Склонившись над Элинор, Билли коленом раздвинул ей ноги и ощутил ее трепет и влажное тепло.
– Вот видишь, ты напрасно стараешься, – сказал он. – Я всегда знаю, когда ты хочешь меня.
В этот раз он обошелся с ней особенно грубо. И когда, задыхаясь и рыдая в экстазе, она открыла глаза, его лицо, плывшее где-то над ней, улыбалось.
– Тебе придется запомнить, кто из нас хозяин, – мягко сказал Билли, при этом больнее обычного ущипнув ее соски.
Хотя в их эротической жизни по-прежнему господствовала страсть, некоторые требования Билли немало смущали и приводили Элинор в растерянность. Он предпочитал, чтобы в постели его партнерша была полураздета, а не совсем обнажена, и вдобавок заставлял жену надевать толстые, черные, как у школьницы, чулки, а не тонкие шелковые – самые ее любимые и нарядные.
Как-то летним вечером Билли вернулся домой с подарком для Элинор. Открыв коробку, она обнаружила белый, почти детский халатик и такой же детский фартучек.
– О Билли! – В ее возгласе слились разочарование и смущение. – Неужели ты хочешь, чтобы я надела это? Такие вещи я носила, когда была девочкой и ходила с косичками.
– Ну, так заплети себе косички, – спокойно ответил Билли.
– Но…
– Хватит! Если хочешь доставить мне удовольствие – заплети себе косички.
– Нет.
– Ладно. Тогда я пойду к той, которая это сделает, – и Билли вышел, насвистывая.
Он вернулся на следующий день, в шесть утра. Ступал он не слишком твердо, язык его заплетался, от одежды разило крепкой смесью висни и табака. Когда он разделся, Элинор ощутила сильный запах духов. В глазах ее отразились ужас и боль, и, уловив это выражение, Билли рассмеялся:
– Ты ведь не захотела быть со мной.
Весь день Элинор проплакала от стыда и горя, крепко прижимая к себе сынишку.
Целый месяц Билли не прикасался к ней.
Этот месяц был настоящим адом для Элинор. Все ее тело тосковало по Билли, жаждало его: ее соски болели, бедра начинали вздрагивать при одном воспоминании о том, как его рука, слегка поцарапав ногтями живот, привычным движением пробирается между ними. Ночами, одинокая в опустевшей супружеской постели, она ворочалась, не в силах уснуть, металась и била кулаками в подушки, представляя, как Билли проделывает с другой то, что делал с ней в минуты близости.
На исходе четвертой недели ее вынужденного монашества, воскресным вечером, Элинор несмело вошла в комнату, где сидел Билли, и остановилась перед ним. На ней был белый халатик, передник и толстые черные чулки, волосы заплетены в косички.
– Так тебе нравится? – смущенно спросила она. Она долго вспоминала свое удивление при виде того, каким мощным стимулом для страсти Билли оказался этот детский антураж.
Совращение невинности – или хотя бы игра в него – доставляло Билли, пожалуй, наибольшее сенсуальное удовольствие и разжигало его как ничто другое. Мало-помалу отношения их перестали быть отношениями мужчины и женщины, превратившись в отношения опытного соблазнителя и доверчивого ребенка, поскольку теперь и на людях Элинор приходилось вести себя так, как будто она все еще совсем юная, неопытная, скромная до робости невеста, которая не смеет поднять глаз. Билли нравилось видеть ее такой – мягкой и покорной, однако оба они знали, какой огонь страсти пылает под ее опущенными ресницами.
Еще только однажды Элинор сделала попытку возразить против своего детского одеяния. Уже облаченная для ночных утех – на ней был только белый, весь в оборочках, передник и длинные черные чулки, – она вдруг остановилась на полпути к кровати и проговорила не слишком уверенно:
– Билли, я не против того, чтобы надевать это иногда, но ведь не все время же!
– А почему бы и нет?
Он лежал на спине, заложив руки за голову. На его груди и под мышками курчавились светлые волосы, нижняя часть тела была скрыта смятыми простынями.
– Потому… потому что… я чувствую, что ты ведешь себя со мной, как строгий отец с маленькой дочкой… а это ведь нехорошо, ведь правда, Билли?
– Да, пожалуй, это похоже на кровосмесительство. – Билли потянулся и зевнул. – Но, в конце концов, какая разница – чуточку больше разврата, только и всего.
– Разврата? – выговорила Элинор, холодея.
– Конечно. Плотские удовольствия, которые ты так любишь, в свете считаются не чем иным, как развратом. Спроси любую приличную женщину.
– Что ты хочешь сказать? Разве то, что мы делаем, не естественно между мужчиной и женщиной?
