– Я никогда не встречала человека, который читал бы мои мысли, – констатировала Миранда. – А если влюбленным не нужны слова, чтобы понимать друг друга, зачем же ты так часто звонишь в Нью-Йорк? За счет Ба, кстати.
Вконец обозленная Клер не выдержала:
– Я действительно не понимаю, как вы можете тут болтать о любви и понимании после той лицемерной сцены, которую вы только что разыграли. Меня возмутило, как вы там старались подольститься к Ба. Хорошо рассчитано, ничего не скажешь!
– А меня возмутило, как ты бравировала своей честностью! – отпарировала Миранда.
– Я, по крайней мере, не строила из себя, как Аннабел, горячую поклонницу литературы!
– Я просто хотела сделать ей приятное! – крикнула Аннабел. – После того как ты – ты, а не кто другой – обидела ее.
– Ты знаешь, что я не выношу этого ее принципа „папа знает лучше", – сказала Клер.
– Кому какое дело до того, что ты выносишь или не выносишь, когда Ба того и гляди умрет? – зло выпалила Миранда. – Ты просто самодовольная дрянь!
Из глаз Клер брызнули слезы, и она бросилась в дом. Поднимаясь в свою спальню, она думала – уже в который раз: почему Миранде всегда удается двумя-тремя словами сделать ей так больно? Вот и сейчас она направила свой удар в самое чувствительное, самое уязвимое место, так же безжалостно, как делает это пастух, вооруженный электрокнутом.
Голоса у бассейна смолкли.
Шушу вздохнула. Выйдя из кабинета, она направилась в спальню Элинор. Она любила появляться там неожиданно, чтобы удостовериться, что сиделка не бездельничает за ее спиной.
Элинор лежала среди подушек, бледная и измученная, сжимая в худых руках фотографию Билли – молодого летчика. Взглянув на подошедшую Шушу, она прошептала со страхом:
– Скоро мы с ним снова встретимся…
– Чушь, – отрезала Шушу, – ты не успеешь оглянуться, как снова будешь на ногах.
– Ты не понимаешь, Шушу. Ты никогда не понимала. Билли…
– Я понимаю одно: что Билли был всем обязан тебе.
– О нет, Шушу. Это я всем обязана Билли, – мечтательно прошептала Элинор. – Он был единственным для меня – всегда, с самого начала…
Глава 3
Вторник, 15 октября 1918 года
Во время своего ночного дежурства на эвакуационном пункте в Ла-Шапель, на севере Франции, восемнадцатилетняя сестра милосердия Элинор Дав чувствовала себя по уши влюбленной, и это действительно было так. Сладкий яд, впервые проникший в ее сердце, пропитал все ее существо.
С той самой ночи, когда Билли поцеловал ей руку, лицо Элинор вспыхивало всякий раз, когда она проходила мимо койки № 17. Если Билли звал ее и ей приходилось что-то делать для него, она изо всех сил старалась избежать прикосновения. Она нервничала, и ее волнение, казалось, забавляло Билли, а заодно и всех остальных обитателей палаты С.
Как-то утром, незадолго до окончания дежурства, усталая сестра Дав заканчивала уборку. На сей раз ей пришлось потрудиться больше чем обычно, так как накануне было особенно много операций. Возясь в моечной, она вдруг услышала за спиной мягкое постукивание и, обернувшись, увидела в дверях пилота О'Дэйра, опирающегося на свои подбитые резиной костыли. Под взглядом его аквамариновых глаз лицо Элинор, как всегда, залилось жарким румянцем. Почему этот парень не идет обратно в постель, если ему плохо? Почему он не сводит с нее глаз, в которых еле заметна усмешка? Почему она чувствует себя такой беззащитной под этим взглядом? Откуда этот жар, этот трепет, эта неловкость, будто она, Элинор, в чем-то виновата?
А ему-то отлично были известны ответы на все эти „почему".
