— Гадкая, я не люблю тебя; зачем ты убила Антема?..
«Непостоянно сердце мое, как стебель цветка под дыханьем ветров. Нектар мой равно предлагаю синим и желтым мотылькам», — поют поют полевые нимфы, желая посмеяться над речными.
Правду поют они. В голосе Напэ звучало уже примирение. Сатиресса поняла это и, наклонясь к ней, прошептала:
— Подари мне свой поцелуй, прекрасная Напэ!
Юная нимфа, улыбаясь, протянула свои пухлые розовые губы.
Больше ничего не сказала видевшая это из лесной чаща маленькая золотистоволосая гамадриада Астеропа своему другу паниску Сайнофаллу. Ничего более не передал тот опечаленному Гианесу, лишь на вечерней заре отыскавшему тело Антема.
Неутешно рыдал молодой сатир над трупом погибшего отрока.
Лесные и горные нимфы долго возмущались изменой Напэ.
— Стоит после этого вам просиживать целые ночи на берегах рек, — говорили они своим друзьям, — речные нимфы изменчивы, как вода. Они бросят нас и променяют на первого встречного. Равно улыбаются они подобному лягушке тритону, грубому потному кентавру и безобразной самке циклопа…
Так чернили гамадриады с ореадами серебристых водяных нимф, наиболее привлекавших собой полевых и лесных полубогов.
…………………………………………………………………………………………………………………………
Дружеские руки похоронили Антема. Старый Лампросатес играл на свирели. Целым ворохом пестрых цветов осыпали тело отрока нимфы. Слушая их погребальные хоры, печально вздыхала толстая Ликиска. Плакали маленькие ореады, а две самых юных сатирессы приложили к цветам по пряди своих блестящих черных волос…
* * *Вечерней порой над струями лесного ручья, сидя на сучьях раскидистых дубов, тихо шептались между собой в сгущавшейся тьме бледные, как призраки, гамадриады. Печально кивали головами стройные девы, передавая друг другу скорбную новость.
Их любимый Антем, чья свирель была так приятна, отрок, бывший причиной вздохов многих божественных нимф, был найден на берегу Кинеиса, холодный, мертвый, с растоптанным, кровью залитым лицом.
Все уже знали, кто был виной его безвременной смерти. В лесах молва разносится быстро…
Знал о кровавой гибели друга и юный сатир Гианес. Он сидел теперь, неподвижный, мрачный, у того же ручья и безучастно смотрел на то, как дрожат в потемневшей воде отражены его мохнатых ног и скорбного, руками подпертого лица.
Равнодушно внимал он шепоту гамадриад.
Но вот шепот этот внезапно усилился, словно ветер пролетел, шелестя ветвями, и затем смолк, и в лесу воцарилась тишина. Гианес приподнял голову. Его высоко торчащие уши зашевелились и навострились. Чуткой слух молодого сатира уловил звук чьих-то легких шагов и мерное похрустывание хвороста.
— Это она сама! — зашептала чуть слышно, прижавшись к дубовому стволу, ближайшая к сатиру гамадриада.
Из-за деревьев в вечерних сумерках показался кто-то стройный, высокий.
С гордо поднятой головой по узкой тропинке прошла легкой походкой белая сатиресса Аглавра, в каких-нибудь пяти шагах от Гианеса.
Не желая мочить своих ног, через ручей перебралась она не вброд, а по тонкому древесному стволу, перекинутому на другой берег. Мерно постукивали ее изящные копыта. Молодой сатир испытывал странное чувство. Он и негодовал на убийцу друга, и испытывал к ней прежнее непреодолимое влечение. Глаза его следила за стройной фигурой, пока она совсем не скрылась за деревьями.
Когда шаги сатирессы смолкли, Гианес глубоко вздохнул и вновь погрузился в тяжелую думу…
* * *Время текло. Над лесом поднялся серебряный щит Артемиды. От деревьев потянулись слабые, еле заметные тени. Далеко послышался шум воды. Шум этот приближался, превращаясь в шлепанье чьих-то тяжелых копыт.
