Размышления о себе и о направлении своей жизни возникают у подростка непроизвольно, по случайным поводам, часто не вовремя. «Не помню, в связи с чем, на уроке физики шла речь об автомобиле, – рассказывает девятиклассник. – У меня возникла мысль, что моя жизнь – как автомобиль, движущийся по темной дороге. Он освещает ее фарами по мере своего продвижения, он уже немало проехал, а дорога, виднеющаяся впереди, освещена все на таком же небольшом расстоянии. Вот кажется, что впереди в темноте какая-то странная преграда, а подъедешь ближе, осветит ее, и оказывается, что это пустяки, их можно преодолеть, если постараться. Пока я обо всем этом думал, меня вызвали, и перед самым концом четверти я получил двойку. Кроме автомобиля, я ничего не слышал, а урок-то был о чем-то другом».
В 1970 г. в Мисхоре в лагере крымской «Малой академии наук» целую неделю стояла невыносимая тридцатиградусная, не спадавшая даже ночью, жара, и вдруг ко мне подходит толстый восьмиклассник и просит объяснить, в чем смысл жизни. Честно говоря, в этот момент моя жизнь смысла не имела, но делать было нечего, мы уединились и начали долгий разговор. Мальчик оказался умным. Вопрос о смысле жизни, как это часто бывает, возник у него внезапно, под влиянием «Героя нашего времени». Пытался поговорить с товарищами – отмахнулись. Родители вопрос поняли, но ответить не смогли. Спросил учительницу литературы – та закричала, что не позволит срывать урок.
– Если у тебя глупая учительница, зачем задавать такой вопрос?
– Да нет, она хорошая.
– Почему же она так поступила?
Оказалось, что накануне они всем классом «доводили» нелюбимую учительницу географии, задавая ей каверзные викторинные вопросы, и учительница литературы, разумеется, решила, что это тоже розыгрыш.
Мировоззренческий поиск ранней юности противоречив. Разнообразная, поверхностно усвоенная информация превращается в голове подростка в своеобразный винегрет, где перемешано все что угодно. Серьезные, глубокие суждения о себе и о мире странным образом переплетаются с наивными, детскими. Мальчик может в течение одного и того же разговора, не замечая этого, несколько раз радикально изменить свою позицию, одинаково пылко и категорично отстаивать прямо противоположные, несовместимые друг с другом взгляды. Но, в отличие от кэрролловской Алисы, он склонен утверждать, что всегда говорил и думал одно и то же, и очень обижается, если ему указывают, что это не так.
Внутренняя противоречивость юношеского «Я» отражает реальные трудности процесса социализации. Пока юноша не нашел себя в практической деятельности, она может казаться ему мелкой и незначительной. «До сих пор занятый только общими предметами и работая только для себя, юноша, превращающийся теперь в мужа, должен, вступая в практическую жизнь, стать деятельным для других и заняться мелочами. И хотя это совершенно в порядке вещей, – ибо, если необходимо действовать, то неизбежно перейти и к частностям, – однако для человека начало занятия этими частностями может быть все-таки весьма тягостным, и невозможность непосредственного осуществления его идеалов может ввергнуть его в ипохондрию. Этой ипохондрии – сколь бы незначительной ни была она у многих – едва ли кому-либо удавалось избегнуть. Чем позднее она овладевает человеком, тем тяжелее бывают ее симптомы. У слабых натур она может тянуться всю жизнь. В этом болезненном состоянии человек не хочет отказаться от своей субъективности, не может преодолеть своего отвращения к действительности и именно потому находится в состоянии относительной неспособности, которая легко может превратиться в действительную неспособность» (Гегель, 1956. С. 94).
Я многократно зачитывал эту и еще одну длинную гегелевскую цитату на лекциях в разных студенческих и школьных аудиториях, и реакция всегда была одинаковой: народ грустнел, задумывался и хотел слушать дальше…
Подростково-юношеское философствование имеет свои когнитивные предпосылки. Согласно теории Ж. Пиаже, переходный возраст (12–15 лет) характеризуется тем, что у подростка созревает способность абстрагировать мыслительные операции от объектов, над которыми эти операции производятся. Это оказывает влияние и на все прочие стороны жизни. Достижение фазы формальных операций вызывает у подростка повышенное тяготение к общим теориям, формулам и т. д. Склонность к теоретизированию становится, в известном смысле, возрастной особенностью, когда общее решительно преобладает над частным. Создаются собственные теории политики, философии, формулы счастья и любви. Как замечает Пиаже, даже девичья мечта о суженом оказывается своеобразной теорией, объединяющей множество свойств, которые либо вовсе несовместимы друг с другом, либо сочетаются крайне редко.