– Зачем вы встали? – нарочито сурово спросила Элинор.
Билли усмехнулся.
– Я знаю, что меня скоро переведут отсюда. – Он сделал шаг по направлению к ней. Внезапно один из его костылей поскользнулся на еще мокрых кафельных плитках, и Билли, потеряв равновесие, грохнулся на пол.
Сестра Дав бросилась к раненому:
– Не двигайтесь! Я помогу вам.
Осторожно перевернув его на спину, она принялась ощупывать его шею.
– Вы можете повернуть голову влево?.. Теперь вправо… Ну, слава Богу.
Аквамариновые глаза Билли О'Дэйра открылись, но в них не было боли – взгляд был ясен и решителен. Не говоря ни слова, Билли снял руки сестры Дав со своей шеи и положил их себе на грудь. Какое-то мгновение он смотрел ей прямо в глаза, словно гипнотизируя. Затем, по-прежнему не говоря ни слова, притянул ее к себе и прижал свои теплые губы к ее губам. Снова она ощутила этот сильный, притягательный, дурманящий запах, о котором запрещала себе даже вспоминать, – запах мужчины.
Каждой клеточкой своего тела ощущая под собой тело Билли, Элинор почувствовала, как из самых глубин ее существа поднимается какой-то странный трепет, туманящий голову и непреодолимо охватывающий ее всю. Она закрыла глаза. Она словно тонула в восхитительно теплой воде. Она чувствовала, как язык Билли раздвигает ее мягкие, несопротивляющиеся губы, а рука плотно ложится на шею, чуть ниже тяжелого узла волос на затылке, стянутого сестринской косынкой. Билли начал поглаживать ей шею, и от каждого прикосновения его ладони вдоль спины Элинор пробегали мурашки. Другая рука привычным движением легла ей на грудь, и сквозь тонкую ткань темно-синего сестринского платья тепло его ладони проникло, казалось, до самого сердца Элинор.
Она уже не помнила и не слышала ничего. Ее тело словно бы само по себе, помимо ее воли, прильнуло к телу Билли О'Дэйра. Его руки заключили ее в объятие и лишили свободы. Он принялся целовать ее – жадно, почти грубо. Рука, до этого ласкавшая шею, скользнула вниз, по спине, и дальше, крепко прижимая бедра Элинор к бедрам Билли.
Элинор напряглась. Ей стало страшно. Почувствовав это, Билли, не переставая целовать ее, забормотал успокаивающе:
– Ты – чудо… Я так хочу тебя… все время, с первого дня… ты – чудо… я люблю тебя… люблю… люблю… – а тем временем одна из его рук медленно, но уверенно пробиралась ей под юбку.
Внезапно сестра Дав пришла в себя. Рванувшись изо всех сил, она стряхнула с себя пытающиеся удержать ее руки Билли. Трепет и возбуждение разом исчезли, словно в ее голове кто-то повернул выключатель. Она знала, что случается с девушками, которые позволяют парням заходить слишком далеко, но знала также, что с ней этого не случится.
Билли, продолжая лежать на полу, умоляюще смотрел на нее.
– Прости… но ты такая необыкновенная, ты просто чудо…
Лицо Элинор пылало гневом, зеленые глаза так и сверкали от возмущения.
– Ты не понимаешь, какие чувства испытывает мужчина, – с укоризной проговорил Билли. – А кроме того, сестра Дав, я действительно люблю вас.
Спустя две недели, несколько неожиданно даже для себя самого, пилот Уильям О'Дэйр попросил сестру Элинор Дав стать его женой.
К огромному удивлению Элинор, Шушу отнюдь не разделяла ее радости по поводу предложения Билли.
