– Трусом? – В голосе корсара звучало неподдельное изумление. – Здесь кроется очередная ложь, которую он поведал вам среди прочих измышлений. В чем, позвольте спросить, я проявил себя трусом?
– В чем? Да в том, чем вы сейчас занимаетесь, подвергая пыткам и издевательствам беззащитных людей, которые находятся в вашей власти.
– Я говорю не о том, что я есть, – отвечал он. – Ведь я уже сказал вам: я – лишь то, чем вы меня сделали. Сейчас я говорю о том, чем я был. Я говорю о прошлом.
– Так вы говорите о прошлом? – тихо переспросила она. – О прошлом… со мной? И вы осмеливаетесь?
– Именно для того я и завез вас так далеко от Англии, чтобы поговорить с вами о прошлом; чтобы наконец сказать вам то, что я по собственной глупости утаил от вас пять лет назад; чтобы продолжить разговор, который вы прервали, указав мне на дверь.
– О да, я была чудовищно несправедлива к вам, – проговорила Розамунда с горькой иронией. – Конечно, я была недостаточно предупредительна. Мне бы более приличествовало улыбаться и любезничать с убийцей своего брата.
– Но ведь тогда я поклялся вам, что не убивал его, – напомнил корсар, и голос его дрогнул.
– И я вам ответила, что вы лжете.
– Да, и попросили меня уйти – ведь слово человека, которого вы любили, человека, с которым вы обещали связать свою судьбу, оказалось для вас пустым звуком.
– Я обещала стать вашей женой, как следует не зная вас, и упрямо не желала прислушиваться к тому, что все говорили про вас и ваши дикие повадки. За свое слепое упрямство я была наказана, как, вероятно, того и заслуживала!
– Ложь! Все ложь! – взорвался он. – Мои повадки! Бог свидетель – в них не было ничего дикого. Кроме того, полюбив вас, я отказался от них. С первых дней творенья не было на земле человека более просветленного, освященного любовью, чем я!
– Избавьте меня хоть от этого! – воскликнула она с отвращением.
– Избавить? От чего же мне вас избавить?
– От стыда за все, о чем вы говорите. От стыда, который охватывает меня при одной мысли о том времени, когда я думала, что люблю вас.
– Если вы еще не забыли, что такое стыд, – усмехнулся Сакр-аль-Бар, – то он сокрушит вас прежде, чем я закончу, ибо вам придется выслушать меня. Здесь некому прервать нас, некому перечить моей воле, здесь повелеваю я. Итак, подумайте, вспомните. Вспомните, как вы гордились переменами, которые произвели во мне. Моя податливость льстила вашему тщеславию – как дань всемогуществу вашей красоты. И вот на основании ничтожнейшей улики вы вдруг сочли меня убийцей вашего брата.
– Ничтожнейшей улики? – невольно воскликнула Розамунда.
– Настолько ничтожнейшей, что судьи в Труро даже не возбудили дела против меня.
– Потому что они полагали, – перебила она, – что вас вынудили на этот поступок; вы поклялись им, как и мне, что никакие выходки моего брата не заставят вас поднять на него руку; они не знали, что вы – лжец и клятвопреступник.
С минуту Сакр-аль-Бар пристально смотрел на Розамунду, затем прошелся по террасе. Он совсем забыл о Лайонеле, и тот по-прежнему лежал под розовым кустом.
– Да пошлет мне Господь терпение, – наконец проговорил корсар. – Оно мне необходимо, поскольку я желаю, чтобы сегодня вы многое поняли. Я намерен показать вам, как справедливо мое возмущение и как заслуженно наказание, которое вас ждет за то, что вы сделали с моей жизнью и, возможно, с моей бессмертной душой. Судья Бейн и тот, другой, кто уже умер, знали, что я невиновен.
– Знали, что вы невиновны? – с насмешливым изумлением переспросила Розамунда. – Разве они не были свидетелями вашей ссоры с Питером и не слышали, как вы поклялись убить его?
– То была клятва в пылу гнева. Успокоясь, я сразу вспомнил, что он ваш брат.
– Сразу? – усмехнулась она. – Сразу после того, как убили его?
– Повторяю, – сдержанно ответил Оливер, – я не убивал его.
– А я повторяю: вы лжете.
Довольно долго смотрел он на Розамунду и наконец рассмеялся:
– Вы хоть раз встречали человека, который лгал бы без причины? Люди лгут ради выгоды, из трусости, злобы или из обыкновенного тщеславия. Я не знаю других причин лжи, разве что – ах да! – он бросил взгляд на Лайонела, – разве что самопожертвование ради спасения ближнего. Вот вам и все побуждения, толкающие человека на путь лжи. Хоть одно из всего относится ко мне в моем нынешнем положении? Подумайте! Спросите себя, зачем мне сейчас лгать вам? Подумайте и о том, что я возненавидел вас за измену; что у меня нет более страстного желания, чем желание наказать вас за нее и за те страшные последствия, которые она повлекла за собой; что я привез вас сюда, дабы вы сполна, до последнего фартинга, расплатились со мной. Так зачем же мне лгать?