«Вероятно, лось, — пронеслось в голове у сатира. — Нет, не лось, — решил он немного погодя, — совсем не слышно фырканья и глухого протяжного кашля. Это кентавр».
Действительно, в освещенном луной пространстве ручья показалось мощное тело четвероногого лесного богатыря.
Гианес, вглядевшись, узнал своего старого знакомца Сфенела, которому он когда-то помог вправить вывих ноги.
Когда кентавр подошел, молодой сатир его окликнул:
— Куда направляешься, Сфенел? На охоту? Лосей в этом месте нет ни одного.
— Нет, я отыскивал тебя. Скажи мне, правда ли это, что смертный мальчишка, которого я возил на спине, убит?
— Правда, — ответил Гианес.
— Конечно, ты знаешь, что помощь моя, если ты решил отомстить, будет немедленна?
— Знаю, о мой Сфенел, но погоди лишь немного, я сам хочу попытаться совершить над ней наказание.
Так говоря, Гианес немного лукавил. В сердце сатира еще не вполне пропала надежда, что он сумеет добиться ласк неприступной полубогини.
Некоторое время собеседники молчали.
Но вот кентавр переступил с ноги на ногу, и глухо чавкнуло вязкое, илистое дно. Вслед за тем послышался грубый голос четвероногого героя:
— Вчера ночью на равнине, по ту сторону гор, нам удалось загнать и забить до смерти обернувшуюся волчицей колдунью. Она стлалась по траве, убегая, то и дело меняла направление, прижималась к земле и бросалась в разные стороны. Но разве может кто спастись на ровном месте от стада кентавров?.. Ей хотелось уйти в горы или к лесу. Дважды наша ведьма была уже близко от них, но оба раза мы преградили ей путь и поворачивали обратно. Когда она выбилась из сил и скорее плелась, чем бежала, высунув потемневший язык и распустив длинные седые космы на волчьей голове, мы приблизились к ней и стали ее бить передними ногами. Она падала, снова вставала, стонала и произносила какие-то непонятные слова. Боясь, чтобы ведьма не наслала на нас наваждения, мы поскорей заколотили ее насмерть и почти втоптали в землю ее обезображенный труп… Мы, кентавры, не любим никакого колдовства.
— Это — веселая забава. Я тоже не люблю, когда эти противные человеческие старуха, коварно приняв звериный вид, таскаются вдоль опушек. Впрочем, среди людского племени этим делом занимаются одни только старухи. Я раз видел волка с длинной рыжей бородой, идущего на своих четырех лапах совсем не волчьей походкой. Таких ложных зверей следует без жалости уничтожать. Они только портят нрав и характер настоящих; портят даже самую породу.
— Совершенно согласен с тобой… Я вполне понимаю, когда бог Посейдон принимает вид пышногривого жеребца и спешит, выбегая из волн ревущего моря, в пасущиеся на прибрежных лугах табуны… Он улучшает конское племя. Рожденные от него жеребцы своей быстротой бывают подобны нашему племени… Но люди… Но люди… Они во всем стремятся подражать олимпийцам и подражают так скверно… Не будем говорить о них!..
Издалека долетел рев оленя.
Сфенел встрепенулся и внимательно прислушался.
— Это у Круглого Камня, за поворотом ручья. Хочешь погоняться за ним вместе со мной?
— Нет. Мне предстоит еще небольшое свидание.
— Воробей! Смотри, не доведут тебя до добра твои нимфы!