Сидя на койке Элинор в ее комнатушке, Шушу говорила:
– Ты же знаешь, Нелл, эти фронтовые брани – дело опасное. Здесь так мало женщин, что любая замухрышка начинает казаться Бог знает какой красавицей… Вот мужики и закипают. Возьми мою начальницу – образина образиной, а ведь и ее обхаживают. Только чем все это кончится?.. – Она глубоко затянулась сигаретой. – Конечно, твой Билли симпатичный парень: что глаза, что усы – все при нем. Плюс к тому – длинный, как все ирландцы, и подмигнуть умеет вовремя, и все такое. Но что ты знаешь о нем, Нелл? Только то, что он смазливый малый шести футов росту и что он способен в два счета заморочить голову любой девчонке так, что она позволит ему спустить с себя штаны. Нуда вам торопиться? Говорят, война скоро кончится, так что теперь уж вряд ли он снова попадет на фронт. Значит, и спешить со свадьбой незачем – если, конечно, ты мне сказала всю правду.
– Какая же ты все-таки зануда! – сердито бросила Элинор.
– А ты твердолобая дура, напичканная романтикой, – отпарировала Шушу. – Ты ничего не знаешь о его семье. Чем Билли собирается заниматься после войны? На что вы будете жить? А если он окажется бездельником или негодяем? А если он просто решил использовать тебя?
– Использовать? – переспросила с негодованием Элинор. – Как это? Зачем? А потом, у меня ведь ничего нет.
– Ну, не знаю, – буркнула Шушу. – Просто я думаю, что он из тех, кто мягко стелет, да жестко спать. А ты, если уж считаешь, что дело верное, подождала бы, пока познакомишься с его семьей.
– Я уже достаточно навидалась смерти и страданий, да и он тоже. С нас хватит. Теперь я хочу видеть жизнь – и жить. Именно это он мне и предлагает.
Восемнадцатилетняя Элинор и ее двадцатипятилетний жених обвенчались в небольшой полуразрушенной церкви милях в пяти от ла-шапельского госпиталя. Венчал их французский кюре. Элинор надела свою лучшую кофточку из кремового шелка и шерстяную, цвета красного вина юбку, одолженную у одной из сестер. Свидетелями при венчании были бывший штурман Билли, Джо Грант, и Шушу, облачившаяся по случаю торжества в розовую блузку, но не посчитавшая нужным придать своему лицу менее недоверчивое выражение.
Новобрачные получили официальный трехдневный отпуск, который провели в маленькой ла-шапельской гостинице. После свадебного ужина, состоявшего из вина, тушеной крольчатины и пирога с черной смородиной (настоящего пира, обошедшегося Билли в немалое количество сигарет), они поднялись в свой номер.
В комнате, оклеенной обоями в крупных хризантемах, напечатанных бронзовой красной, почти не было мебели; в мерцающем свете свечи Элинор разглядела лишь большую кровать, покрытую периной. Смущенная и немного испуганная, она отвела взгляд и осталась стоять посреди комнаты. Напряжение мешало ей говорить.
Билли улыбнулся своей молодой жене, откупорил вторую бутылку вина и начал расстегивать свой китель.
Запах мускуса, исходивший от Билли, и голубовато-зеленое пламя его глаз снова загипнотизировали Элинор. Она не сопротивлялась, когда Билли поднял ее на руки, донес до кровати и опустил на покрывавшее ее стеганое одеяло. Подняв юбку, он неторопливо снял с Элинор туфли, затем голубые атласные подвязки и, наконец, шелковые чулки, стянув их, словно кожу, с ее белых ног.
После этого он принялся целовать ее босые ступни, щекоча языком между пальцами, потом ноги, потом колени, поднимаясь все выше и выше.
Элинор лежала напрягшись, скованная смущением и неловкостью.
Билли распустил завязки ее панталон и начал потихоньку стягивать их, пока не обнажил белый живот Элинор, опушенный снизу треугольником светлых волос.
Задранная выше талии скомканная юбка не давала Элинор видеть собственную наготу, но она ощущала ее, и ей казалось, что все ее тело заливает краска жгучего стыда. Она крепко сжала веки. Билли действовал не спеша, но все-таки все происходило слишком уж быстро.
