Казалось ему или в самом деле мужик что-то знал? Как хочешь, так и назови странное чувство, теребящее Карпова. Будто щекотал кто-то в темечке всякий раз, как он Степану Васильевичу в глаза заглядывал. Будто шторками тот от него занавешивался. Пытается что-то скрыть или жизнь научила не откровенничать?
– Люди боятся рот открыть, а мне срок реальный корячиться! – решил он использовать последний довод, Мосин так и не открыл рта. – За хрена мне за кого-то сидеть, а?! Степан, ты же обычно по воскресеньям мусор вечером выносишь…
– Это-то тебе кто доложил?! – сразу ощетинился Степан Васильевич. – Сорока на хвосте принесла?!
– Так Кристина сказала, – нехотя признался Глеб. – Она на балконе вечерами часто воздухом дышит, кофе пьет, вот и видела тебя не раз.
– И в то воскресенье прямо меня видела?
– Да нет, врать не стану. В то воскресенье не видела, дома ее не было, я же говорил. Понимаешь, какое дело… Ты, может, и видел что, а значения этому не придал. Для тебя это может показаться неважным, второстепенным, а на самом деле…
– Баба туда входила, – с трудом выдавил из себя Мосин, мысленно ругая свою человечность, заставившую его сознаться. – Только под протокол ни слова не скажу, так и знай! Мне своих протоколов хватило на всю жизнь, чтобы я еще из-за тебя какие-то бумаги подмахивал. Разбирайтесь, как знаете! Скажу только на словах, и все!
– Какая баба?! – побелел Глеб и сразу подумал о Светке.
Неужели эта дура укокошила собственную мать?! Какой же причина должна быть…
Нет, погодите! У нее же ключ от квартиры матери есть, и она почти всегда им пользовалась. Даже если Наталья Ивановна и дома была, Светка всегда своим ключом открывала. Да и с сыном он ее дома оставил, когда уезжал. Не могла же она следом за ним из дома выскочить, оставив Ваньку одного, до матери добраться не пойми на чем и там, поскандалив, убить ее.
Не могла!
– Это ты у мужика того спроси, который этажом ниже меня живет, – через великое не хочу проговорил Мосин. – Я с мусором вышел на лестничную площадку, она как раз от него выходила. Ругались они.
– А потом?!
– А потом она протопала до второго этажа и в дверь позвонила. Ей открыли. Она поздоровалась, назвала женщину Натальей Ивановной, та назвала ее Ниночкой. Пригласила к себе, дверь закрыли.
– А дальше?
– А все. – Мосин развел руками. – Я мусор вынес. Покурил и домой пошел.
– Никто не встретился в подъезде?
– Нет, никто.
– Ясно…
Глеб поднялся с табуретки, поблагодарил Мосина за откровенность и пошел к выходу. Уже на пороге потоптался и виновато спросил:
– Ты извини, Васильич, но могу я следователю рассказать о том, что ты мне рассказал?
– Твое право, – с хмурым видом кивнул Мосин. – Но я слов твоих подтверждать не стану, предупредил же! Тем более что бабу эту вроде тоже того, угомонили.
– Ладно, понял я.
Глеб ушел. Опустился на два лестничных пролета. Остановился в задумчивости возле двери Сошкина.
Зайти или нет? Зайти, что сказать? О чем спросить? Скандалил он или нет со своей женой в вечер убийства Натальи Ивановны? Странным, по меньшей мере, покажется Сошкину подобный вопрос. Да и не обязан он отвечать Карпову, если уж на то пошло. О том, что делала Нина Сошкина, выйдя из квартиры, Гена мог и не знать. Другой вопрос, почему он скрыл от следствия, что она в тот вечер находилась у него?
Да! Между прочим…
Про него Симакову рассказал во всех подробностях. И как возле подъезда с ним столкнулся. И что машину его в соседнем дворе обнаружил. А вот про бывшую жену умолчал.
Ишь ты, умник какой!
