Виктория Токарева Мужская верность
Мужская верность
На двери его кабинета висела табличка: «Денис Петрович Мальцев. Профессор». Но вся лаборатория, игнорируя табличку, звала его Деничка. Его все любили, и было за что: ошеломительно талантливый, добрый, открытый настежь, как большой ребенок.
Он знал все: откуда взялась Земля, как появился первый человек, что было миллионы лет назад и будет миллионы лет спустя. Говорить с ним было – счастье. Единственное, я никогда не чувствовала в нем мужчины. Он был вне секса, и это, конечно, очень мешало. Чему? Всему. Хотя мне это «все» было совершенно не нужно. У меня крутился яркий роман, а Деничка околачивался возле моей рыжей подруги Надьки Абакумовой.
Надька играла на ударных в женском джаз-оркестре. Чувство ритма у нее было абсолютным. Надька считала, что ритм – основа основ. Сердце бьется в ритме, легкие дышат в ритме, и даже совокупление происходит в ритме. Существует и космический ритм – смена времен года, например… Но вернемся к Деничке.
Я подозревала, что он был Надькин любовник, но Надька отмахивалась обеими руками, говорила, что они просто дружат. И вообще, он не по этому делу. Мальчик-подружка.
Не такой уж и мальчик. Нам всем было тогда под сорок. Взрослые, в общем, люди. У каждого семья, работа, положение в обществе, статус.
В сорок лет должен быть статус – и семейный, и общественный. Хотя все это – фикция, если разобраться. Какой семейный статус, если муж гуляет. И не просто гуляет, а завел постоянку. И даже не скрывает. И даже нарывается. Это у Надьки.
У меня другая крайность: не гуляет, не нарывается, но – тоска. Бурое болото. Можно, конечно, поменять участь. Но с кем? Все мои претенденты не набирали козырей.
А зачем менять шило на мыло, притом что шило – гораздо более ценная вещь. У нас с мужем была на заре туманной юности общая лав-стори, общие двое детей. Как можно разводиться, разрушать комплект. Это даже выговорить невозможно. Представляю себе глаза мужа, если я это озвучу. Лучше я буду сидеть по ноздри в болоте.
Жалость – хорошее чувство. Оно держит того, КТО жалеет. Очищает, питает. Как чистый источник с хрустальной целебной водой.
Но одной жалостью жив не будешь, поэтому я крутила параллельный роман. Мой Ромео любил меня и хотел иметь в полном объеме. И спрашивал: ну, когда? Имелось в виду: когда я выйду за него замуж? Я молчала, глядя перед собой, и лицо становилось тупым, как у бизона. А он смотрел на мое тупое лицо и все понимал. Он понимал, что я хочу и на елку влезть, и зад не ободрать. Обычно так себя ведут мужчины.
Я не шла замуж еще и потому, что интуитивно тяготела к покою, а не к душераздирающим страстям. Я хотела страстей и не хотела одновременно. Единство и борьба противоположностей.
Мой параллельный роман протекал страстно, конфликтно. Такое чувство можно было вынести два дня в неделю. А жить с таким чувством постоянно – невозможно. Как невозможно есть ложками растворимый кофе.
Моя жизнь была сбалансирована покоем и страстями и стояла устойчиво, как добротная табуретка на четырех ножках. Однако без спинки. Не упадешь, но опереться спиной не на что.
Надька организовала культпоход в театр. В полном составе: она с мужем, Деничка с женой, я с Ромео.
Я тогда впервые увидела жену Денички: тяжелая, с крестьянским лицом – она выглядела несовременно. До тех пор, пока не начинала говорить. Когда открывала рот – юмор сыпался из нее, как золотой дождь. Юмор и ум. И уже не имело значения, как она выглядит. Деничка взял жену из своего научного окружения, и дурой она не могла быть изначально. Дуры в науку не идут, хотя все бывает.
В театре, на людях, Деничка выглядел не очень. У него была проблема со зрением, он носил очки, минус 10. Глаза за толстыми стеклами выглядели как две точки. Рот маленький и круглый, как копейка. Уши – на два сантиметра выше, чем у всех – верхняя часть ушной раковины не закруглялась, а была ровной, будто ее разгладили утюгом. Деничка был похож на волчонка в очках. Наверное, при первом рождении он был волком или собакой. Страшненький, но милый. И не опасный.
Смотрели «Ревизора» в современной интерпретации. Для меня «Ревизор» – скучнейшее сочинение, и никакая современная постановка не делает его интересной. Возможно, я не права, даже скорее всего не права. Билеты доставала Надька.
