Денис Гуцко Четыре семьсот пятьдесят
Засыпал – в окне висела плотная, как коровье вымя, туча. Пахло чем-то деревенским. Распаренным прудом, что ли. И вместо лягушек – звуки включаемых на ночь сигнализаций. Странно: в последнее время пасмурное небо пахнет для него деревней. Вспомнил бабушку. Как будила его тихим шепотом: “Кися моя, кися”, – будто кошку подзывала. И ладонь тяжелую на голову клала: “Вставай, Кися, в школу пора”. А когда на лето забирала его в свои Пятихатки, по утрам его будили запахи.
То жарящихся на сковороде пирожков. То коровьей лепешки, упавшей под окном. То чабреца, развешенного вниз головой на бельевой веревке. А то и вовсе какой-нибудь новый, неведомый запах – и только выйдя во двор, можно было понять, что это кучка золы, нагретая солнцем. “Нужно на могилке ограду покрасить”. С этой мыслью и окунулся в забытье.
Татьяна разбудила посреди ночи эсэмэской: “Можно тебе позвонить?”.
За окном гудел ливень, остужал раскаленный Ростов. “Наверное, только что закончила собираться”, – догадался Юра. Уложила чемоданы, прошлась по квартире, послушала, как дышат ее двое, старший и младший. У младшего аллергия, старший недавно влюбился. Татьяна тоже многое знает о его дочке. “Как Сонин зуб, выпал?” – спрашивала в последнем письме. Но фотографий друг другу не показывают. Юра так решил, вовремя остановился: “Давай без фотоальбомов. Пошлость это”.
В Петербурге сейчас белые ночи. Город в белесом обмороке. Глядя в его лицо, заболеваешь равнодушием к реальности. Но Таня говорит – привыкла, ничего такого.
То, что они охотно рассказывают друг другу о своих детях, Юру смущает. Любовники все же. Может, правильней было бы стесняться, отмалчиваться – делать вид, будто нет никакой другой жизни, кроме той, транзитной, пару раз в году перепадающей им в дешевых питерских номерах? А они – даже в постели: “Мой вчера, лоб здоровый, расплакался: девочка у него бальными танцами занимается, а он вдруг обнаружил, что танцевать не умеет”. – “А моя, представь, сказала, что кашу не будет есть, от нее толстеют”. Серенькие семейные люди. К чему им этот нелепый, в основном эпистолярный, роман? Встретились на айтишной конференции в Питере. Ездил усваивать опыт тамошнего клуба IT-директоров. Усвоил.
Да, наверное, собрала вещи и села к компьютеру проверить почту. Прочитала его письмо, узнала, что он дома один. Она тоже сегодня без мужа – укатил куда-то уток стрелять. Можно, стало быть, им созвониться, почему бы и нет. За три года, что длится их связь, ни разу не созванивались.
Ему бы сейчас самому ей позвонить. Но нельзя: жена оплачивает телефонные счета, увидит незнакомый номер. Да, собственно, и номера он не знает.
Вышел на лоджию, закурил.
О чем говорить-то? Она скажет: “Скучаю”. Она в каждом письме пишет: “Скучаю”. А он – нет, не скучает. Любит получать от нее письма. Включая рабочий компьютер, первым делом заглядывает в свой почтовый ящик. Улыбается давным-давно позабытым словам – что он ее радость, что он лучше всех. Читать ее письма вошло у него в привычку. Как глотать витамины. Он даже к встречам их нечастым привык. Бутылка вина и фрукты – обязательный реквизит прелюбодеяния.
Зачем все это, подумал он, ловя кожей колючую дождевую пыль, если стало так же, как с женой: еще одна женщина, превратившаяся в привычку…
Потыкал кнопки, набрал: “Звони”. Через минуту получил ответ: “А номер? Можно на городской? Обещаю его тут же забыть”.
Были ли у Татьяны до него любовники? Вот про детей друг друга они знают, а об этом как-то разговор не заходил.
– Разбудила? Извини, не удержалась.