И он уже без лишних колебаний нажал на кнопку звонка квартиры Геннадия Сошкина…
Глава 12
– Все, пока. Пока. – Кристина в третий раз простилась с ним у порога и выскользнула наконец за дверь.
Глеб постоял минуту у порога, слушая через дверь, как она сбегает вниз по ступенькам. Лифтом Кристина редко пользовалась, особенно утром. Потом метнулся к балкону и наблюдал уже оттуда, как она садится в свой автомобиль, как выруливает со стоянки, выезжает со двора. Не забыла, посигналила ему перед тем, как тронуться. Вернулся в кухню и тут же заскучал, наткнувшись взглядом на ее чашку из-под кофе.
Почему же он по ней так скучает-то, а? Странно это было, как-то противоестественно. Стыдно было признаться самому себе, но по Ваньке он так болезненно не скучал, хотя и не видел давно. Ныло, конечно, в груди. Увидать сильно хотелось, но болезненности никакой при этом не ощущалось. И Светку проклинал, хотя иногда с испугом ловил себя на мысли, что благодарен ей будто.
За что? За встречу с Кристиной. За то, что никогда бы не мог представить себе, что может быть так счастлив.
Вчера он осторожно намекнул ей, что, возможно, с них в скором времени снимут все подозрения. Ей бы обрадоваться, а она снова расплакалась. И Симу ей дико было жалко, и даже Наталью Ивановну. Уж той-то пристало в свои преклонные года умереть от болезней, к примеру, в собственной постели, а не от того, что кому-то понадобилось проломить ей голову.
– Это так страшно, больно, бесчеловечно, – шептала она, измочив слезами всю рубашку у него на груди. – Сима… Она такая веселая была, жизнерадостная. Почему, Глеб?!
– Прости, милая, но к ее бы жизнерадостности рассудка побольше.
– Да, она могла быть бесшабашной, но… Но разве за это надо убивать?!
– Убивают не за это, Тиночка. – Глеб нежно поглаживал ее по спине. – Этим пользуются злоумышленники, чтобы убить. А Сима… Она случайно, ведомая своим безрассудством, стала свидетелем чего-то.
– Чего?!
– Вот это мы сейчас и пытаемся выяснить. Но видеть этого она точно не должна была, уж поверь мне.
Потом им звонила мама Кристины и говорила с Глебом строгим внушительным голосом. И все допытывалась напрямую или завуалированно, как он мог оставить свою семью ради ее дочери. Что за причина?
Глеб назвал это любовью. Мама Кристины предположила, что это бес в ребро. И решила, что Глеб непременно к своей семье вернется, а ее дочери разобьет сердце. И тоже принялась плакать прямо в телефонную трубку.
Выдержать слезы сразу двух Назаровых было ему не под силу, и Глеб запросил к телефону отца Кристины. Тот был сдержан, скуп на слова, но по его осторожным вздохам Глеб понял, что тот тоже сильно переживет за свою дочь. И в конце разговора вдруг тоже не выдержал и спросил:
– Почему все же, Глеб, вы оставили Светлану? Вы казались мне таким примерным семьянином…
Оказывается, отец Кристины не раз наблюдал их семейство по субботам из окон квартиры своей дочери. И умилялся, оказывается. И все Кристине советовал найти именно такого вот основательного мужика.
Напророчил!
Глеб на них не обижался. И прекрасно их понимал. Кристина хоть и пыталась изо всех сил походить на современную независимую женщину, с несгибаемой волей, сильным характером, на самом деле оказалась очень хрупкой и ранимой. И к Глебову сильному плечу прильнула с нескрываемым облегчением и отпускать его, кажется, не собиралась.
Скорее, скорее бы все разрешилось. Скорее бы утряслись все эти страсти с розыском преступников. Чтобы они с Кристиной смогли наконец вдохнуть полной грудью своего счастья, чтобы жили без оглядки, начали наконец планировать хоть какие-то дела, не боясь, что их общее завтра может не наступить.