– Даже если это и так, то зачем вам говорить правду? С какой целью?
– Чтобы заставить вас понять всю глубину вашей несправедливости и убедиться в том зле, за которое я призвал вас к ответу; сорвать присвоенный вами венец мученицы и заставить вас осознать – как это ни горько, – что происходящее с вами – неизбежное следствие вашего собственного коварства.
– Сэр Оливер, вы считаете меня дурой?
– Да, мадам, более чем.
– Иначе и быть не может, – презрительно согласилась Розамунда, – коли даже теперь вы попусту тратите свое красноречие, пытаясь убедить меня, что черное – это белое. Но слова не в силах перечеркнуть факты. Даже если вы не умолкнете до дня Страшного суда, то и тогда ваши слова не очистят снег от кровавого следа, который тянулся к дверям вашего дома; не сотрут память о взаимной ненависти и вашей угрозе убить Питера; не притупят они и воспоминаний о том, что многие требовали наказать вас. И вы еще смеете говорить со мной в подобном тоне? Вы смеете стоять здесь и под всевидящим оком самого небесного Судии лгать мне, пытаясь пустыми словами сгладить гнусность своего последнего деяния. Вот для чего вы лжете – таков мой ответ на ваш вопрос. И что же могло убедить меня, что ваши руки чисты, и заставить меня сдержать – да смилуется надо мной Господь! – данное вам обещание?
– Мое слово! – ответил он звонким от волнения голосом.
– Слово лжеца, – поправила она.
– Не думайте, – возразил он, – что при необходимости я не мог бы подкрепить свое слово доказательствами.
– Доказательствами? – Розамунда взглянула на него широко открытыми глазами, и ее губы искривились в насмешливой улыбке. – Из-за них-то вы, вероятно, и бежали, как только услышали о скором прибытии посланцев королевы, направленных ею в ответ на многочисленные требования наказать вас.
Сакр-аль-Бар застыл в изумлении, не сводя глаз с Розамунды.
– Бежал? – наконец проговорил он. – Что за небылица?
– Теперь вы скажете, что вовсе не пытались скрыться и это очередное ложное обвинение?
– Так, значит, – медленно проговорил он, – меня сочли беглецом!
И вдруг он словно прозрел, и этот свет ослепил и ошеломил его. Мысль о том, что только так и можно было объяснить его неожиданное исчезновение, при всей ее дьявольской простоте, ни разу не приходила ему в голову! В любое другое время его исчезновение неизбежно вызвало бы различные толки, а возможно, и расследование. Но при тогдашних обстоятельствах такое объяснение напрашивалось само собой, оно безоговорочно подтверждало в общем мнении его вину и намного упрощало задачу Лайонела. Сакр-аль-Бар уронил голову на грудь. Что он наделал! Мог ли он по-прежнему винить Розамунду за то, что она поверила столь неопровержимой улике? Мог ли осуждать ее за то, что она сожгла нераспечатанным письмо, которое он передал ей через Питта? И действительно, что оставалось предполагать о его исчезновении, как не то, что он попросту бежал? А раз так, то бегство со всей очевидностью должно было заклеймить его как убийцу, каковым он и был, по убеждению многих. Как же он мог обвинять Розамунду, если она в конце концов позволила убедить себя на основании единственно разумного и оправданного предположения!
Неожиданно его захлестнуло чувство вины.
– Боже мой! – простонал он. – Боже мой!
Он посмотрел на Розамунду, но тут же отвел взор, не выдержав бесстрашного взгляда ее измученных, обведенных темными кругами глаз.
– В самом деле, чему же еще могли вы поверить! – пробормотал он, словно отвечая на собственные мысли.
– Ничему, кроме правды, как бы она ни была ужасна!
Гневные слова Розамунды больно задели Оливера. Минутную слабость как рукой сняло; в его душе вновь пробудились раздражение и жажда мести. Он подумал, что она слишком быстро поверила возведенному на него обвинению.
– Правды? – переспросил корсар, смело взглянув на Розамунду. – А вы способны узнать правду, если вам ее покажут? Способны отличить правду от лжи? Что ж, проверим! Ибо, как Бог свят, сейчас вам откроется вся правда, и вы увидите, что она гораздо страшнее всех ваших фантазий.
По твердому голосу и властному тону корсара Розамунда почувствовала, что надвигается нечто ужасное. Она ощутила волнение, – быть может, ей передались отзвуки бури, бушевавшей в его душе.
