Солдаты смеялись, закрывали головы капюшонами и шлемами, ловили дождь ртами и орали вразнобой полюбившийся уже гимн ненаглядной преторской плеши, омываемой ливнем. Один из троих распятых дезертиров, доживший до этой благодатной минуты, но перед тем бесчувственный, вздрогнул и попытался поднять голову, чтобы направить распухшим языком себе в рот хотя бы каплю-другую влаги. Солдаты на радостях устроили пляску среди луж, потом сняли дезертира с перекладины и лили ему в рот вино до тех пор, пока не обнаружили, что он мертв. Дождь постепенно ослаб, потом прекратился. И тотчас выглянуло солнце.
Претор знал, что противник запасся водой как минимум на три дня, так что ему опять придется выжидать. Выжидать, пока там, в норе, языки снова не станут раздуваться от жажды, пока самые нетерпеливые снова не ринутся вниз по склону, чтобы выпить воды и умереть. Кошмар!
Немолодой низкорослый претор напился допьяна и стал молить позабытых богов своего детства поберечь дождь, не затягивать до бесконечности и не превращать в посмешище победную кампанию, которой он дожидался полтора десятка лет.
Так прошел восьмой день, и девятый, и десятый.
На десятый день старый Вибий коротал время на краю кратера в обществе пастуха Гермия. Негнущаяся нога старика торчала над пропастью, как флагшток.
— Вон там Виа Попилия, — говорил пастух. — Если приглядишься, то увидишь акведук за Капуей, спускающийся с горы Тифата. — Он говорил медленно, трогая языком раздувшиеся за последние дни, начавшие кровоточить десны.
— Ничего не вижу, — отвечал старый Вибий. — Слишком далеко.
Оба умолкли. Искривленный горизонт за их спинами сиял морской голубизной. Пастух вытянул шею, пытаясь разглядеть внизу палатки претора, белеющие в изогнутой лощине.
— Тишина, — сказал он, помолчал, обнажил десны в неуместной ухмылке. — Небось, обедают.
— Рановато для обеда, — возразил старик.
Гермий сам был не рад, что заговорил о еде. Он глупо улыбался. Не хочешь, а заговоришь, словно от болтовни что-то изменится. Как будто мало им болтовни там, на дне кратера, — и так вянут уши! И для того ли они сбежали, залезли на такую высоту, чтобы и здесь препираться? Когда все это кончится? И чем?
— До чего мы дойдем? — спросил Гермий, хотя секунду назад не собирался облекать свои мысли в слова.
— Лучше уж так, — туманно ответил старик.
Ему виднее, подумал пастух, он много жил и много видел, он как старое трухлявое дерево: кажется, стоит отрубить ему руку — и на землю посыплются древоточцы.
Но старик помалкивал. Он жмурился, потому что ему нравилось пропускать солнечный свет сквозь морщинистые веки.
— Думаешь, из этой затеи с веревкой выйдет толк? — спросил пастух.
— Возможно, — ответил старик.
— А я сомневаюсь, — сказал пастух.
Оба помолчали.
— А вот и Эномай, — сказал Гермий. — Рады тебя видеть!
Молодой фракиец присел с ними рядом.
— Как дела? — обратился к нему старик.
Эномай пожал плечами, разглядывая пейзаж. Равнина Кампании тянулась вдаль, насколько хватало глаз. Тучные плодородные земли, нарезанные ножами рек на ломти, сеть дорог, вьющихся во все стороны по изумрудным пастбищам, пропитанные сладкими соками сады. Сам воздух, разлившийся над долиной, нес жизнь.
Но пастуха мучили мысли о смерти.
— Не могу смотреть на лошадей, — простонал он. — Это скелеты, обтянутые шкурой. — И он показал зубы.
— Ты сам похож на лошадь, — добродушно пробурчал старик.
— Пастухи и скотина понимают друг друга, — подхватил Гермий. — К примеру, прошлой ночью я почувствовал в ухе что-то теплое, все равно, что жаркий ветер. Что это, по-вашему, было? Просыпаюсь и вижу: стоит надо мной мул, храпит и лижет мне голову. Хотел спросить, должно быть, почему ему негде попастись.
— Как же ты ему объяснил положение? — поинтересовался Эномай.
— Никак. Отогнал и снова завалился спать. — Он потрогал кончиком языка десны и поморщился. — Нам тоже негде пастись. Почему, хотел бы я знать? Нет ответа.
Старый Вибий молча щурился на солнце. Потом внезапно заговорил:
— А вот у меня есть ответ. Как-то раз я видел на ярмарке акробата — грязного, оборванного, но страсть до чего ловкого. Он мог зажать себе коленями голову и помочиться сверху себе на лицо. Вот и людские законы и порядки такие же.