Надькин муж присутствовал, но его не было. То ли ему, как и мне, был скучен «Ревизор». То ли его душа пребывала в другом месте. Как у покойника. Надька искусственно улыбалась, светилась хрустальными бусами. Я сидела и думала: мой муж скучный, но он при мне. Плохонькое, да мое. А этот – виртуальный муж, хотя тогда не было слова «виртуальный». Зачем Надька настаивает на этом браке? Вышла бы за Деничку. Отбила бы у жены и приватизировала. Такой качественный, надежный. Вот только уши… Но уши, в конце концов, можно закрыть волосами…
В антракте решили подняться в буфет. Я шла вверх по лестнице. Деничка что-то спросил. Я обернулась. Он стоял и смотрел на меня снизу вверх. Его лицо было приподнято. Юношеская форма головы, вихор на макушке и одухотворенное выражение лица. Как будто он ловил лицом солнце.
Я поняла вдруг, что нравлюсь ему, но менять одну на другую, как Хемингуэй, он не мог. Хемингуэй поменял жену на подругу жены и написал об этом книгу. А Деничка был воспитан иначе и не мог позволить себе такой свободы. И я не могла. Или не хотела. Скорее всего то и другое. И не могла, и не хотела. Просто ответила на его вопрос и пошла вверх по лестнице и уже через две ступеньки забыла, о чем он спрашивал.
После спектакля решили не расставаться.
Надька ждала, что я приглашу к себе, но я молчала. Я многое могла в этой жизни: за ночь сшить платье, выиграть в суде любое, самое запутанное, дело, перевести на английский сложнейшую статью. Но чистить овощи, но стоять над плитой, но мыть посуду… Этот труд всегда казался мне рабским и бессмысленным, что неверно. Еда – часть культуры народа, не меньшая, чем архитектура. Но архитектура остается, а еда переваривается и превращается в нечто, прямо противоположное.
Я, конечно, не права. Просто я глубинно бездарна по части хозяйства. Мой муж наверняка страдал от этой моей бездарности, но терпел. Он меня понимал. Невозможно, чтобы в одном человеке совмещалось ВСЕ. Как правило, одно за счет другого. Профессия побеждала все остальное.
Надька не дождалась приглашения и позвала к себе. Дом у нее был уютный, но тесный. Кухня как купе. Коридора не было вообще. Мы сидели на кухне и ели холодец из головы. Еда бедных. Мы все были бедные в те времена, но это ничему не мешало. В молодости так легко быть счастливым…
Ромео прижимался своим коленом к моему. Мы пили водку, хищно разгрызали хрящи и жаждали друг друга.
Жена Денички что-то рассказывала с блеском. Надька красиво ела, раскладывая косточки по бокам тарелки, лавировала между своими состояниями. Однако дома, в своих стенах, она чувствовала себя наиболее устойчиво.
Под конец вечера мы хором спели модную бардовскую песню: «Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам, суда уходят в плаванье к далеким берегам…» Это были слова Киплинга в переводе Маршака. Надька умопомрачительно стучала ладонями по столу. Деничка пел высоковатым голосом, а Надя подпевала – низким. Я танцевала – преимущественно руками и бедрами, потому что негде развернуться. И даже Ромео высмотрел гитару и, обняв ее, что-то изобразил, довольно удачно. Это был экспромт-выплеск.
Надькин муж мужественно пережидал. Ему было тесно во всех смыслах: душевно и телесно. Хотелось на волю. И все это было написано у него на лице.
Мы жили, страдали, мечтали, врали и жаждали лучшей участи. Казалось, что жизнь трясется на ухабах, но катится в счастье. Исключительно в счастье, и больше никуда.
С тех пор прошло пятнадцать лет. Страна изменилась. И люди тоже изменились. Русские научились считать деньги, как немцы.
Пятнадцать лет – большой срок в жизни человека. Из программы цветения мы перешли в программу увядания. Да еще перемена строя: был развитой социализм, стал дикий капитализм. А мы все – пенсионеры в диком капитализме, брошенные природой и обществом на произвол судьбы. В прямом смысле этого слова – именно на произвол судьбы.
Мои дети выросли и устроились. С этой стороны все было неплохо, даже лучше, чем прежде. Пришло время молодых и предприимчивых.
Надькин муж неожиданно разбогател и уже мог безболезненно содержать и жену, и постоянку. И новую любовницу – балерину с высокой шейкой и воробьиным личиком. Он много ездил и повсюду возил ее за собой. Надьку это не особенно раздражало. Основная ее ненависть пришлась на предыдущую. Надька была счастлива, что у ТОЙ ничего не получилось, ее тоже списали в б/у, бывшую в употреблении.
Мой муж пребывал в том же самом качестве: тоскливый остров, как в Дании. Он вышел на пенсию. Пенсии не хватало, и мне приходилось его поддерживать, как сына. Сначала он стеснялся, потом привык. Мне казалось, что я испортила ему жизнь и теперь должна платить по счетам.