Вспомнив, что Новый год не за горами, Карпов загрустил. Всегда баловал Ваньку подарками. На елку возил, наряжая его то медведем, то кроликом. И хохотал там над мелкой детворой до упаду. Катал с ледяных гор, усаживая себе на коленки. Тайком от Светки покупал сыну мороженое, и они воровато ели его потом в машине, вытирая крупные молочные кляксы носовым платком. И ни разу ведь сын после того не заболел. Будто само провидение снисходило к ним, наблюдая за такой любовью между сыном и отцом.
Удастся, нет забрать его к себе в этом году? Кристина уже и подарки начала Ваньке покупать, складывая их в большой атласный мешок красного цвета с меховой белой оторочкой и шелковым витым шнурком.
– Мы его под елку ему поставим, – мечтала она, трамбуя плотными рядами плюшевых медведей с волками и тиграми… машинки, лото, домино. – Лишь бы Света разрешила…
Света могла и не разрешить. На днях Глеб позвонил ей, чтобы выпросить сына на выходные. Та дико заржала в ответ, потом смех свой истеричный оборвала и зашипела, зашипела:
– Я не могу позволить своему ребенку встречаться с убийцей!!! Тем более с убийцей его бабушки!!!
– Я не убивал, – стараясь говорить спокойно, парировал Глеб.
– А вот этого никто не знает наверняка.
– Узнают!
– А вот как узнают, тогда и ребенка проси. А пока нет у него отца! Такого отца…
Он еще тогда сильно удивлялся, откуда в Светке такая уверенность сидит, что виновен именно он, а никто другой? Жорж ее, к примеру, а? И только вчера вечером, вернувшись из похода по соседям, понял причину.
Жорж ее Наталью Ивановну не убивал. Он мог быть в этот момент где-то далеко или, наоборот, чрезвычайно близко. У него для Светки было алиби. Вот почему она с таким истеричным напором обвиняла в смерти мамы своего мужа. Больше-то на кого она могла подумать? Уж точно не на бывшую соседку, которая по какой-то непонятной причине оказалась тем вечером у Натальи Ивановны в гостях.
Жорж ее Наталью Ивановну не убивал. Он мог быть в этот момент где-то далеко или, наоборот, чрезвычайно близко. У него для Светки было алиби. Вот почему она с таким истеричным напором обвиняла в смерти мамы своего мужа. Больше-то на кого она могла подумать? Уж точно не на бывшую соседку, которая по какой-то непонятной причине оказалась тем вечером у Натальи Ивановны в гостях.
Что она там делала? Зачем к ней зашла? Если ударила именно она, а больше, выходит, некому, то почему? Каков мотив ее поступка? Что так разозлило Нину Сошкину, которая на данный момент тоже мертва?
Вчера Глеб хотел получить ответы на эти вопросы или хотя бы на часть из них. Но Сошкин ему не открыл. Глеб долго жал на кнопку звонка. Не поленился даже и вышел из подъезда на улицу, чтобы на окна Генкины посмотреть. Света не было. Либо таился хитрец – а он несомненно хитрец: так долго лавировать в хитроумных вопросах господина Симакова под силу не каждому, – либо его действительно не было дома.
Глеб глянул на часы, проверил мобильный, звонков от Симакова не поступало, он не прослушал. Может, передумал ехать на пустырь за летним театром, может, эксперта не нашел, но не звонил пока. Карпов начал убирать со стола остатки завтрака.
Кристина почти ничего из приготовленного им не съела. Тосты целы, яичница тоскливо таращилась на Карпова застывшим оранжевым глазом. Единственное, что исчезло с ее тарелки, это два кусочка сыра и крохотный шарик джема. Со вздохом он отправил все в мусорное ведро, сложил посуду в раковину и начал вытирать со стола.
За этими хлопотами его и настиг звонок, но не на мобильный, а в дверь.
– Хлопочешь, – ехидно ухмыльнулся Симаков, кивнув на передник, которым Глеб подпоясался. – А дама сердца где? На работе? Это замечательно. Ничего пожрать нет?