По твердому голосу и властному тону корсара Розамунда почувствовала, что надвигается нечто ужасное. Она ощутила волнение, – быть может, ей передались отзвуки бури, бушевавшей в его душе.
– Ваш брат, – начал он, – пал от руки трусливого ничтожества, которое я любил и по отношению к которому на мне лежал святой долг. Он бросился искать убежища и защиты в моем доме. Кровь из раны, полученной им в схватке, отметила его путь.
Сакр-аль-Бар немного помолчал. Когда он снова заговорил, голос его звучал ровно, как будто он спокойно предавался рассуждениям:
– Не странно ли, что никому и в голову не пришло выяснить, откуда взялась эта кровь, а также убедиться, что тогда на мне не было ни единой царапины. Мастер Бейн знал об этом, поскольку я попросил его осмотреть меня. Был составлен и должным образом засвидетельствован соответствующий документ. Если бы я в то время находился в Пенарроу, мог бы принять у себя посланцев королевы и предъявить его им, то они бы возвратились в Лондон с поджатыми хвостами.
Слова корсара пробудили в Розамунде смутные воспоминания. Мастер Бейн действительно настаивал на существовании подобного документа и клятвенно подтвердил то самое обстоятельство, о котором говорил сэр Оливер. Она вспомнила, что от показаний мастера Бейна отмахнулись, как от выдумки, изобретенной им с целью снять с себя обвинения в нерадивом исполнении обязанностей судьи, тем более что второй свидетель – пастор сэр Эндрю Флэк, который мог бы подтвердить его слова, – к тому времени умер.
Голос сэра Оливера прервал воспоминания Розамунды.
– Но оставим это, – сказал он, – и вернемся к нашей истории. Я дал убежище этому малодушному трусу и тем самым навлек подозрения на себя. А поскольку у меня не было возможности оправдаться, не выдав его, я молчал. Подозрение обратилось в уверенность, когда женщина, с которой я был обручен, с поразительной легкостью поверила самым гнусным слухам обо мне и, не обращая внимания на мои клятвы, открыто разорвала нашу помолвку, таким образом признав меня перед всеми убийцей и лжецом. До сих пор я излагал факты. Ну а теперь выскажу предположение. Оно основано на догадках, но попадает в самое яблочко. Негодяй, которому я предоставил убежище и служил ширмой, судил о моих душевных качествах по собственным меркам. Он боялся, что я не справлюсь с новой ношей, легшей мне на плечи; боялся, что я не вынесу ее тяжести, все открою, приведу доказательства и тем самым погублю его. Его страшило, что я могу рассказать не только о его ране, но и об одной подробности, которая могла иметь для него еще более пагубные последствия. Я говорю о некоей женщине – блуднице из Малпаса. Она могла бы рассказать про соперничество, вспыхнувшее из-за нее между убийцей и вашим братом. Ведь стычку, приведшую к гибели Питера Годолфина, вызвала низкая, постыдно грязная причина.
– Как вы смеете клеветать на умершего! – впервые прерывая Оливера, воскликнула Розамунда.
– Терпение, сударыня, – приказал корсар. – Я ни на кого не клевещу. Я говорю правду об одном мертвом с целью открыть правду о двух живых. Выслушайте меня до конца! Я слишком долго ждал и много перенес, чтобы все рассказать вам. Итак, этот негодяй вообразил, что я ему опасен, и решил избавиться от меня. По его наущению меня однажды ночью похитили и доставили на корабль, чтобы отвезти в Берберию и там продать в рабство. Такова правда о моем исчезновении. А убийца, которого я спас столь дорогой ценой, устранив меня, извлек гораздо большую выгоду, нежели сам на то рассчитывал. Одному Богу известно, была ли надежда на такую удачу еще одним искушением, побудившим его отделаться от меня. Со временем он унаследовал мои владения, а потом и место в сердце неверной, бывшей некогда моей невестой.
Наконец Розамунда очнулась от ледяного оцепенения, в котором до сих пор слушала рассказ Оливера.
– Вы говорите… что… Лайонел?.. – Голос ее прервался от негодования.
И тут Лайонел вскочил и выпрямился во весь рост:
– Он лжет! Он лжет, Розамунда! Не слушайте его!
– А я и не слушаю, – ответила Розамунда, делая несколько шагов по террасе.
Краска залила смуглое лицо Сакр-аль-Бара, и его взгляд, загоревшись гневом, обратился на Лайонела. Не говоря ни слова, корсар угрожающе направился к молодому человеку; тот в страхе попятился от него.
Сакр-аль-Бар схватил брата за руку и сжал ее своими стальными пальцами.
– Сегодня мы добьемся правды, даже если нам придется вырвать ее из вас раскаленными клещами, – проговорил он сквозь зубы.