То, что он испортил мою жизнь, мне и в голову не приходило. Я всегда была активной стороной и решала все сама. И если я решила сохранить сей мрачный остров – это мое решение.
В результате мне приходилось вести по пять дел одновременно. Благо моя профессия оказалась востребованной в диком капитализме. Я стала модным юристом, мне стеснялись предлагать маленькие деньги. Хватало и на ремонт, и на машину. Но… иногда нужна была защита, мужская рука, мужское слово. Этого не было, и я страдала от одиночества. Неудовлетворенности накапливались и складывались в депрессию. Я была несчастна при полном процветании.
Ромео провалился куда-то в пучину времени. Я о нем не вспоминала. Ушедшее чувство как прогоревший костер. Когда горит – красиво. А когда пепел – не на что смотреть: пыль и прах.
Однажды Ромео заехал ко мне на работу – седой, в голубом, красавец. Мы сидели и беседовали.
Ромео жаловался на отсутствие работы и денег. Я сказала фразу из Довлатова: «Богатыми не становятся, богатыми рождаются». То же самое и с бедностью. У Ромео никогда не было денег: ни тогда, ни теперь. Но тогда это не имело значения. Их не было ни у кого.
Ромео смеялся сквозь усы, от него пахло апельсинами. Попросил найти работу. Я пообещала. Он ушел пружинящей походкой баскетболиста, легкий, легковесный, как воздушный шарик. Или мыльный пузырь.
Когда за ним закрылась дверь, я его забыла.
Иллюзии кончились. Жить без романов тоскливо, а с романами – йок, как говорят татары. Поколение сменилось. Земля повернулась на сколько-то градусов: Солнце светит другим. А мы – в тени.
Говорят, в Америке возраст женщины не имеет значения. Важна личность, которая видна в любом возрасте. А в России возраст имеет определяющее значение. Возрастная выбраковка – самая жестокая.
Если разобраться, я осталась такой же – нежной и самоотверженной. Мои ладони были по-прежнему шелковые, а глаза по-прежнему горячие.
Я хотела делиться собой, своими знаниями, мыслями. Во мне скопилось столько доброты и нежности, что было тяжело носить одной. Хотелось не страсти, как прежде, а понимания, растворенности друг в друге и уверенности в завтрашнем дне. Но вместо нежности и уверенности – тоска и отсутствие перспектив.
Бывали взлеты во время защиты. Я собиралась, красилась, как актриса перед выходом на сцену. И выходила – вдохновенная, яркая и молодая, и у всех, кто на меня смотрел, зажигались глаза. А я от этих глаз горела еще ярче.
Потом все кончалось. Я ехала домой. Из меня выходил воздух, как из проколотого первомайского шара. И вместо летящего и парящего я превращалась в бесцветную ошметку.
Что за жизнь? Однако и помирать не хотелось. А вдруг…
– Але… – обозначился мужской голос.
– Деничка, – спокойно узнала я.
– Ты меня узнала? – поразился он.
Действительно, пауза в пятнадцать лет – внушительная. Но у меня феноменальная память на голоса. Голоса не меняются в отличие от всего остального.
– Ну, как ты? – спросил Деничка.
– Симпатично, – сказала я.
– Симпатично? – поразился Деничка. Его поразила формулировка.
– Ну да, – подтвердила я. – Дети в порядке. Я работаю. Все живы, здоровы. А что еще?
– Ну да… – задумчиво проговорил Деничка и замолчал.
Я не понимала, зачем он звонит и что хочет. Но спросить об этом прямо было неудобно.
– А у тебя? – поинтересовалась я.
– Надя заболела, – тускло произнес Деничка.
Я знала, что Надька процветает и не вылезает из дорогих курортов.
– Моя жена, – уточнил Деничка. – Она ведь тоже Надя.
– А-а… – протянула я. Значит, Деничке нужно сочувствие. За этим и звонил.
– А что с ней? – спросила я.
– Опухоль в мозгу.
Напротив сидел клиент, который внес деньги в кассу юридической консультации. И личный телефонный переговор был неуместен. Однако положить трубку я тоже не могла. Невозможно в такой ситуации сказать: извини, я занята.
– Тебе нужен врач? – спросила я, чтобы вывести разговор в конкретное русло.
– Нет-нет… У меня все есть. Я связался по Интернету с лучшими специалистами мира. Они сказали, что возможны две программы: короткая и длинная. Короткая – это шесть месяцев. А длинная – шесть лет. Надя проживет еще шесть лет. Правда, будет лежать…
– А она хочет лежать шесть лет? – наивно спросила я.
– А как ты думаешь?
Я задумалась: что лучше? Уйти и никого не мучить или длить до последнего свое драгоценное пребывание на этом свете… Быть или не быть… Это становится ясным, когда сталкиваешься напрямую – лоб в лоб.