– Клуб “Электронный адюльтер” работает круглосуточно.
– Увы, Юрочка, электронный. Как непривычно вот так звонить тебе.
– Да. Собралась? Колотишься, небось. Человек ты дотошный, любое дело – как презентация на Страшном суде.
– Это точно. Помнишь, мы в первый раз с тобой встречались, возле “Сенной”?
Помнишь, я в метро заблудилась? В родном городе!
– Да уж, я тогда чуть все члены себе не отморозил.
– Ну, не отморозил же, факт.
– Вы на сколько едете?
– До 16-го, на две недели. Женя уже сопливит. Думаю, приедем – болеть начнет.
– В самом Севастополе будете?
– Нет, лагерь в деревеньке какой-то, в сторону Балаклавы. Буду осваивать навыки педагога, учить деток компьютерной грамотности.
– Летом? На море? Безумная затея.
– А твои где?
– В Анапе. Персики, море, чужие окурки возле топчанов…
– Да нас то же самое ждет. Что ты хочешь? Общее прошлое.
– Да.
– Юра?
– Да-да, я слышу.
– Давай встретимся. Пожалуйста.
– Что? Как встретимся?
– Ты скажи – куда, и я к тебе приеду. Выберусь на день с ночевкой. Алло?
– Да-да. Подожди, дай переварить.
– Давай? На выходные?
– Да, конечно. Только нужно придумать все. У меня сейчас… в общем, есть проблемы.
Но… можно. Только обдумать все надо.
– Мне до тебя слишком далеко, я мальчишек не смогу надолго оставить. Где-нибудь посередке если.
– Тань, а… Я только вот так сразу ничего тебе не отвечу. Посередке… Где, например?
– Я, знаешь, сейчас Володьку спать укладывала, он грустно так вздохнул. Мы, шепчет, с Юлей договорились – это девочка его, ты помнишь? Они с родителями уже уехали в Турцию отдыхать. Мы, говорит, договорились: во вторник ровно в десять посмотрим на небо, она подумает обо мне, я – о ней. Звезды, спрашивает, ведь нам одинаковые будут видны? Откуда я знаю – про звезды. Говорю: конечно, одни и те же. Юр, у тебя было такое? Ну, хоть когда-нибудь. В детстве. Ведь было. У всех у нас было. А теперь вот… не стало. Да. А деткам нельзя этого знать – что не навсегда это у них, повзрослеют – и пройдет.
У него в бумажнике – четыре семьсот пятьдесят. Слишком мало. “Посередке” – это километров четыреста в одну сторону. Половина денег – ну, почти половина – уйдет на бензин. А гостиница? Выбрать какой-нибудь городишко – а вдруг там вообще нет гостиницы? Что тогда – искать на трассе мотель “Мечта дальнобойщика”? Купить паленой водки в ларьке, смешаться с усталым дорожным народом? Сонная плечевая посмотрит сквозь них, как сквозь призраков, и зашаркает по коридору, отыскивая номер, из которого вышла. За тонкой стенкой будет тоскливо поскрипывать кровать, отбивая всякую охоту. А если гостиница есть – а у него денег не хватит? Не просить же Таню добавить. Нет, нет, он со стыда сгорит.
Шеф в отпуске, аванса не возьмешь. Занять совершенно не у кого: лето, деньги летят на юг.
На работе Юра тщетно искал в интернете карту СНГ, чтобы сразу и Крым, и Дон.
Таинственная территория, о которой он знает доподлинно, что та существует: он сам и все, кого он знает, сию минуту как раз на ней и находятся. И жена с дочкой, бредущие к морю вдоль шеренги бабушек с фруктами, и Таня в шумном школьном вагоне – а все-таки погружена эта территория в океан небытия, не обжита ни мыслью, ни душой, нереальна. Только память опознает ее неуверенно, по кусочкам.