Пастух озадаченно показал зубы.
— Это как?
Старик не соизволил ответить.
К ним приближался ритор Зосим. Его длинный острый нос еще сильнее заострился, но складки тоги были, как всегда, безупречно аккуратны. Он опустился на камень, подобный большой тощей птице.
— Снова споры, — сообщил он.
Гермий неодобрительно покачал головой, остальные двое никак не прореагировали.
— И снова из-за воды, — продолжил Зосим. — Теперь у фракийцев свой сосуд, у кельтов свой, есть и третий — для всех остальных. Только кельтский сосуд почти пуст, потому что они не умеют сдерживаться. Вот и требуют поделить всю оставшуюся воду на всех.
— Всегда они так, — проворчал пастух, недолюбливавший Каста, Крикса и остальных галлов.
— Спартак не возражает пойти им навстречу, но его же фракийцы резко против.
— Правильно делают, — одобрил пастух.
— Разве можно допустить, чтобы люди умерли от жажды? — спросил Эномай.
— В том-то и дело! — подхватил Зосим. — Закон должен отступать перед необходимостью. Увы, так происходит нечасто.
— До чего же они там договорились? — спросил пастух.
— Устроить один резервуар на всех и строго следить за пьющими, — ответил Зосим. — Одна кружка в день на каждого. Охранять воду будут слуги Фанния.
Трое слушателей не торопились высказывать свое мнение. Они думали об одном и том же и знали мысли друг друга. «Что за глупость! — думали они. — Что может быть проще, чем мирно спуститься с горы? Очень может статься, что претор гораздо милостивее, чем мы про него решили: все-таки образованный человек, лысый к тому же… „Пожалуйста, дайте нам напиться, — скажут они ему попросту, дружески. — И вернемся к прежней жизни, каждый на свое прежнее место. Там всем было не так уж плохо“». Солдаты сжалятся над ними, принесут прохладного вина, хлеба, свинины и кукурузной каши. Все будут счастливы, что недоразумения преодолены, что мучения позади.
— Ох! — не выдержал пастух и сглотнул. Он ломал голову над тем, что только что услышал. — Делить воду на три части было глупо. Раньше, когда все было хорошо, никто не вспоминал, кто ты — галл или фракиец.
— У каждого народа свой нрав, — возразил ритор. — Кельты отважны, но заносчивы, вспыльчивы, непокорны. Фракийцы великодушны, синеглазы, рыжеволосы. И делят своих женщин между собой.
— Одно дело книжки, другое — жизнь, — молвил старик Вибий. — Голодный фракиец под стать кельту, подыхающему от жажды.
Четверка молча посмотрела с горы вниз. Из лагеря претора к ним поднимался высокомерный белый дым. Там уже принялись готовить обед. По всей кампанской равнине, от Волтурна до гор Соррентума, крестьяне, пастухи, батраки и рабы усаживались за полуденную трапезу: кукурузная каша, салат, копченая свинина, вареная репа.
— Из Спартака получился бы великий полководец, — проговорил ритор. — Окажись он на месте Ганнибала, Рим не устоял бы.
— Ганнибал… — протянул пастух. — Я слыхал, что он привязывал к рогам коров солому, поджигал ее и гнал коров на римский лагерь. А римляне тушили огонь и наедались говядины. — Он через силу улыбнулся.
— Не болтай глупости, — отмахнулся Зосим.
— Ты знаешь историю наизусть, а я ее познал, можно сказать, брюхом, — высказался пастух. Он почему-то воспрянул духом и желтел своими здоровенными зубами, сверкая глазами.
— Он что, взаправду был князем? — спросил он поспешно и как-то рассеянно.
— Кто, Ганнибал? — спросил Зосим.
— Я о Спартаке.
— Этого никто точно не знает, — сказал Зосим. — Разве что ты, — обратился он к Эномаю.
Эномай ответил не сразу, потому что был погружен в собственные мысли. У него был высокий лоб, где напрягся под тонкой кожей синий желвак.
— Я тоже не знаю, — ответил он.
— Был бы он князем, — крикнул Гермий, — ел бы дроздов! Все князья едят дроздов! — Он повторил свое странное заявление несколько раз, и глаза его наполнились слезами.
— Вот обжора! — сконфуженно откликнулся Зосим. Сам он всегда находил способы подкрепиться сверх общего скудного рациона.
— Ничего, все равно я его люблю, — сказал успокоившийся пастух. — А люблю я его потому, что никто из нас не знает, зачем нам все это, один он знает.
— Что он знает? — оживился Зосим.