– Мы будем сражаться до последнего, – произнес Деничка. – Врач из Оклахомы предложил очень интересную методу. Рассказать?
Клиент барабанил пальцами по столу.
– Позвони мне домой, – попросила я.
– А можно? – с надеждой спросил Деничка.
– Вечером, – подтвердила я.
– Кстати, врач из Оклахомы – армянин, – поделился Деничка.
– А что тут особенного… Армяне есть везде.
Деничка стал звонить мне раз в неделю. Потом два раза в неделю. Он каждый раз аккуратно спрашивал:
– У тебя есть минутка?
Я отвечала:
– Позвони через два часа.
Я сдвигала нашу беседу на одиннадцать часов вечера, когда день кончался, все дела позади и посуда помыта, можно заняться осмыслением. Мы говорили, говорили, потом я замечала, что у меня щиплет глаза. Значит, я хотела спать. А потом глаза переставало щипать – значит, я перескочила через точку своего засыпания, и теперь у меня будет бессонница.
О чем мы говорили? Обо всем. О том, что во второй половине жизни время убыстряется, за день меньше успеваешь, и год проскакивает очень быстро. Только что была весна – уже зима. А у Нади вообще все слилось одну точку – окно. За окном то зеленая ветка, то снежная. И так шесть раз, шесть лет. И все.
– А что будет там? – спросила я. – Какая разница ТУТ от ТАМ?
– Это ОДНО, – ответил Деничка. – Как сутки. День и ночь. Жизнь и смерть.
– А если она уйдет, ты женишься? – прямо спросила я.
– Нет, – спокойно ответил Деничка. – Я уйду вместе с ней. Мы вместе с ней живем и умираем.
Я задумалась. Я представила своего мужа на месте Денички: он женился бы на следующий день, и его новая жена сняла бы со стен все мои портреты и называла бы меня «мадам». А муж бы не возражал. Он вообще неконфликтный.
В середине зимы Деничка заехал ко мне на работу и попросил разрешения просто посидеть в моем кабинете.
Я была безумно занята, но отказать не посмела. Я сказала:
– Ну, сиди… – и принесла ему чай.
Деничка к чаю не притронулся. Сидел на диване из кожзаменителя и смотрел перед собой. А я расположилась перед компьютером, спиной к нему, и занялась своими делами. И, странное дело, он мне не мешал. Как хорошая погода. Денички как будто не было за спиной, но он был. Я спокойно работала. Он держал в руках тяжелую керамическую чашку, на которой было написано: «Нью-Йорк».
В дверь сунулась секретарша Соня. Коротко глянула. Исчезла.
Позже спросила:
– Неужели с ним кто-то спит?
– А что? – не поняла я.
– Представляешь? Проснуться, а рядом на подушке такая голова…
– Он лауреат Нобелевской премии, – зачем-то соврала я.
– Тогда он должен носить на груди табличку: «Лауреат»…
– К форме привыкаешь, – сказала я. – Главное – содержание.
– Главное – гармония. Единство формы и содержания.
* * *Деничка тогда посидел и ушел. И было непонятно – зачем приходил. Может быть, поменять обстановку, зарядиться от здорового человека, подпитать свой севший аккумулятор. Он от меня подпитывался, но, странное дело – от меня не убывало. Я тоже каким-то образом исцелялась, становилась легче. Может быть, я скидывала на него свою нерастраченную нежность, и он ее пил. А я освобождалась, как корова от избытка молока.
Я привыкла к его звонкам. Я их ждала и смотрела на часы.
В одиннадцать вечера звонил телефон, и я уже знала, что это Деничка. Я брала с собой спички, сигареты и шла, как на дежурство. Однажды я спросила:
– Сколько ты зарабатываешь? – Это был не американский вопрос. В Америке считается неприличным говорить о зарплате. У нас тоже.
– Пятьсот долларов, – легко ответил Деничка. У него не было от меня тайн. – Но четыреста уходит на сиделку. У меня работает медсестра из реанимации. Карина. Вечером я прихожу с работы, и она уходит.
– А если ты захочешь в гости или в театр…
– Я не захочу.
– Тебе тоскливо?
– Нет. Я так привык. Я люблю работать за компьютером. Сижу, работаю, потом прихожу к Наде и рассказываю, что я придумал.
– Она понимает?
– Ну конечно. Все понимает.
– Навестить вас? – спросила я.
Он замолчал, как споткнулся, и я сообразила, что навещать не надо.
– Нам никто не нужен на самом деле, – сказал он. – У нас свой мир. Постороннему он кажется ужасным. А нам хорошо.
У меня все наоборот. Со стороны я – в полном порядке. А внутри – пустыня. Я часто заводила беседы сама с собой, была одновременно и пациенткой, и врачом-психоаналитиком в одном лице. Я спрашивала себя: