– С моего отъезда население столицы заметно выросло, – прошептал я Шурочке в ухо.
Шутки не получилось, мой голос прозвучал сипло и испуганно. В голове возникли невольные ассоциации – Ходынка, похороны Сталина: бесспорно, что проведение массовых мероприятий в Москве не всегда отличалось порядком и организованностью. И это – исторический факт.
Я вспомнил, как в классе третьем, Мишка Слуцкер, будущий диссидент, а впоследствии и раввин, поведал мне, что во время похорон Сталина в центре Москвы передавили кучу народа. В нашем детстве о генералиссимусе старались не вспоминать, и он стал почти мифической фигурой вроде второразрядного пророка из Ветхого Завета, появляясь лишь в военных фильмах в виде хмурого усача с трубкой и грузинским акцентом.
– Передавили? – Я тут же представил кухонный пресс, в котором давят крыжовник. – Кто?
– Кто? – передразнил Мишка. – Энкавэдэшники, ясное дело.
– Как? – не унимался я.
Мишка, очевидно, почерпнувший информацию из родительского разговора, тоже не очень представлял себе процесс давки людей. Но, будучи сметливым малым и не желая терять марку, продолжил:
– У них, у энкавэдэшников, такие специальные машины были вроде бульдозера… Ну, такие, с этим, как его?
И он, выставив ладони, двинулся ко мне.
– Как снег… – догадался я.
– Да. Как снег. Только людей.
Холодея, я вообразил эту чудовищную картину. Потом она пару раз являлась мне в виде ночного кошмара. Лет восемь назад Мишка приезжал в Нью-Йорк на какой-то свой еврейский слет и мы с ним распили бутылку кошерной водки у меня на кухне. Похмелье было зверским.
Все началось у Васильевского спуска. Тут две толпы, двигавшиеся по набережной навстречу друг другу, столкнулись, возник людской водоворот. Раздались крики. Я видел, как какой-то парень, взобравшись по головам, начал карабкаться на Кремлевскую стену. Его пытались стащить, но парень ловко, точно белка, карабкался вверх, потом сорвался. Кто-то истошно визжал, протяжно, на одной невыносимо высокой ноте. Полицейский автобус с мегафоном на крыше продолжал вещать свою мантру «Проходите, не задерживайтесь».
– Там кто-то внизу! – испуганно закричала мне в лицо Шурочка. – Под ногами!
Я тоже наступил на что-то мягкое, тут же схватил Пухову за пояс и изо всех сил притянул к себе.
– Не останавливайся! – заорал я, стараясь перекричать шум. – Главное, не останавливайся!
Спуск с моста был перегорожен грузовиками. В кузовах на мешках с песком стояли солдаты в полевой униформе. Они сапогами отбивались от людей, карабкавшихся на борта. Толпа напирала, странный звук, похожий на писк каких-то адских тварей, перекрывал гром музыки и вой раздавленных. До меня дошло: это скрипела резина колес, под напором толпы грузовики ползли юзом по брусчатке.
Нам повезло, нас вынесло на Васильевский спуск. Я оглянулся – мы чудом вырвались из омута, вся набережная была запружена людской массой, подвижной, точно текущая лава. Народ все прибывал, никем не сдерживаемый, никем не контролируемый. Те, кто вырвался вместе с нами, с мрачной целеустремленностью двинулись вверх, на площадь. Люди шагали упорно, упрямо, зло, казалось, что их теперь ничто другое не интересует, главное – шагать вперед. Я никогда не видел такого грозного и зловещего шествия.
У Василия Блаженного стоял конный кордон. Конная полиция сдерживала народ, пробравшийся к площади переулками. Всадники в блестящих черных шлемах, с лицами за тонированными забралами походили на роботов или инопланетян. Толпа со стороны Гостиного двора напирала, одна лошадь заржала, встала на дыбы. Ее смяли, в брешь в оцеплении хлынули люди. Они бежали, падали, давили друг друга. Какая-то тетка споткнулась, истерично завизжав, грохнулась на брусчатку прямо под ноги бегущим.
Вдоль кремлевской стены и у Спасской башни стояли танки. Это были «Черные орлы». Выкрашенные мышиной краской, приземистые, точно хищники, готовые к атаке, они стояли вплотную друг к другу. От храма и до Лобного места площадь перегораживала колонна бронетранспортеров. Толпа втискивалась в этот железный коридор и выдавливалась на Красную площадь.
На площади оказалось почти просторно. Люди шли плотной массой, но без давки. На фасаде ГУМа висели знамена с креповыми лентами. Из динамиков с хрипом и скрежетом вырывался Бетховен.
– Смотри! – перекрикивая рев, Шурочка мотнула головой в сторону Мавзолея.
Я решил, что у меня галлюцинация: там, над трибуной, мерцая точно мираж, висела голограмма – пятиметровый человек в гробу. В зыбком голубом мороке я отлично видел лицо, узел галстука, руки, мирно сложенные на груди. И много цветов – целая клумба: покойник, будто античный бог, лежал в окружении ядреных роз и отборных астр, мордатых хризантем и надменных лилий. Голограмма была трехмерной: по мере нашего продвижения в сторону Манежа строгий профиль покойного перешел в три четверти, а после анфас.
На трибуне Мавзолея теснились какие-то люди, никак не меньше дюжины. По большей части это были военные в фуражках и с блестящей мишурой аксельбантов и орденов на мундирах. В центре стоял маршал Каракозов.
Рядом со мной кто-то зарыдал в голос. Шагавшая справа учительского вида стриженая брюнетка тут же заголосила с деревенским надрывом. Завыла, крестясь и размазывая тушь по щекам, ее соседка, плотная блондинка с лицом торговки. Бандитской наружности мужик, державший ее под руку, скривился и тоже заплакал. Он по-детски тер глаза, на его кулаке был выколот синий череп, пробитый кинжалом. Началась истерика, все вокруг меня рыдали. Я с изумлением увидел, что Шурочка тоже ревет.
– Ты что? – крикнул я ей в ухо. – Это же картинка! Мультик!
Голограмма висела в воздухе, чуть подрагивая. Голубоватый великан, холодный и сияющий, украшенный цветами и лентами, казался вырезанным из ледяной глыбы. Иногда по изображению пробегала мелкая рябь, и тогда лепестки цветов оживали, а лицо покойника начинало морщиться.
Сверху донесся рев. Над нами, почти касаясь золотых орлов кремлевских башен, пронеслось звено штурмовиков. Толпа задрала головы. Каракозов поднял круглое лицо и лениво приложил ладонь к фуражке, отдавая честь. Нестройно повторили его жест и другие военные. Я посмотрел на часы – таинственная Зина уже семь минут как ждала нас на недосягаемой площади Маяковского.
Оставив мавзолей позади, мы уже подходили к Историческому музею. Внезапно толпа заколыхалась, двинулась быстрей и вдруг, точно пьяный, потерявший равновесие и старающийся нагнать убегающую твердь, стала заваливаться влево. Брусчатка под ногами пошла вниз – начинался крутой спуск на Манежную площадь. Меня кто-то боднул в бок, я выпустил Шурочкину руку. Она закричала, я увидел ее круглые от ужаса глаза. Толпа, словно море в шторм, подхватила ее, потащила, русая голова еще раз мелькнула метрах в пяти. Шурочка успела крикнуть:
– Скорей иди… – Конец фразы утонул в шуме.
Меня вынесло к кованой решетке Александровского парка. Отпихнув какого-то нетрезвого бугая, орущего мне в лицо: «Пропала Россия! К едреной матери пропала!» – я быстро пошел в сторону Тверской, потом побежал.
16
На Маяковке тоже было людно. Перед глазами плыли белые круги, я задыхался. От гонки по Тверской меня шатало, из последних сил я доплелся до каменного поэта, опустился на ступени. Вытер пот локтем, обреченно огляделся: я опоздал на сорок минут и понятия не имел, как мне распознать Зину. Да, конечно, разумеется: возраст и пол.
– Извините, – обратился я к девице, сидевшей справа от меня, – вы не Зина?
Девица лениво цедила пиво из бутылки. Взглянув на меня янтарно-карими глазами, она томно облизнула мокрые губы.
– Зависит от ситуации, – с порочной хрипотцой проговорила она и высосала остатки пены из бутылки.
– Спасибо, – зачем-то поблагодарил я и поднялся.
Она насмешливо проводила меня взглядом. Я стал прохаживаться меж людьми, воровато косясь на одиноких девиц. А может, она не одна? А может, не дождавшись, ушла? А может…
Я отмел неопрятную толстуху в мешковатом платье, очкастую дылду с толстой книгой, плотоядная блондинка с пунцовыми губами тоже вряд ли была Зиной. Хотя… Протискиваясь меж людей, я постоянно вскидывал руку с часами – с назначенного часа прошло уже пятьдесят минут. Гранитный Маяковский, злой и лобастый, с гигантскими кулаками, мрачно нависал надо мной. Намекал – ждешь впустую. Впрочем, мне и самому уже стало ясно, что ждать дальше бессмысленно. Почему Шурочка до сих пор не появилась, я старался не думать.
– Эй! – Меня кто-то дернул за рукав, я обернулся. – А где тетя Шура?
Передо мной стояла девчонка с короткой стрижкой – волосы напоминали колючую траву медного цвета, затылок и виски были выбриты под ноль. Она протянула мне детскую руку. Я замешкался, но пожал. Кожаная куртка, размера на два больше, черная, с молниями и стальными пряжками, узкие джинсы и тупомордые ботинки делали ее похожей на отпетого хулигана-восьмиклассника.
– Зина? – недоверчиво спросил я.
– А где тетя Шура? – повторила она.
– А тетя Шура…
– Это ничего, – перебила она. – Даже хорошо.
Она улыбнулась, улыбнулась хорошей улыбкой, показав белые, чуть крупноватые зубы. У нее были живые темные глаза и узкая лисья мордочка с высокими острыми скулами.
– Слушай, а как ты меня…
– Так ведь одно лицо! Только ваше старое, – просто сказала она. – Можно я вас тоже на «ты» буду?
Я кивнул. Зина начинала мне нравиться.
С севера, стремительно нарастая, донесся рев самолетов. Все как по команде задрали головы: тут же, разрывая бурое небо, как мокрый шелк, над нами в сторону Красной площади промчались два «двадцать седьмых». Штурмовики прошли так низко, что мне удалось разглядеть шасси, черные звезды и пятна серого камуфляжа. Под крыльями висели ракеты. Толпа восторженно заорала, кто-то начал скандировать «Россия!», крик подхватили, захлопали в ладоши.
– Погнали! – Зина мотнула головой в сторону Белорусского. – Пока борщи кольцо не заткнули.
– Борщи?
– Мусора.
– Борщи, ясно… А как же Шурочка… тетя Шу?..
– Отзвонимся. Потом.
Она явно не собиралась обсуждать наши планы, она просто сообщала мне, что нужно делать. Годы преподавания в университете научили меня общению с этой возрастной категорией, особенно с женской ее половиной: больше всего их «выбешивает», если вы пытаетесь изобразить из себя авторитетного человека, обладающего преимуществом, связанным с вашим возрастом и положением в академической иерархии.
Зина юрко скользила между людей, я старался не отставать. Народ продолжал скандировать и аплодировать в такт неказисто разрубленному по слогам слову «Россия». Мы пробежали через арку. Там несколько забулдыг разливали какую-то дрянь по картонным стаканам, рядом жались две дворняги рыже-грязной масти. Один из пьяниц что-то заорал, похоже, подбадривая меня, остальные заржали. Зина, не сбавляя темпа, свернула в переулок. Удивительно, но там не было ни души. Мы бежали по мостовой, оба тротуара были впритык забиты припаркованными автомобилями. Зина прошмыгнула в подворотню, где, в тесном колодце прятался чахлый скверик с двумя скамейками и детскими качелями. К ржавой штанге качелей был прикован мотоцикл спортивного типа, приземистый и хищный. Зина сняла цепь с мотоцикла, обмотав вокруг пояса, щелкнула замком.
– Сильный аппарат, – похвалил я мотоцикл, стараясь подлизаться к хозяйке: на самом деле мне хотелось спросить, есть ли у нее права.
– Норм. Япоша, – согласно кивнула она. – Прыгай!
Сама ловко вскочила в седло, выкрутила газ – мотоцикл взрычал, я кое-как устроился сзади.
– Пригнись и держись как следует! – крикнула она через плечо.
Я согнулся, послушно уткнулся ей в спину. От нее пахло, как от солдата – грубой кожей, сигаретами и хвойным одеколоном. Мотоцикл, рыкнув по-звериному, норовисто рванул вперед. Вывернув руль, Зина выскочила в переулок и, отпустив тормоза, дала полный газ. Она оказалась права – держаться действительно нужно было как следует. Я подумал одновременно о трех вещах: об отсутствии шлемов, о том, что до этого я никогда не ездил на мотоцикле, и о том, что будет нелепо разбиться именно сейчас, после… Впрочем, смерть, равно как и простуда, всегда бывает очень некстати.
Зина явно знала дорогу. Бешеным болидом мы неслись по пустым переулкам; почти не тормозя, она влетала в крутые повороты, на виражах я жмурился, сердце ухало в бездну, ожидая столкновения – страшного удара, неминуемо смертельного и вполне логичного. Жаль, я не знал ни одной молитвы – момент, похоже, был самым подходящим.
Промелькнула Васильевская улица, через секунду – Грузинская. Я помнил: между ними – минут пять пешком.
Мои ноги клещами сжимали гладкое тело мотоцикла, стиснутые кулаки онемели, я, скорчившись, вдавливал себя в сиденье, в Зинину спину, пытаясь слиться с этой чокнутой чертовкой, с ее ревущим монстром. Я весь состоял из панического ужаса и до боли сжатых рук. Мне казалось, что с начала гонки я не сделал ни одного вдоха. Во рту появился медный привкус, кровь – я все-таки прокусил губу.
Зина, повернув голову, что-то прокричала, разобрать было немыслимо. Я хотел попросить ее не отвлекаться от дороги, но гортань свело, и я выдал сиплый писк вроде простуженного тенор-саксофона.