Карпов с сожалением вспомнил выброшенную глазунью. Пускай бы ел, раз так голоден. Но специально для него он жарить не станет.
– Бутерброд будешь? – спросил он, залезая в холодильник. – С сыром или с колбасой?
– И с сыром, и с колбасой, – утробно заурчал Симаков, хозяйски располагаясь за столом, папку свою с документами туда же выложил. – Еще кофе хочу, можно растворимый. Большущую кружку, с сахаром и еще с молоком! Да, чуть не забыл! На бутерброд маслица шмякни, Глебушко!
Глеба передернуло очередное напоминание о Наталье Ивановне. Медом не корми Симакова этого, дай поиздеваться. Знает ведь, как неприятно ему, когда он его так называет, так все равно нет-нет да ввернет ненавистное имечко.
– На вот, ешь, – буркнул Карпов с неудовольствием. – Сам маслом намажешь, чай, не барин.
– Не барин, не барин, – закивал китайским болванчиком Симаков.
Схватил кусок хлеба, отхватил от масла столовой ложкой громадный шарик, приплюснул его на ломте. И тут же наложил сверху сыра, колбасы. Поболтал чайной ложкой в пол-литровой чашке для бульона, вонзил зубы в бутерброд, заныл, глаза закатывая и причмокивая, как ему вкусно.
– Чего это, с утра не позавтракал, что ли? – изумился Карпов и глянул на часы.
Время катилось к десяти утра. Рабочий день у Симакова с девяти. Что-то…
– Ты что, гад, без меня к летнему театру мотался?! – вдруг понял Глеб причину нагулянного аппетита. – Я же просил!!!
– Времени не было, Карпов, ну, не было времени, – принялся тот оправдываться и, закончив с кофе, полез за сигаретами.
– Не кури здесь! – вышел из себя Глеб, вспомнив, как вчера Симаков посыпал пеплом ковер его бывшей тещи. – Не в хлеву!!!
– Понял, – сыто поблескивая глазами, пробормотал Симаков и затрусил в прихожую, закричав оттуда: – Щас я покурю на площадке и вернусь. Новосте-еей…
Это снова нарочно сказал, смекнул Глеб. Меленькая такая месть за то, что курить ему в квартире не позволил. Майся, мол, в ожидании. Гадай, что там и как. Пока-то сигаретка закончится. А там ведь можно и еще одну начать.
Конечно, Глеб не выдержал. Накинул на плечи куртку и вышел следом за Симаковым на площадку. Тот стоял, задумчиво сверля взглядом бетонный пол под ногами, и, кажется, курить не собирался. Даже сигарет в руках не было.
– Чего же не куришь-то? – поддел его Глеб.
– А? – очнулся тот от раздумий. – Так нету сигарет-то. Закончились, пока по пустырю лазили с экспертами.
– Не один даже ездил?!
– Одному там было, Глеб, не справиться. Поле непаханое для работы. Ладно, чего тут мерзнуть, идем в квартиру, расскажу…
Симакову не хотелось признаваться Карпову, по какой причине он пренебрег его сопровождением. Причина на самом деле не очень приятно выглядела.
Одним словом, побоялся он разделить лавры с кем-то еще, если что-то удалось бы обнаружить. И насмешек побоялся на тот случай, если бы там оказалась пустышка. Потому и встал чуть свет и поехал к летнему театру в полном одиночестве, якобы позабыв, что собирался брать с собой Глеба и эксперта в помощь.
Место ему не понравилось жутко. Мало того, что пустырь и ни единой живой души вокруг не видно. Мало того, что заросли вокруг, и стоило ступить с асфальтированной дорожки, как тут же в сухой хрустящий бурьян нога попадала. Так еще воронье стаями носилось над головой. Только сядут и утихомирятся, как тут же, будто по невидимому сигналу, снимаются с голых веток и давай с мерзким карканьем над головой Симакова кружить.