Он выволок Лайонела на середину террасы, где стояла Розамунда, и заставил его опуститься на колени.
– Вам что-нибудь известно об искусстве мавританской пытки? – спросил он. – Возможно, вы слышали про нашу дыбу, колесо или «испанские сапоги».[77] Все это – не более чем орудия сладострастного наслаждения в сравнении с берберийскими приспособлениями для развязывания упрямых языков.
Розамунда сжала руки и, побелев от напряжения, застыла перед корсаром.
– Трус! Изверг! Низкий отступник! – восклицала она.
Оливер отпустил руку брата и хлопнул в ладоши. Не обращая внимания на Розамунду, он смотрел на дрожащего от страха Лайонела, скорчившегося у его ног.
– Что вы скажете о горящем между пальцами фитиле? Или вы предпочитаете для начала пару раскаленных добела браслетов?
По зову корсара – как и было условлено – на террасу вразвалку вышел приземистый рыжебородый человек в тюрбане.
Носком туфли Сакр-аль-Бар пнул брата.
– Подними голову, собака! – приказал он. – Внимательно посмотри на этого человека и скажи, узнаешь ли ты его. Посмотри на него, говорю я!
Лайонел посмотрел на пришедшего, и, поскольку вид последнего не пробудил в нем никаких воспоминаний, брат объяснил:
– Среди христиан его звали Джаспером Ли. Он и есть тот шкипер, которого вы подкупили, чтобы переправить меня в Берберию. Когда испанцы потопили его судно, он попал в свои собственные сети. Потом он оказался в моих руках и, поскольку я не стал его вешать, сделался моим верным помощником. Если бы я думал, что вы поверите его словам, – продолжал Сакр-аль-Бар, обращаясь к Розамунде, – то приказал бы ему рассказать вам обо всем, что ему известно. Но я уверен в обратном и прибегну к другому способу. – Он снова повернулся к Джасперу. – Прикажи Али раскалить на жаровне пару железных наручников и держать их наготове.
Джаспер отвесил поклон и удалился.
– Браслеты помогут нам услышать признание из ваших собственных уст, брат мой.
– Мне не в чем признаваться, – возразил Лайонел. – Своими злодейскими пытками вы только можете принудить меня ко лжи.
Оливер улыбнулся:
– О, несомненно, ложь польется из вас куда охотней, чем правда. Но можете мне поверить, правду мы тоже услышим. Под конец.
Он, разумеется, издевался, но издевка его преследовала тонкую и весьма хитроумную цель.
– И вы поведаете нам все как было, – продолжал он, – со всеми подробностями, так чтобы у мадам Розамунды рассеялись последние сомнения. Вы расскажете ей, как поджидали Питера в Годолфин-парке, как исподтишка напали на него и…
– Это ложь! – крикнул Лайонел и в порыве искреннего негодования вскочил на ноги.
И он был прав, о чем Оливер отлично знал, ибо для достижения истины намеренно прибег ко лжи. Наш джентльмен был дьявольски хитер, и хитрость его, пожалуй, никогда не проявлялась с таким блеском.
– Ложь? – насмешливо переспросил он. – Послушайте, будьте благоразумны. Скажите нам правду, прежде чем пытки по капле выдавят ее из вас. Подумайте, ведь мне все известно. Ну, так как же это все-таки произошло? Вы неожиданно выскочили из-за куста, застали Питера врасплох и проткнули его насквозь, прежде чем он успел обнажить шпагу…
– Вы лжете! Все было совсем не так! – яростно прервал брата Лайонел.
Чуткий слух без труда уловил бы в возгласе молодого человека искренние интонации. То действительно были слова правды – гневной, негодующей, убеждающей.
– Мне ли не знать этого? – заметил Оливер, изобразив величавое презрение. – Убив Питера, вы вынули его шпагу из ножен и положили рядом с трупом.
Издевка Оливера достигла своей страшной цели. На мгновение забывшись, Лайонел поддался праведному негодованию. Это мгновение и погубило его.
– Ложь! – дико вскричал он. – И вы знаете это! Бог свидетель, я честно дрался с ним… – Он запнулся, судорожно глотнул воздух, и в горле раздалось глухое клокотание.
Наступило молчание. Все трое застыли, словно изваяния: Розамунда – бледная и напряженная, как струна, Оливер – мрачный, с сардонической усмешкой на губах, Лайонел – поникший, раздавленный сознанием того, что выдал себя, бездумно устремившись в раскинутые сети.
Розамунда первой нарушила молчание. Голос ее дрожал и срывался, но, несмотря на все усилия, ей так и не удалось заставить его звучать ровно.
– Что… что вы сказали, Лайонел? – спросила она.