С этими словами Сфенел осторожно пошел вперед по ручью, и скоро черный его силуэт слился с ночной темнотой. Гианес поглядел на луну, подумал немного, а затем, быстро ныряя в кустах, пустился бежать вдоль той же тропинки, которой шла к реке Кинеису белая сатиресса…
* * *Раздвигая высокую траву, пробирался Гианес к прибрежным кустам. Роса катилась по телу и смачивала шерсть. Маленькие черепахи проворно убегали у него из-под копыт. Остроконечные уши сатира были насторожены и старались уловить малейший шорох. Неясными очертаниями среди открытого берега чернели невдалеке темные массы кустов. Кругом неистово квакали лягушки и стрекотали ночные кузнечики. Месяц прятался за лес.
Сатир сделал десятка четыре шагов и снова прислушался… На лице у него отразилось волнение. Из кустов долетали чуть слышно равномерные тихие вздохи. Там кто-то спал.
— А вдруг не она? — пронеслось в голове Гианеса.
И он снова стал красться в кустах, опустившись на колени, разбирая следы и скользя, как змея, по мокрой траве… Чьё-то ровное глубокое дыхание доносилось все яснее и внятнее.
Сердце Гианеса стучало, и молодому сатиру стало казаться, что стук этот может разбудить спящую деву. Он припал к земле и долго-долго лежал неподвижно.
Затем он приподнялся на руках и осторожно просунул голову сквозь мокрые листья. Лицо его оказалось около самого тела спящей сатирессы. Светлея в темноте, мерно подымался при вздохах белый живот. Гианес высунул кончик языка и замер, впивая ноздрями испарения молодого тела Аглавры.
Мысли одна за другой бежали в его голове, как волны прибоя мимо длинного песчаного мыса.
«Вот я и у цели, но она так же далека от меня, как и в первые дни, когда я увидел Агаавру. Ни одного ласкового взгляда, несмотря на целый ряд страданий и унижений. Когда я принес ей копье, не попавшее в длиннорогого оленя, она и не поблагодарила меня, хотя бы приветливым взором… Как она, однако, прекрасна», — вновь подумал Гианес, откидываясь назад, чтобы горячим, сильным дыханием не потревожить сна сатирессы.
Та спала спокойно. Дыхание стало прерывистым. Страдальческая морщинка показалась между бровями. На ресницах блеснули слезы.
Гианес не выдержал и, спрятав кончик языка, осторожно поцеловал спящую красавицу…
* * *После полуночи, когда от реки стал подниматься густой беловатый туман, Напэ в последний раз обняла божественную подругу и ушла в прохладные волны.
Сатиресса осталась одна. Кругом чуть-чуть шелестели под дыханием легкого ветра покрытые росой кусты. Далеко в тростниках прокричала несколько раз длинноногая цапля.
Рука божественной девы, протянувшись, легла на примятую, еще теплую траву, где покоилось стройное тело молодой нимфы, где еще чувствовался его аромат…
Сатиресса закрыла себе лицо длинными тонкими пальцами и долго лежала неподвижно, испуская по временам протяжные вздохи.
Незаметно она уснула.
В сновидениях Аглавра бродила по прибрежным пескам какого-то светлого, серебряного моря.
Берега были покрыты лагунами, маленькими озерами и заросли тростниками. Водяные птицы перекликались между собой у блестящих луж. Тростники цвели невиданно пышными цветами, манившими бабочек и гигантских, величиной с птицу, стрекоз. Аглавра стремилась кого-то отыскать, но ей попадались все не те лица, которых ей было нужно.
То и дело из раздвинувшихся тростников строили путнице гримасы паниски. Из моря выплывали толстые водяные боги с одним или даже двумя рыбьими хвостами. Они били себя в грудь и приглашали деву в свои прозрачные волны. Издали, на вершинах песчаных дюн несколько раз появлялся убитый ею смертный мальчишка; он прыгал то на той, то на другой ноге, кривлялся и махал руками. «У этого презренного ноги как у нимф или как у олимпийцев, а у меня звериные. О, если вы мне удалось их у него отнять!»
— Они будут тебе коротки, — послышался из лужи чей-то незнакомый и неприятный голос.