Пастух сперва молчал, а потом опять завелся:
— У него всегда пухнет от мыслей голова. Взять хоть эту его новую идею — веревки.
— Сумасшествие! — отрезал Зосим. — Уверен, что из этого ничего не выйдет.
— Вот обжора! — сконфуженно откликнулся Зосим. Сам он всегда находил способы подкрепиться сверх общего скудного рациона.
— Ничего, все равно я его люблю, — сказал успокоившийся пастух. — А люблю я его потому, что никто из нас не знает, зачем нам все это, один он знает.
— Что он знает? — оживился Зосим.
Пастух сперва молчал, а потом опять завелся:
— У него всегда пухнет от мыслей голова. Взять хоть эту его новую идею — веревки.
— Сумасшествие! — отрезал Зосим. — Уверен, что из этого ничего не выйдет.
— Я тоже сомневаюсь, — признался пастух. — Но хорошо то, что у него заводятся хоть какие-то мысли…
И снова четверка стала молча наблюдать, что происходит внизу. Клубы пыли, появлявшиеся то здесь то там на дорогах, означали, что едет упряжка или всадник; там внизу, люди разъезжали, как хотели, не ведая преград.
Сзади, из кратера, раздался шорох и стук падающих вниз камней. Любопытный Зосим оглянулся.
— Это твой сын, — сказал он старику. — Весь мокрый от усердия. Небось, его распирают новости.
Вибий-младший с трудом перевел дух; его пухлые губы пересохли и растрескались, глаза стали еще более вылупленными, чем обычно.
— Спускайтесь! — крикнул он. — Все должны помогать вязать веревки. Вечером начнется забава.
— Какая еще забава? — спросил пастух, вскидывая голову.
— Спускайтесь, вам говорят! — опять крикнул юный Вибий. — Все должны рвать свою одежду, чтобы получилось больше веревок. Такое принято решение. Всем вниз!
Пастух встал и замахнулся в пустоту посохом.
— Вот видишь! — сказал он Зосиму с упреком и стал проворно спускаться вниз.
— Безумная затея! — проворчал ритор, резво вскакивая. — Где это слыхано — спускаться с горы по веревкам?
Посыпавшиеся вниз камешки заглушили слова. Старик поднялся последним, бросил взгляд на лагерь претора Клодия Глабера, сплюнул вниз и сказал:
— Надеюсь, вы славно наедитесь.
— Ты так сильно их ненавидишь? — спросил его Эномай по пути в жерло.
— Иногда, — был ответ. — А вот они ненавидят нас всегда. В этом их преимущество.
Армия претора Клодия Глабера была разгромлена в ночь после десятого дня осады горы.
Гора нависала над римским лагерем крутой, но не совсем уж неприступной скалой. Дезертиры неоднократно предпринимали попытки по ней спуститься; часть склона они преодолевали кувырком, но все же достигали лагеря живыми и гибли уже внизу, от рук солдат. Предусмотрительный претор, памятуя об этом, выставил часовых по всему изгибающемуся, как серп, внутреннему краю лощины, именуемой «адская преисподняя».
С другой стороны, обращенной к морю, гора представляла собой почти вертикальную стену, под которой стоял лес. Здесь разбойников стерегла сама Природа, облегчая Клодию Глаберу задачу. Здесь гладиаторы и решили спуститься по одному на веревках, выждав два часа после заката, чтобы обогнуть гору и напасть со спины на ничего не подозревающего претора.
Спуск занял часа три и происходил почти бесшумно. С горы свесились две самодельные веревки и одна веревочная лестница, ступеньками в которой служили ветви дикого винограда — единственной растительности, осмелившейся произрастать внутри кратера. По ней спускали оружие и наименее проворных. Луна — и та помогла своим светом успеху предприятия.
Первыми спустились гладиаторы, за ними — слуги Фанния, потом наемники из роты Мамия, дальше — остальные мужчины, способные пользоваться оружием. Достигшие ровной поверхности ложились в траву и ждали. Некоторые тихонько переговаривались.
После полуночи одна из веревок лопнула, двое упали вниз и переломали кости. Но и они старались не стонать, чтобы не подвести остальных. Помочь им было невозможно, пришлось убить; они умерли беззвучно.
На пятый час после заката двести человек, вооруженных до зубов, и еще сотня с дубинками, топорами и кое-чем, заимствованным у гладиаторов, собрались у подножия скалы. Спустились и несколько женщин, пожелавших увидеть все собственными глазами. Все остальные, в том числе старики и скотина, остались в кратере.
Отряд двинулся вперед. Предстояло обойти гору с юга, по опушке леса. Шли целый час, стараясь ступать бесшумно; проводниками были кампанские пастухи, знающие горные тропы.