– Естественно? Ты прекрасно знаешь, Элинор, что для настоящей леди половой акт – это всего лишь неприятная обязанность. То, что мы с тобой тут выделываем, считается в высшей степени непристойным и шокировало бы всякую приличную женщину, – он рассмеялся. – Ни одна уважающая себя леди не может получать наслаждения от полового акта – только проститутка.
– Но… но… ты же сам научил меня всему этому!
– Потому что тебе это пришлось явно по вкусу. Тебе всегда самой хотелось того, что я предлагал. Я никогда ничего не делал против твоей воли. У тебя душа проститутки, дорогая моя. Ты получаешь удовольствие от любого извращения, которое я тебе предлагаю. Ты прямо-таки дрожишь всякий раз, когда я прикасаюсь к тебе. Ты любишь все это.
– Но… о каких извращениях ты говоришь? Медленно, четко, как по писаному, Билли перечислил те эротические развлечения, в которые вовлекал жену. Явно наслаждаясь ее смущением, он снова улыбнулся:
– Не волнуйся, Элинор. Лично мне нравится твоя развращенность. Но это будет нашей тайной, хорошо?
– Развращенность? – заикаясь, пробормотала Элинор.
Билли засмеялся:
– Я думаю, ты гораздо развратнее меня, дорогая. Но если ты не согласна со мной, давай спросим у других.
Испуг Элинор оказал на него настолько возбуждающее воздействие, что он снова, слово в слово, повторил весь список перечисленных им непристойностей. И, видя виноватое, пылающее от стыда лицо жены, понял, что отныне ему не составит труда склонить или вынудить ее к чему угодно при помощи одного лишь намека на ее недостойное поведение.
Элинор была попросту неспособна противостоять соблазнам, предлагаемым Билли. И уж, конечно, не смела сопротивляться ему, хотя ее мучил горький стыд от того, что она не может превозмочь физических желаний своего тела и так охотно капитулирует перед мужем. Единственным, что как-то спасало ее самолюбие, было выдуманное самооправдание: я не хотела этого, но Билли заставил меня; он мой муж, и мой долг – подчиняться ему.
Разрываясь между наслаждением и стыдом, Элинор чувствовала себя все более виноватой. И все больше подпадала под власть Билли.
А Билли пользовался этим. В душе его по-прежнему сидел маленький мальчик, который ради собственного удовольствия отрывает крылышки у бабочек. А еще глубже – деспот, наслаждающийся своей властью над другим существом.
Иногда, на прогулке, он спрашивал Элинор, заметила ли она красивые глаза или длинные ноги какой-нибудь проходящей мимо девушки, и рассуждал о том, как неплохо было бы встретиться с ней наедине, наслаждаясь явной ревностью жены, которая, невзирая на все усилия, не могла скрыть ее.
А позже, дома, Билли проделывал с Элинор все то, о чем он говорил в отношении незнакомой девушки, по ходу дела нашептывая ей дальнейшие эротические подробности. Он говорил жене, что подобным фантазиям имеют обыкновение предаваться и мужчины, и женщины. „Перестань быть деревенской девочкой, пора тебе стать более искушенной в этих делах", – требовал он.
И Элинор покорилась. Постепенно эротические фантазии Билли против ее воли захватили ее. В конце концов она стала охотно участвовать в этой игре и уже заранее сама предвкушала собственные дальнейшие ощущения, подобно тому как пьяница знает, что он будет испытывать после первых выпитых глотков.
Билли продолжал вести весьма вольный образ жизни, даже не стараясь скрывать от жены свои измены; и чем больше он себе позволял, тем более покорной становилась Элинор. Неуверенная в себе, да и в чем бы то ни было, она жила в постоянном кошмаре от мысли, что может потерять его. Во всех несчастьях Билли виновата была она; одна она отвечала за все последствия и за то, чтобы загладить их. Билли так подмял ее под себя, что она целиком и полностью зависела от него, от его любви.
Кроме того, ее постоянно мучила ревность. С одной стороны, Элинор предпочла бы ничего не знать о любовных похождениях мужа, с другой – испытывала какую-то нездоровую потребность знать все, до мельчайших подробностей. А сам Билли никогда не упускал случая рассказать ей о них, тем самым причиняя боль и одновременно удовлетворяя ее собственное стремление все знать. Он всегда заставлял ее просить об этом. И в конце концов она всегда просила.
Это превратилось в их очередную игру, которой Билли явно наслаждался. Он спрашивал жену: как ты думаешь, что было между мной и такой-то дамой? И, когда она описывала те или иные подробности, он, прерывая ее ревнивые видения, шептал ей на ухо: „Значит, ты подозреваешь, что я сделал вот тан?" – и делал с самой Элинор то, о чем она только что говорила.