Как на кладбище, подумал он еще тогда и поежился. А потом и вовсе начал оглядываться без конца. Знал ведь, что нельзя было этого делать. Что стоило раз голову назад повернуть, так она потом и станет в это положение возвращаться при каждом шорохе. Будто на резьбу ее кто накручивал, честное слово!
А шорохами это место было богато! Все какой-то хруст и треск стоял за его спиной, или это ему так казалось…
Трусил Симаков, пробираясь меж зарослей кустарника, давно облетевшего и щетинившегося в небо скелетами голых веток? Честно? Трусил! И еще как! И девушку погибшую ругал за легкомыслие.
Нет, ну надо дурой последней быть, чтобы по доброй воле сюда потащиться! Даже ради призрачного принца, даже ради возможного счастья!
Хотя представление о счастье у Симакова имелось весьма и весьма приблизительное.
Он им не пользовался, или не досталось оно ему, или вообще не знал, в чем оно заключается. Как-то не удалось ему за годы жизни раскушать, что это такое – необыкновенное счастье. Жил себе и жил. Сначала учился, потом служил и снова учился, потом по очереди похоронил родителей. Долго и надсадно переживал тяжелую утрату. Решил потом одним из сумрачных одиноких вечеров, что больше он рядом с собой ни за что никого и никогда иметь не захочет: ни человека, ни кошки, ни собаки. И не потому, что любить был не способен, а потому что больше потери не переживет и не вынесет. Сердце просто лопнет, и все. Он теперь понятие «любовь до гроба» воспринимал несколько иначе, чем его воспринимали другие люди.
Вот и решил жить один. И жил. И совсем неплохо жил, необременительно. И счастье для него порой заключалось в том, чтобы вернуться со службы, по привычке открыть кран с горячей водой и обнаружить, что воду дали на целых пять дней раньше намеченного срока. Или в том ему находилось счастье, что в холодильнике целых четыре яйца завалялось, о которых он забыл и уже собирался в магазин идти, а тут такое!
У каждого оно свое, счастье это. Кому-то оно видится в несбыточной мечте, кому-то в запретном удовольствии, а кому-то в отсутствии беды.
У него вот беды теперь не случилось, потому что он жил один, и бояться теперь ему было не за кого. Значит, он мог считать себя счастливым человеком, потому что никого не любил, ни за кого не боялся и не переживал.
– И еще глупец я немного, – проворчал себе под нос Симаков, продираясь сквозь кустарник в самую гущу. – Туда-то тебе зачем, мил-человек?!
Хотя туда, куда он теперь лез, его тащила за шиворот интуиция.
С какой стати дурацкая птица вьется именно в том месте, а? Вспорхнет, полетает, полетает, чуть прищемит свою птичью гузку поодаль, а потом вдруг снова снимается и обратно туда. Почему?! Чего ее туда так манило? И если там так занятно, чего тогда оттуда то и дело вспархивала?
Картина, открывшаяся Симакову через десять минут борьбы с непроходимой чащобой, заставила его даже полезть в кобуру за оружием.
Напугал, прежде всего, огромный лаз в высокой насыпи. То ли насыпь эта человеком была создана когда-то. То ли она тут всегда существовала. Но что лаз в холме сделан человеком, сомнений не возникало. Во-первых, он был обрамлен нестругаными досками. А во-вторых, глубоко вниз вели выдолбленные в окаменевшей земле ступени.
Симаков возле ступеней этих простоял полчаса точно.
Надо было спускаться вниз, обязательно надо. А страшно! Что-то возилось там, глубоко под землей, издавало странные чавкающие и шуршащие звуки, а еще страшило жуткое зловоние. Его почти сразу едва не стошнило. Потом принюхался, отдышался.
Вызвать или нет экспертов?
Симаков долго мучился в раздумьях.
Вызовешь, а там свалка какая-нибудь, и никого, кроме пресытившегося собачьего племени, нет. Не вызовешь, а там…