Смешное слово – Балаклава, которое впервые услышал в детстве, в заграничном фильме “Питкин в тылу врага”: “Балаклава, Балаклава, вы меня слышите или вы меня не слышите?”. Долго потом дурачился, вызывая этой фразой маму или бабушку к окну, чтобы отпроситься в соседний двор. О том, что Балаклава – это Крым, его страна, узнал только в институте.
И где все-таки карта этого чертова СНГ?!
Часовое копание в интернетовских ссылках принесло ему, наконец, карту, на которой красовались только самые крупные населенные пункты – ни тебе Балаклавы, ни крошек-городков, одному из которых суждено в ночь с субботы на воскресенье приютить двух залетных любовников.
– Посередке… на вот, выбирай.
Весь день, морщась и потирая лоб, он думал о предстоящем свидании. Вспомнит, крякнет – и отправится в курилку, умножать рубли на километры, украдкой заглядывать в себя – как там с либидо, достаточно ли сильно, чтобы сорвать его с места и бросить незнамо куда, навстречу чужой жене, готовой ради него в жару, на перекладных, тащиться за тридевять земель.
Зуб у Сони выпал перед самым их отъездом в Анапу. Бросили через плечо, как учила его когда-то бабушка, со словами: “Мышка-мышка, возьми простой, дай золотой”.
– Зачем золотой? – подумав, спросила Соня.
Он только плечами пожал: в свое время этот вопрос не приходил ему в голову.
– Лучше обычный, костяной, – подытожила дочка.
Она сначала обрадовалась, что не стало во рту этой шаткой помехи, которую то и дело бодал неугомонный язык. А потом, сходив к зеркалу, огорчилась.
– Вон дырка какая. Ты меня, мама, в поезде не смеши. Некрасиво так, с дыркой.
Они с Викой рассмеялись до слез. Слишком уж строго высказала все это Сонечка.
Пальчик подняла – мол, смотри, смешить ни-ни.
– Не смешно, – с угрозой сказала Соня.
И, конечно, они еще громче рассмеялись.
А она расплакалась. Убежала к себе, вывалила все из шкафа, забралась вовнутрь.
Теперь вытащить ее оттуда можно только долгими переговорами. Или штурмом. Они с Викой успокоились, вздохнули и пошли в детскую.
– Сонечка-солнышко, – скреблась Вика в дверь шкафа. – Ну, на что ты обиделась?
Мы же не над тобой смеялись.
– А над кем еще?!
– Мы над твоими словами смеялись. Ты смешно это все сказала.
– Ага! А мои слова – это не я, что ли?!
Вика растерянно посмотрела на него – выпутывайся давай.
– Сонечка, – вкрадчиво начал он, не зная еще, чем закончит. – Понимаешь, если мы что-то делаем… или говорим… смешное, то люди смеются… в этом нет ничего обидного.
– А вот и есть! Если тебе обидно, то есть! – отчеканила Соня.
Вика толкнула его бедром: не умеешь – не берись. Он отступил, осторожно перешагивая через рассыпанные игрушки.
– Дочка, если ты будешь такой обидчивой, тебе трудно в жизни придется, – сказала она. – Нельзя так.
Соня замолчала.
– Что ты дуешься, Сонь? – предпринял он новую попытку. – Не будет мама тебя смешить в поезде.
– Ни за что, – подтвердила Вика.
Бесполезно. Если уж замолчала – все, как под воду ушла.
– Штурм? – спросил он Вику.
– Штурм.
– Нет! – крикнула Соня. – Не хочу.
Но было уже поздно. Родители распахнули дверцу, Юра поймал брыкающиеся ножки, Вика подхватила ее под руки – и поволокли, извивающуюся и вопящую, в спальню, на расправу. Бросили на кровать, навалились вдвоем, принялись целовать в щеки, в лоб, в дрожащий под футболкой животик.
– А я в нос, дайте-ка мне нос.
– И шейку не забудь, шейку!
Соня кричит им, чтобы перестали, что ей совсем не смешно, что она пока обижается, пока рано – но слова уже запинаются о первые трещинки смеха, разрушающие монолит податливой детской обиды. И вот она смеется – взахлеб, похрюкивая.