Дойдя до южной оконечности изогнутой лощины, прозванной «адской преисподней», они убили первого римского часового, не успевшего вскрикнуть. Следующие часовые подняли тревогу, но их уже заглушил боевой клич гладиаторов, нарушивший сон лагеря и наполнивший его причудливым эхом, заметавшимся среди камней. Резня началась еще до того, как обреченные сообразили, что происходит, так что сопротивление оказали только немногие ветераны. Однако произвольная, невоенная организация лагеря и смертельная неразбериха подсказали даже самым закаленным солдатам, что драться бессмысленно, надо спасаться бегством.
Гладиаторы готовились к бою, а очутились в роли мясников. Покорность врага вызывала у них слепую ярость, но жажда крови оставалась неудовлетворенной. Жертвы, напрасно молившие о пощаде и лежа принимавшие смерть, догадывались, прежде чем испустить последний вздох, что враги, которых они так и не увидели и которые выскочили из темноты с безумным воплем, — не люди, а демоны, сорвавшиеся с цепи.
Так завершился десятый день. За бойней последовал пир. Но успокоение пришло только вместе со сном, сморившим победителей на мягких римских одеялах, — сном без сновидений усталых людей, исполнивших свой долг.
Пешком — конь был захвачен разбойниками — лысый претор Клодий Глабер достиг долины. Он разминулся с беглецами-солдатами и в одиночестве блуждал в ночи. Тропинка привела его к каменной ограде виноградника. Он стал испуганно озираться. Виноградник, утыканный острыми подпорками, походил при свете звезд на кладбище. Было совершенно тихо; разбойники и Везувий уже казались выдумкой, Рим и сенат — тоже. И все же претор был обязан совершить ответственный поступок. Он распахнул плащ, нащупал на теле нужное место, приставил к нему острие меча.
Поступка было не избежать, но только сейчас он осознал все его значение. Острие медленно войдет в тело, медленно разорвет кожу, ткани, сухожилия и мышцы, сокрушит ребра, потом достигнет легкого — нежного, в слизи, пронизанного тонкими сосудами. А дальше наступит черед самого сердца, мешочка с кровью, в котором и заключена трепетная жизнь… Неужели кто-то уже делал это до него? Наверное, одним ударом, не раздумывая, это еще можно сделать; но зная, что представляет собой весь процесс, этап за этапом, человек поневоле опускает руки.
«Смерть», до этого мгновения слово не лучше и не хуже других, теперь отлетело на недосягаемое расстояние. Все славные родичи Смерти — вроде Чести, Позора и Долга — существуют только для того, кто оторван от грубой реальности. Ибо реальность — такая живая, несказанно хрупкая материя, вся в тончайших прожилках надобностей и условностей — дана не для того, чтобы покончить с ней одним ударом острого предмета. Теперь претор Клодий Глабер знал, что умереть — непростительная глупость, оставляющая позади даже такое смехотворное явление, как сама жизнь.
А тут еще камешки в обуви. Он садится на камень и высыпает камешки. Тут же становится ясно, что неудобство от камешков в обуви было важной составной частью его отчаяния. А ведь в сравнении с бесславным концом его войска эти мелкие острые камешки, всего семь, должны бы съежиться и вообще исчезнуть. Но как отделить важное от неважного, когда то и другое одинаково громко взывает к чувствам? На языке и небе претора еще сохранился неприятный привкус прерванного сна. На лозе он видит несколько неснятых виноградин. Он срывает их, кладет в рот и озирается. Причудливая последовательность его поступков видна одним звездам, а таким очевидцам его не спугнуть.
Ему стыдно, но при этом он считает свои поступки осмысленными: сколько ни философствуй, а ягоды существуют для того, чтобы их есть, с этим не поспоришь. И потом, никогда еще виноград не доставлял ему такого наслаждения. Сок смешивается со слезами, вызванными чувством, не имеющим названия. С вызовом, забыв про стыд, он облизывает губы.
Ночь и безразличное сияние звезд в ночи научили претора Клодия Глабера новой мудрости: любая услада, даже та, для которой не придумано имени, в том числе сама Жизнь, проистекает из старого, как мир, потайного бесстыдства.
V. Круглоголовый
Подпирая тяжелую голову левой рукой, Крикс возлежал на циновке; на его голых бицепсах выпирали красные и синие вены. Спартак лежал на спине, заложив руки за голову. В крыше палатки зияла дыра, в нее был виден край кратера и три звезды над ним. Их циновки разделял стол; ни для чего больше в палатке претора Клодия Глабера не нашлось места.