Я не трус. Впрочем, храбрецом себя тоже не считаю. Дело в том, что люди часто путают храбрость с глупостью. Помню, лет в десять мы с отцом отдыхали в рыбацкой деревне под Феодосией. Местные пацаны, коричневые, как дикари, сигали с утеса в море. Эта скала торчала, как драконий зуб из лазоревых волн метрах в пятидесяти от берега. Когда я вскарабкался на самую верхотуру, мне показалось, я могу разглядеть минареты на турецком берегу. Внизу колыхалось море, неожиданно потемневшее, точно малахит. Отец, закинув руки за голову и скрестив ноги, покачивался на волнах, оттуда он казался не больше мизинца. Он был мудрым мужиком, мой отец: невозмутимо наблюдал за мной, не махал руками, не подбадривал, не понукал. Решение – прыгать или нет – лежало полностью на мне. И от этого было еще труднее решиться.
Когда я вынырнул, он подплыл, загорелой ладонью хлопнул меня по макушке:
– Молоток! – И добавил: – Храбрец!
У меня в голове гудело, в носу и горле щипало от горькой воды, пятки звенели от удара.
– Какой храбрец? – отплевываясь и часто дыша, возмутился я. – Я там от страха чуть не помер. Храбрец…
Отец засмеялся.
– Храбрец, храбрец. Если бы тебе не было страшно, то был бы не храбрецом, а просто дураком.
Из переулков мы выскочили на Тверскую заставу. До меня дошло, что кричала мне Зина: тут из города одна дорога – по Ленинградке. Мы пронеслись по мосту над рельсами Белорусской железной дороги, справа сверкнула золотистым куполом беленая церковь, слева пролетело здание вокзала. Проспект раскрылся, стал шире и вытянулся в прямую. Зина запетляла между машин.
От этого слалома меня мотало из стороны в сторону, я старался попадать в такт виражам, но, похоже, не очень успешно. Не доезжая «Динамо», нас чуть было не протаранил белый «Ауди» – кретин жарил прямо по осевой в сторону центра.
Впрочем, настоящие неприятности были впереди, они начались в районе Петровского парка. На тротуаре, у кованых ворот дворцовой ограды стояла патрульная машина. Из нее кубарем вывалился гаишник и сломя голову понесся нам наперерез. Меня всегда поражала бесшабашность московской милиции – этот несся прямо под колеса мотоцикла. Мент свистел и размахивал жезлом, точно полосатая палка обладала волшебной силой, способной защитить его от неминуемой смерти. Мы пронеслись в полуметре от постового. Зина прибавила газу.
Своей испуганной спиной я уже видел жирную милицейскую руку, выхватывающую из кобуры табельное оружие – безотказный «макаров». Восемь пуль девятого калибра одна за другой уже неслись нам вслед, уже впивались смертельными шмелями в мое белое тело, уже буравили мои легкие, сердце и печень. Триста пятьдесят метров – ненужная информация, застрявшая в мозгу со времен военной кафедры, неожиданно выскочила и оказалась жизненно важной: триста пятьдесят метров – убойная сила пистолета «макаров».
Разумеется, мент стрелять не стал. Но наверняка передал ориентировку вперед по трассе. Зина, умная девочка, тут же ушла в правый ряд и резко свернула в первую попавшуюся арку. Мы снова запетляли по подворотням, распугивая голубей и туманных старух, помчались мимо мусорных баков, детских песочниц, уродливых гаражей, мимо хворых тополей с серой листвой, мимо фонарных столбов и трансформаторных будок. Все это где-то в районе «Аэропорта».
– Уйдем по Волоколамке… – крикнула мне Зина.
Конец фразы я не расслышал, но все равно кивнул головой в знак согласия.
17
Вырваться из города оказалось проще, чем я ожидал: ни шлагбаумов, ни постов, ни милицейских кордонов со снайперами. Впрочем, людям свойственно преувеличивать собственную значимость – похоже, подмосковную полицию мы просто не интересовали. Мы летели по загородному шоссе (от бешеной гонки название напрочь выскочило из головы, а прочитать указатель я не успел), летели в сторону Истры. Не доезжая водохранилища, съехали на проселок, грунтовую, но добротно спрофилированную дорогу. Зина сбросила скорость; шестьдесят в час показались мне черепашьим шагом.
Проехали березовой рощей, потом по опушке, вдоль желтого поля. Над полем голосили стрижи. Внизу, у петлистой речки показались крыши игрушечной деревни, на пригорок взобралась кокетливая церквушка – красный кирпич с белой глазурью – чистый пряник. Дальше раскрывались поля с прожилками тропинок, за ними темнела полоска синего леса.
На развилке стоял указатель: «п-т Хорошее». Мы свернули.
– Что такое пэтэ? – крикнул я ей в ухо.