– Пап, мам, ну вы меня… вы меня затягусите до смерти совсем!
– Ничего, будешь знать, как на родителей обижаться.
Они стискивают ее с двух сторон. Соня кричит: “Ой-ей-е-о-о-й!” – и по-рыбьи глотает воздух. Выдавливает обессиленно:
– За-ду-ши-те!
– Будешь еще обижаться?
– Не буду! Клянусь! Не буду!
Да, нельзя деткам этого знать, никак нельзя…
Когда-то разомкнутся эти объятия. И мир станет другим. Переоденется из праздничного в повседневное, окажется суетлив и хмур. Стряхнув скорлупу родительских объятий, переселятся детки во взрослую жизнь, полную свободы и греха, затертую полутонами, похожую на путешествие по карте, в которой все наперекосяк. Но папа и мама навсегда останутся существами из другого мира, где линии божественно прямы, а любовь ежедневна, как еда и солнечный свет.
Провинциальные актеры, день за днем играющие небожителей в постановке приглашенной звезды. Актеры устают. Нелегко ходить по небесам, выстроенным из шатких конструкций.
– Будем заправляться?
Он обнаружил себя в машине на бензозаправке. Заправщик, которого он оторвал, видимо, от пересдачи смены, нетерпеливо наклонился к приспущенному окну.
– Да. Девяносто второго полный бак, – сказал он.
Колонка щелкнула и зажурчала, резко запахло бензином.
Было, у всех было. Да вот не стало.
Таня прислала ему длиннющую эсэмэску. В шесть приемов отправляла, получилась эсэмэска в шести частях. И все знаки препинания на месте. Такова уж Таня: все должно быть правильно. Вплоть до последней запятой в эсэмэске, отправленной любовнику. “Я поинтересовалась у нашего гида. Он толком не знает, но говорит, что наверняка можно добраться до Краснодара. Краснодар – это очень далеко от Балаклавы? Я так хочу к тебе, что благоразумия во мне не осталось совсем. Отпрошусь у директора – может, отпустит? Если нет – сбегу. Эпизод украсит презентацию на Страшном суде.
Предупредила Володю, что мне нужно будет уехать по делам, он обещал присмотреть за Женей, а за Володей присмотрит вожатый – есть тут один нормальный. Кстати, пристроился за мной ухаживать (хи-хи). Девочки из нашей группы подходят ко мне, спрашивают: Татьяна Викторовна, можно мы на станции выйдем за мороженым? Можно, говорю, только чтобы я вас из окна видела, иначе посажу под арест. А сама думаю: знали бы вы, милые, что сейчас в голове у Татьяны Викторовны. Впору самой под арест. Я совсем как девчонка! Мне от одной мысли, что мы встретимся, так хорошо!
Если не придумаешь чего-нибудь другого, можно и Краснодар. Договорились?”.
Ответил ей: “Договорились”, – и решил не думать об этом до завтра. Завтра он разыщет нужную карту – в книжном купит, там обязательно будет. Или вот как: Таня доедет до Крыма, вечером сходит на свою станцию, позвонит ему и расскажет, куда она сможет выбраться. Краснодар – слишком далеко для нее. Тяжело ей будет добираться. Но если всерьез сократить Танину часть пути, ему может не хватить денег на обратную дорогу.
Обязательно нужно ехать, решил он, а то и муж неверный – и любовник никудышный.
Иногда Юра думает, что у них с Викой все сошло на нет оттого, что такой чрезмерно-ослепительной оказалась любовь к ребенку.
Когда, в какой момент этот кукушонок вытолкал из сердца все, что гнездилось там до его появления?