Осторожно, ласкающими движениями, Билли расстегнул на ней блузку, затем пояс и, наконец, снял юбку, затем нижнюю юбку и рубашку. Когда она оказалась совсем раздетой, он, не прикасаясь к ее груди, слегка ущипнул самые кончики сосков – ровно настолько, чтобы возбудить ее.
Элинор по-прежнему не открывала глаз, иначе она увидела бы, как Билли стремительно, словно восьмирукий индийский бог, раздевается, бросая одежду прямо на пол.
При этом Билли смотрел как зачарованный на Элинор, озаренную золотистым пламенем свечи, скользя взглядом по крепким грудям с темными сосками, стройной талии, животу, округлым бедрам.
В полутемной, освещенной лишь одной свечой комнате стояла абсолютная тишина. Даже дыхания не было слышно, потому что Элинор от напряжения почти перестала дышать.
Почувствовав это, Билли тихонько рассмеялся и прошептал:
– Ты прекрасная женщина, созданная для любви. Я постараюсь, чтобы ты поняла это и насладилась этим – прежде, чем кончится ночь.
Он снова стал неторопливо ласкать ее, не закрывая глаз, чтобы следить за ее реакцией: ему до мелочей были известны все тайны женской чувственности.
Элинор вжалась в постель, а мозг ее словно бы отгородился от того, что происходило с ее телом.
Покалывая живот Элинор усиками, Билли пощекотал языком ее пупок и стал медленно продвигаться выше, пока она не почувствовала на своих губах его дыхание, смешанное с запахом ее собственного тела, – и это показалось ей особенно неприличным.
Губы Билли, легко касаясь, скользили по губам Элинор, по ее векам, щекам, ушам, подбородку и снова по губам; он ласкал языком ее шею, грудь, опускаясь все ниже. Так, дюйм за дюймом, его руки и губы изучали тело Элинор, не оставляя неоткрытой ни одной из его тайн. Постепенно, не давая себе воли и во всем следуя за Элинор, Билли вводил ее в новый, захватывающий, но пугающий мир.
Она чувствовала, как его пальцы мягко прикасаются к ее телу, исследуя все его самые скрытые, самые интимные изгибы. Наконец, его рука проникла между ее бедер; под золотистым треугольником волос его указательный палец отыскал нежную, крошечную, не больше горошины, выпуклость и начал несильно, но ритмично нажимать на нее.
Элинор медленно расслаблялась. Ее тело не могло более сопротивляться: оно словно таяло под рунами Билли, словно стало жить какой-то своей, независимой от мозга и не контролируемой им жизнью. Оно изогнулось как лук, и Элинор почувствовала, что душа ее уносится в головокружительную высь.
Задыхающаяся, обезумевшая, она открыла глаза. Над ней, в свете свечи, плыло, улыбаясь, торжествующее лицо Билли.
– Это только начало, – сказал он. – А теперь дайка посмотреть на тебя. – Он склонился над ее животом, и его пальцы вновь скользнули между ее бедер. – Раздвинь ноги, – прошептал он.
Элинор застыла от неожиданности – настолько противоречила эта просьба полученному ею строгому воспитанию.
– Пожалуйста, – настойчиво повторил Билли.
Ей не оставалось ничего другого, как подчиниться, сняв с себя всю моральную ответственность. В конце концов, разве Билли не муж ей и разве не давала она обещания любить, почитать и слушаться его во всем?
Робко, медленно, с ощущением собственной вины и тяжелым сердцем, чувствуя себя невыносимо беззащитной, Элинор раздвинула ноги.
Интерес Билли к изучаемому предмету со стороны выглядел странно-объективным, когда, прищурив глаза, он разглядывал – так же, как знаток разглядывает редкостную тепличную орхидею, – другой экзотический цветок, окруженный бледно-розовыми лепестками плоти и золотистым пушком, похожим на уютное птичье гнездо.