Аглавре чудилось, что все вокруг враждебно против нее настроено. Тростники подозрительно шепчутся между собой, птицы кричат про нее что-то насмешливое, цветы делают гримасы, а блестящие лужи слишком старательно отражают ее козлиные ноги.
Сатиресса отвернулась и пошла в противоположную сторону от берега моря. Там простиралась широкая, жесткой болотной травой заросшая равнина.
И долго-долго шла дева этой равниной, по пояс в мокрой траве, словно стараясь уйти от себя самой. Местами почва была покрыта водой, и ноги путницы вязли, чмокая в иле… Ныла спина. Устало гнулись колени. Наступал вечер. Зашло солнце. Стало темно. Ночной ветерок шелестел влажной осокой…
Неведомый страх наполнил внезапно душу Аглавры. Ей казалось, что за ней кто-то гонится, кто-то хочет поймать ее и убить. Дева оглянулась, но кругом не было никого. В беспричинной смертной тоске стала тогда взывать сатиресса:
— Ты, великая, страшная, дарящая рост травам и знающая время рождений, ночь Ночной Тишины и того, кто называет себя Властелином Неба. Я, от кого ты отреклась и бросила, умоляю: сжалься над дочерью! Сжалься! Лицо мое, как говорят все, слишком напоминает твое, мой стан, моя грудь и руки так же прекрасны, как и у той, которая меня породила. Сжалься надо мной! Явись и сотвори чудо, о самая могучая из волшебниц! Явись! Явись! Явись!
И Аглавра протянула руки свои в тy сторону, откуда должна была показаться луна.
Вдали послышался протяжный собачий вой, до того страшный, что все тело сатирессы обдало холодом; волосы на голове и шерсть на ногах стали дыбом. На горизонте появилась, быстро направляясь к Аглавре, гигантская мрачная тень. У ног ее прыгали, злобно рыча, огромные черные суки.
Сатиресса на миг закрыла глаза, а когда вновь их открыла, богиня находилась уже в нескольких шагах. Она была вся бледная, бесцветная в ночной полумгле, и лишь от лунного диска над головой лился серебряный свет на ее голые плечи. Глаза богини были опущены, стройные ноги сжаты, а ладони протянутых рук алели красной кровью.
Нахмурены были грозные брови, лицо — сурово и мрачно.
— Кто беспокоил меня здесь мольбой? С каких пор сатирессы дерзают вызывать дочь таинственной Лето, беспокоить ту, стрелы которой не знают пощады?
— Мать, это я призывала тебя!
— Что говоришь ты, безумная! Я непорочна, как мое серебристое сияние. Сестра лучезарного Феба никогда не имела детей! Ты помешалась в рассудке или явилась сюда с оргии нового бога…. Что, нужно тебе, поклонница сына смертной Семелы?
— Не знаю сына Семелы. Я пришла к той, про кого рассказали мне нимфы, к той, кого, шепчась меж собой, поминают сатиры, когда я легкой ногой прохожу среди них. Не отвергай меня, о мать, и склони свое багряное ухо к шепоту моих умоляющих слов!
— Говори! Нас никто не услышит, — глухо произнесла Артемида.
— Если ты не хочешь признать меня дочерью, втайне рожденной от Пана, то сжалься и исполни то, что так легко можешь сделать. Вели, чтобы мои козлиные ноги стали ногами богинь, стали как у тебя!
— Не могу. Это ноги твоего отца, и я над ними не властна.
— О мать! — простонала. Аглавра.
— Я знаю: тебе тяжело, — продолжала богиня, — но помни, ты не бессмертна, а потому и горе твое будет тянуться не вечно. Не ропщи! Знай, что богиней быть иногда тяжелее, нежели нимфой или твердокопытной самкой сатира… Отойди! Я не мать тебе. У Артемиды нет дочери! — закончила речь дочь Латоны, отстраняя ногой ползавшую перед ней сатирессу.