Может быть, сразу – в первое их свидание в роддоме, когда ему сунули в руки кулек, чтобы отнес на кормежку: “Папаша, стойте! Сервисная палата? Нате, все равно туда идете”. У кулька были щеки, ресницы и нос. От растерянности, не понимая, что же теперь делать с этой дополнительной жизнью, без всякой подготовки выданной ему в узком многоголосом боксе, Юра наклонился и понюхал, а кулек распахнул синие глаза, безразлично посмотрел на него и с интересом – на горящую лампочку…
Или это приключилось позже? Когда все уже понимал, и душу мяло и выкручивало, как личинку, пытающуюся выпростать крылья… Тайком – тайком от Вики становился над спящей Сонечкой и плакал. О чем, почему? Юра не понимал, но и не хотел никаких объяснений. Смотрел на дочь и плакал, охваченный тоской и восторгом.
Вике он об этом не рассказал. Утаил.
В перерыв позвонила мама. Он даже вздрогнул, когда услышал:
– Сынок, ты не мог бы меня в Москву отправить? А то тетя Люда приглашает к себе на дачу, а я совсем без копья.
Промямлил:
– Это срочно? Тебе когда нужно?
– Ты что, болеешь? Голос какой-то…
– Да здоров я. Ресурсы подсчитываю.
– Нет, ты если не можешь, скажи, я не обижусь. На следующий год, может, съезжу.
– На следующий год?
– Просто тетя Люда еще когда звонила, приглашала. Я сначала отказалась, а теперь же школу нашу на ремонт закрывают, на работу до сентября не нужно. Вот я и подумала… Я бы на любом, самом дешевом, в плацкарте… Я узнавала, самый дешевый – семьсот пятьдесят. Ну, нет так нет. А в гости к тебе можно? Соскучилась.
– Конечно, приезжай. Когда ждать? Я дома часов в семь.
– Значит, в семь.
Они редко видятся. Все реже и реже. Мама с Викой не общаются. Никак. То есть совсем. Сначала общались, а потом общение свелось к немногословному противостоянию, в котором слова лишь отмеряли порции ядовитой тишины. “Добрый день” – “Здравствуйте”, а звучит, как удары набата. Вникнуть в причины священной войны двух женщин ему не дано. Похоже, они просто друг другу не нравятся. Ну, не нравятся. Чем не причина? “Я так больше не могу”, – говорила ему каждая из них. Но ни один ультиматум не включал никаких условий: придумай сам что-нибудь. Он придумал. Разрезал свою жизнь берлинской стеной. Теперь по одну сторону – жена и дочь, по другую – мать.
– Почему бабушка не ездит к нам в гости, а только мы к ней? – спросила Соня.
Юра был готов: как и полагается, берлинскую стену обслуживала изворотливая пропаганда.
– Как почему? Далеко ведь. Бабушке тяжело.
– А мама почему с нами не ездит?
– Разве ты не понимаешь, почемучка-Сонечка, что у мамы дома много дел? Пока мы ездим к бабушке, мама и полы помоет, и обед приготовит, и постирает, и маникюр-педикюр сделает. Вон сколько всего. А пока мы дома, ей некогда. Она бабушке приветы передает. Я, правда, иногда забываю…
– Тогда, можно, я буду от нее приветы передавать? Раз ты забываешь.
Семьсот пятьдесят, стало быть. Считая семьсот, потраченные на бензин, половину которого он выкатает до выходных, на свидание с Таней останется три триста.
Нет, маме, наверное, придется отказать.
Поймал себя на этом “отказать”, усмехнулся. Прямо как мелкий чиновник с набором судьбоносных штампов: “разрешить”, “отказать”, “направить на согласование”.
Вспомнил, как в детстве заставлял ее брать такси, когда она возила его на кружок рисования: “Не поеду на автобусе, меня там тошнит”. Он не любил рисовать, а она мечтала сделать его художником. Вот и вредничал. Из вредности и рисовать, наверное, не выучился. Нелегко ей было выкраивать на такси. Растила его одна, без мужа. Студенческая любовь, так и не закончившаяся браком: отец Юры сбежал в науку. Единственный написанный им фолиант, который Юра осилил, – “Гунны: долгий путь в Европу”.
Однажды вместе с Викой видели его по телевизору. “Как вы похожи, – сказала Вика.