Постепенно игра перешла для Элинор в страсть, страсть – в навязчивую идею. Но глубоко внутри таился у нее страх перед возможностью того, что в один прекрасный день одна из уличных знакомых Билли, школьных подруг или тех светских красавиц, с которыми он постоянно общался, вдруг приобретет над ним такую же беспредельную власть, какую он сам имел над Элинор.
На самом деле случайные связи Билли продолжались недолго и так же скоро забывались, но он старался, чтобы Элинор не знала этого. Так, медленно, шаг за шагом, он строил в ее сознании собственный образ – хозяина, мужчины, неотразимо привлекательного, сильного и всемогущего.
Теперь он очень редко говорил жене, что любит ее. Ему нравилось постоянно держать ее в состоянии тревоги и ревности, потому что таким образом было весьма несложно заставить ее исполнить любое его желание. Элинор тосковала по нежным словам, которые почти перестала слышать. А ведь для нее самым главным было знать, что Билли любит ее. И, разумеется, такое же значение имела ее собственная любовь к Билли – единственное, что смягчало ее чувство вины за то наслаждение, которое она получала от секса.
Страх потерять Билли был связан еще и с тем, что Элинор, как многие женщины ее поколения, чувствовала себя беспомощной перед лицом жизни, неспособной справиться с невзгодами, не имея рядом мужчины – каким бы он ни был. У нее не было собственных денег, а устроиться на работу, хотя бы в качестве домашней прислуги, имея на рунах маленького ребенка, было практически невозможно. Так же как и большинство других женщин, она находилась в полной зависимости от своего мужа и потому никогда не позволяла себе отвечать гневом на его выходки, как бы больно они ни ранили ее.
Но как-то утром, моя посуду после завтрака, Элинор вдруг поймала себя на том, что трясет в ярости кружку Билли. Накануне тот, пьяный, ввалился в дом далеко за полночь. Раздеваясь, он задел и свалил на пол стоявшую на тумбочке рамку с фотографией матери Элинор, а потом еще и наступил на нее. Стекло разбилось, а снимок – единственная память Элинор о матери – был безнадежно испорчен.
И тут, вымещая свой гнев на кружке, Элинор внезапно с холодным ужасом поняла, что после выходок Билли ощущает себя точно такой же никчемной и незначительной, уничтоженной и раздавленной, как в свое время после порок, задаваемых отцом.
Но ведь Билли – не тот, неотвратимый в своей жестокости тиран, который искорежил ее детство! Билли – ее муж, ее избранник, ее любимый… разве не так?
Потрясенная этим взрывом собственных эмоций, Элинор приготовила себе чашку чаю и присела за кухонный стол. Почти час она просидела так – неподвижно, перед остывающим чаем. Впервые она задумалась об отношении и ней Билли как таковом, не пытаясь найти ему какого бы то ни было рационального объяснения. На сей раз она не стала закрывать глаза на ту жестокую игру, которую муж вел с ней, подобно кошке, играющей с мышью, и вспоминать, каким милым и обаятельным он был, когда ухаживал за ней. Впервые она задала себе вопрос, почему и отец, и Билли заставляли ее чувствовать себя такой несчастной.
И тут ей пришлось наконец признаться в том, что она давно уже подспудно понимала: так же как и мать, она связала свою жизнь с деспотом и хамом, который всегда будет отравлять ее существование. Ее спаситель превратился в ее мучителя. Слезы хлынули из ее глаз, вся душа изнывала от боли. Уронив голову на чисто выскобленный деревянный стол, Элинор рыдала до тех пор, пока ей не стало трудно дышать и глаза не опухли так, что она почти ничего не видела.
Наконец она подняла голову и постаралась взять себя в руки. Выбора у нее нет: Билли ее муж, Эдвард ее сын, и это ее жизнь. Надо продолжать жить дальше.
Она отринула действительность, ставшую для нее невыносимой, и снова вызвала в памяти романтический образ того Билли, которого полюбила когда-то. Пьяная скотина, буянившая здесь ночью, не была тем Билли, за которого она выходила замуж. Настоящий Билли был тот, другой, – красивый, обаятельный, отважный, который глядел на нее с фотографии, стоящей на тумбочке. Просто у него сейчас трудный момент – он вынужден заниматься работой, недостаточно хорошей для него. Естественно, он переживает. Она, Элинор, выбросит из головы все дурные мысли и будет думать только о том, как помочь Билли. Со временем все непременно станет на свои места. Обязательно.
Глава 4
Десять лет, последовавшие за этим решением, оказались тяжкими для Элинор. Все реже случалось ей видеть перед собой „настоящего" Билли – ее муж все больше пил. И ей все чаще приходилось выдумывать для него оправдания и идти на компромиссы.