Внезапно склонясь к Аглавре, богиня поцеловала ее и скрылась.
Спящая дева, застонав, открыла глаза….
…………………………………………………………………………………………………………………
На востоке виднелась багряно-золотая полоска зари. Утренняя роса густой стеной стояла вокруг сатирессы…
Склонясь над ней, жадно впился поцелуем в ее белую грудь молодой мохнатый сатир. Когда Аглавра открыла глаза, он в испуге отпрянул и пытался скрыться в кустах.
Негодуя, с криком гнева и мести, вскочив, метнулась за ним сатиресса. Сатир побежал к реке и с шумом бросился в воду. Кругом полетели брызги… Аглавра склонилась к земле, ища тяжелый камень, но сатир уже скрылся в густой чаще тростников, и лишь колыханье вершинок обозначало его поспешное бегство.
С резким криком взлетела и потянула вдоль над рекой серая цапля.
* * *— Пирсотрихе — привет! — громко сказал Гианес, появляясь на вершине скалы над небольшим ущельем.
Под ним у входа в свою пещеру, свернувшись в комочек, лежала сатиресса, лишь к утру вернувшаяся домой.
Проспав немного у себя на жесткой соломе, Пирсотриха, разбуженная пением птиц, выползла из своей темной норы, посидела на солнышке и снова заснула на успевшей согреться земле… Ей снилось, что она покрыта не всклокоченной рыжей, а снежно-белой мягкой шерстью, что голова ее украшена розовым венком, что она не сатиресса, а золотистобородый сатир и в замужество с ней стремятся все юные нимфы реки Кинеиса и горных ручьев. Пирсотриха выбрала уже себе одну из них и собирается отпраздновать свадьбу. На торжество стеклись отовсюду сатиры, сатирессы и фавны; горные нимфы прислали хор, а маленькие паниски с флейтами сидят на деревьях и заливаются, как жаворонки… Юная стройная нимфа, прижимаясь к Пирсотрихе и впиваясь в своего жениха синими большими глазами, трижды обходит рука об руку с ни испещренный священными знаками высокий брачный камень… И вдруг чей-то голос оторвал сатирессу от ее сладкого сна.
Недовольно хмурясь и протирая глаза, уселась она, глядя вверх, откуда раздались приветственные громкие слова.
На уступе скалы, свесив мохнатые ноги, сидел, задумчиво глядя на рыжеволосую деву, ее давнишний знакомый, юный сатир Гианес. Недовольным голосом, сердито обратилась к нему Пирсотриха:
— Слушай, ты, мальчишка, мешающий спать утомленным, к чему пришел ты меня беспокоить? Или ты забыл, что между нами все кончено… Неужели ты хочешь, чтобы я исполнила свою угрозу и подвергла тебя позорящей каре?!.
— Ты не сделаешь этого, Пирсотриха! Мы с тобой были когда-то так дружны…
— Да, были, но теперь ты не друг мой. Зачем ты явился сюда непрошеный?
— Я пришел посмотреть на тебя, о Пирсотриха. Мы давно не виделись. Я хотел бы знать, хорошо ли ты живешь и как веселишься…
Искренний, слегка грустный тон Гианеса подкупающе подействовал на его бывшую подругу. Сатиресса, помолчав немного, начала изливаться в горьких жалобах.
— Хорошо ли живу я?! Ты сам знаешь, как я живу. То же твердое ложе в темной низкой норе, в которой совестно даже принимать гостей. Недавно одна нимфа не успела ко мне влезть, как тотчас же запросилась обратно. Она ссылалась на то, что у меня слишком блестят глаза в темноте и и страшно…
— Что же, ты отпустила ее?
— Да, она скоро от меня ушла… Ты представить себе не можешь, как эти нимфы капризны и несносны.
— Мы, сатиры, не обращаем на это внимания; когда женщины чувствуют силу, они перестают быть капризными, — важно произнес Гианес.