие силы? Сил-то никаких нет! Ни зенитных батарей, ни истребителей.
— Просто запугать? Запутать?
Один лейтенант Баррос сидел с отсутствующим видом, как будто не мог понять, что происходит. Хотя он давно уже думал об этом и боялся, что именно так и произойдет. Наконец, как будто очнувшись, он, среди общего гвалта, тихо спросил начальника штаба:
— Простите, а дата?
— Что? Не слышу.
Лейтенант спросил громче.
— Дата налета. Когда, на какой день назначена бомбардировка?
Комендант взял большим и указательным пальцами свою сигару, которая уже успела потухнуть, и просунул ее между своими тонкими губами. И даже попытался потянуть дым.
— А, черт! Потухла! Дерьмовая сигара!
— Комендант!
— Дата бомбардировки — двадцать шестое апреля, понедельник. Сегодня, лейтенант.
Берзоев нажал на кнопку звонка и постоял перед дверью пару минут. Потом позвонил еще. Никто не выходил. Он толкнул дверь — дверь была открыта. Вошел в офис и по маленькому коридору, в котором горело только аварийное освещение, добрался до конференц-зала. Помещение было наполовину заполнено людьми. Люди выглядели ошарашенно, даже испуганно. Курили, кто-то тыкал в клавиши мобильного телефона, пара человек сидели с раскрытыми ноутбуками на коленках и листали — пэйдж ап, пэйдж даун.
— Вы что, оглохли? — недовольно спросил Анвар вместо приветствия.
— Проходи, садись. — Мужчина встал навстречу Анвару и протянул ему руку для пожатия. — Плохие новости.
— Это тавтология, — пробормотал Берзоев, — новости плохие, масло масляное.
— Невинный…
— Что? Я видел его полчаса назад, мы правили речь.
— Полчаса назад… значит, сразу после тебя.
— Да что случилось, черт вас возьми?
— Только что звонила Соня.
Соней звали жену Георгия.
Соня позвонила в штаб в истерике. Недалеко от дома Георгий попал в аварию. Его «Вольво» столкнулось с грузовиком. Хотя столкнулось — не совсем правильное слово. Грузовик просто переехал седан и скрылся.
— Он… жив?..
— Слава Богу… переломы, болевой шок, но жизнь вне опасности. Он в реанимации.
— А Михаил?
— Водитель успел выскочить.
По правилам делового этикета место важной персоны — на заднем сиденье, за водительским креслом. Но Георгий не особо соблюдал приличия — он любил сидеть впереди, рядом с шофером, как все русские начальники, и давать руководящие указания, как и куда рулить. Это его и спасло. Задняя часть салона автомобиля была смята, когда грузовик ударил в бок с правой стороны.
Анвар хотел спросить: «Вы думаете, это…» или: «похоже на?..»
Но оглядел присутствующих и смолчал. Все и так было ясно.
Молодой, подтянутый парень из социалистической партии, в майке с Че Геварой и чем-то вроде кожаной портупеи, встал с кресла и вышел в середину зала, держа в руке несколько свежих лояльных партии власти газет.
— Позвольте сделать короткое сообщение по обстановке.
Берзоев хмыкнул. Маскарад какой-то. Они думают, здесь спектакль или снимают шоу. А здесь грузовики переезжают людей. Они доиграются… мы доиграемся… уже доигрались.
Берзоев чувствовал заливающую сердце тоску и страх, внутренний, животный, головокружительный, как будто бы он летел в черную пропасть.
Майка Че, не дожидаясь ответа, начал докладывать, тыкая ладонью в полосы газет.
— В город стянуты подразделения ОМОН с других регионов, якобы для проведения антитеррористических учений. Для той же цели из гарнизонов выдвинуты части Внутренних войск и зачем-то танки — танки встали у города со стороны Большой Коневки.