Ей, измученной и задерганной от сыпавшихся бесконечно на ее голову проблем, никак не удавалось понять, что же в конце концов происходит с ее жизнью. Единственное, что приходило в голову, – это сомнение, сделала ли она все возможное, чтобы помочь мужу. „Все непременно наладится, – говорила она себе. – Все устроится, и мы будем счастливы, если только Билли перестанет пить".
Правда, временами она задавала себе вопрос: она ли повинна в его пьянстве? Он говорил, что да, что он жестоко разочаровался в ней, – но если так, что же ей надо сделать, чтобы вернуть его в нормальное состояние? И еще она спрашивала себя: почему у нее не хватает силы воли, чтобы всерьез поставить ему ультиматум? Почему она каждый раз верит обещаниям Билли исправиться? Ведь он ни разу не постарался выполнить их.
Она никогда не знала, придет ли Билли домой к обеду или ужину, да и явится ли вообще. В конце концов ей пришлось привыкнуть никогда и ни в чем не рассчитывать на мужа – ни на его присутствие, ни на отсутствие. Если, полагая, что его наверняка не будет дома, она приглашала к себе какую-нибудь подругу по техникуму, Билли неизменно появлялся в самый неожиданный момент и осыпал оскорблениями обеих. Кончилось тем, что Элинор, не любившая ставить людей в неловкое положение, попросту перестала приглашать к себе кого бы то ни было, за исключением Шушу, на которую выходки Билли не производили никакого впечатления. В тех же редких случаях, когда Билли был трезв и у него с похмелья не трещала голова, он абсолютно не шел на контакт и у Элинор не хватало духу заводить разговор насчет его пьянства.
Эдвард, тихий, бледненький мальчик, старался по возможности держаться подальше от отца. Он был замкнут, жил своей внутренней жизнью, и они с Элинор, к великому раздражению Билли, казалось, понимали друг друга без слов. Нежный и чувствительный по природе, Эдвард при этом унаследовал от отца его крепкое сложение, широкие плечи, и было уже ясно, что он вырастет высоким и сильным. У него была пышная о'дэйровская шевелюра, красивое лицо с тонкими чертами. Правда, став постарше, он как-то раз, играя в футбол, ухитрился сломать нос, но Билли не разрешил, чтобы врач исправил его: его злило, что в его сыне так мало качеств, необходимых, по его мнению, для мужчины, и что он предпочитает природу занятиям спортом, а перебитый нос придавал Эдварду более мужественный вид.
И все же в общем жизнь семьи О'Дэйр протекала нормально. Билли продолжал дружить с Джо Грантом, который в начале 1929 года женился на дочери своего хозяина; Элинор регулярно встречалась с Шушу, а Шушу воздерживалась от высказываний на тему „я тебя предупреждала".
Но однажды вечером, в воскресенье, после того как Билли был особенно груб с Элинор в присутствии Шушу, женщины решили сходить в кино. Уже дойдя до кинотеатра, Шушу спокойно спросила:
– Сколько еще ты собираешься терпеть издевательства Билли – всю жизнь?
– Только не говори, что я должна бросить его. Ты испортишь нам вечер.
– Но это же правда! Ты сильная баба, и у тебя есть мозги – мы все это видели на фронте; но куда делся твой характер? Я никогда не могла понять, почему ты не встряхнешься и не пошлешь своего Билли ко всем чертям.
– Это все не так просто, – покачала головой Элинор.
– Не говори ерунды! Хватит самой для себя выдумывать препятствия. Вот возьми и реши прямо сейчас, что в ближайший же раз, когда он снова начнет измываться над тобой, ты просто уйдешь и хлопнешь дверью! Пойми, Нелл, нечего ждать, что какой-то герой вдруг примчится тебе на помощь. Все женщины надеются на это, но дело-то в том, что нет на свете таких героев – ну, просто нет, и все. Помочь себе можешь только ты сама.
– Я знаю, что ты желаешь мне добра, – сказала Элинор, когда они вошли в великолепное фойе кенсингтонского „Одеона", выдержанное в египетском стиле. Его фантастическая архитектура напомнила Элинор, как в детстве она грезила наяву, представляя себя героиней какой-нибудь из любимых сказок, – эльфы похищали ее из детской колыбели, отдавали в чужие руки, она переживала немало бед и горестей, но в конце концов злые чары рушились, и она, стряхнув жалкое обличье, обращалась в принцессу, прекрасную и любимую. Теперь ее единственной, и, в общем-то, потерянной уже надеждой было, что ее некогда прекрасный избранник очнется от чар и вновь явится прекрасным принцем; что ее Билли все же когда-нибудь поймет, как мерзко относился к ней. Только из этой отчаянной надежды черпала она силы, чтобы дальше жить с ним, да еще из не менее отчаянных усилий смотреть на него сквозь розовые очки.