Осторожно раздвинув эти лепестки, он продолжил свое исследование, после чего, наклонив голову, принялся ласкать их языком и делал это до тех пор, пока тело Элинор не освободилось вновь от власти мозга и наслаждение не возобладало над стыдом.
Подняв голову, Билли взглянул на нее:
– Это не так уж плохо, не правда ли? – А руна его уже снова лежала между ее бедер.
К моменту, когда она достигла своей цели, Элинор опять дрожала от страха. Пальцы Билли, погрузившись в ее теплую, влажную плоть, осторожно ощупывали ее, пока средний палец не обнаружил маленького отверстия и не начал бережно, стараясь не причинять боли, расширять его, продвигаясь вперед. Когда он дошел до конца, Элинор слабо вскрикнула.
Когда Билли вошел в нее, вначале ее охватила паника. Но Билли, лежа неподвижно, стал успокаивать ее нежными поцелуями, и в конце концов она расслабилась.
– Вот так, – прошептал он, и его руки, слегка сжав ее бедра, начали плавно вращать их.
Мало-помалу ее тело подчинилось этому вращению.
В полном молчании Билли направлял каждое их движение, каждый извив их тел, сплетенных в медленном горизонтальном танце. В течение ночи они не раз перемещались с одного края постели на другой, то лежа почти неподвижно, то торопливо дыша, не в силах насытиться друг другом, и если взаимное желание их ненадолго угасало, то лишь для того, чтобы вспыхнуть с новой силой.
Временами он был сверху, наклоняясь над ней, как огромный торжествующий зверь над распростертой перед ним добычей.
Весь окружающий мир виделся ей теперь неясным и размытым, словно бы двухмерным. Объемными и реальными, как в фокусе, были лишь гнездо из смятых подушек и простыней и сильное мужское тело, проникающее в ее тело. Она не воспринимала ничего другого, кроме этого слияния плоти на этой слабо освещенной постели, пропитанной запахом их тел.
Временами он был снизу, и ее груди лежали в его ладонях или вздрагивали у его губ, когда она задыхалась от наслаждения, а его руки крепко сжимали ее бедра, вращая их. Он контролировал каждое ее движение, заставляя двигаться не так, как хотелось ей, а тан, как хотел он.
Поначалу она стыдливо пыталась прикрыть грудь скрещенными руками, но потом забыла обо всем, и ее руки взметывались вверх, когда она подпрыгивала, как дельфин на волнах, пока не склонялась в полном изнеможении на влажную от пота грудь Билли.
Наутро кое-где на ее теле были синяки, как пятна на переспелой груше, и эти отметины говорили о ее принадлежности Билли столь же ясно, как хозяйское клеймо на теле животного.
Она была одурманена, очарована, влюблена без памяти. Билли, подобно вспышке молнии, одновременно возбуждал, пугал и притягивал ее.
Проснувшись утром и не поняв в первый момент, где находится, Элинор сонно подняла голову с подушки, но тут же, припомнив минувшую ночь, снова зарылась лицом в простыни, чувствуя, как начинают гореть ее щеки при одной мысли о том, что делал с ней Билли и каким безвольным, словно бескостным, становилось ее тело под его ласками.
Внезапно она поняла, что лежит одна в обволакивающе-уютном тепле перины.
Она резко села в постели.
Билли – ее муж – стоял возле окна и, высунувшись, разглядывал что-то внизу. Он был совершенно обнажен. На мгновение, сквозь полуопущенные ресницы, Элинор охватила взглядом всего его: с восхищением смотрела она на его пышные белокурые волосы, крепкую шею, сильную спину, на его длинные стройные ноги (левая ступня была еще в бинтах), на его мускулистые ягодицы – все такое отличное от ее собственного, нежного и податливого, тела. Таким она и запомнила Билли. Это видение, четкое, как фотография, всегда вставало перед мысленным взором Элинор, заставляя ее таять и прощать Билли все.