Вторая особенность юношеской психики, связанная с формально-операционным мышлением, – изменение соотношения категорий возможности и действительности. Если ребенок мыслит прежде всего о действительности, то у юноши на первый план выступает категория возможности. Это объясняется не только его эмоциональными свойствами и особенностями положения, но и тем, что формальная мысль по самой своей природе видит в действительности только часть сферы возможного. Поскольку логическое мышление оперирует не только реальными, но и воображаемыми объектами, освоение этого стиля мышления неизбежно рождает интеллектуальное экспериментирование, своеобразную игру в понятия, формулы и т. д. Отсюда – своеобразный эгоцентризм юношеского мышления: ассимилируя весь окружающий мир в свои универсальные теории, юноша, по словам Пиаже, ведет себя так, как если бы мир должен был подчиняться системам, а не системы – действительности.
Абстрактно-логическое мышление становится личностной потребностью. Ребята готовы часами спорить об отвлеченных предметах, о которых они ничего не знают. Вспомним героя «Весенних перевертышей» Владимира Тендрякова Дюшку, с его двойками по математике и глубокой личной заинтересованностью в коренных вопросах устройства мироздания, от которых досадливо отмахиваются взрослые. Такие «праздные» споры и «пустопорожнее философствование» часто раздражают учителей и родителей: «Лучше бы учился толком, чем рассуждать невесть о чем!» Но эти отвлеченные рассуждения так же необходимы, как бесконечные «почему?» дошкольника. Это новая стадия развития интеллекта, когда абстрактная возможность кажется интереснее и важнее действительности (именно потому, что она не знает никаких ограничений, кроме логических), и изобретение, а затем разрушение «универсальных» законов и теорий становится любимейшей умственной игрой.
«Любовь к воображаемым предметам и легкость, с которой я заполнял ими свой внутренний мир, окончательно отвратили меня от всего окружающего и определили мою склонность к одиночеству, оставшуюся у меня с этих пор навсегда» (Руссо, 1961. Т. 3. С. 41).
«На большой перемене мы… прогуливались по двору взад и вперед, рассуждая о всевозможных предметах, познаваемых и непознаваемых. И я нисколько не удивлю философов, если скажу, что чем сложнее была проблема, тем легче мы ее разрешали. Мы не ведали никаких трудностей в метафизических понятиях и без малейших усилий выносили суждения относительно времени и пространства, духа и материи, конечного и бесконечного» (Франс, 1959. Т. 7. С. 476).
«Самым реальным в моей жизни были мечты, мечты, исполненные трепетного страха (они посещали меня часто, слишком часто для моего возраста), мечты о нежности, мечты-упования, и очень рано… явились мечты о славе, героической и литературной…» (Роллан, 1966. С. 225).
«Между десятью и двадцатью годами я жил в состоянии перманентного безумия; часто я был настолько далеко, что с теми, кто стоял или шел рядом со мною, оставалась одна бесчувственная оболочка… Это держало меня в состоянии чрезвычайного напряжения, которое терзало и возбуждало меня и которое окружающие находили непостижимым. Моими преобладающими чувствами были удивление и отчаяние: удивление тем, что я видел, воспринимал и чувствовал, и отчаяние из-за невозможности передать и выразить это» – пишет в своей автобиографии немецкий писатель Якоб Вассерман (Цит. по: Kiell, 1967. Р. 225).
В мечтах юноша предвосхищает и «проигрывает» бесчисленные варианты своего будущего жизненного пути, которые кажутся все одинаково возможными. Если вы хотите понять внутренний мир подростка, поинтересуйтесь прежде всего его мечтами. Впрочем, некоторыми из них он никогда не поделится…
Все вышесказанное касается не только мальчиков, но и девочек. Хотя возможно, что вследствие повышенной склонности мальчиков к абстрактным рассуждениям эта тенденция выражена у них сильнее, чем у более практичных девочек. В старой психиатрической литературе существовал даже диагноз «синдром подростковой метафизической (философической) интоксикации». Этот синдром психиатры считали типичным для юношей, склонных к самостоятельному решению «вечных проблем» о смысле жизни, предназначении человечества и т. д. в ущерб реальным задачам. В переносном смысле, в качестве метафоры, этот термин используют и для описания нормального, непатологического мальчишеского «философствования», которое сильно раздражает не имеющих готовых ответов на эти вопросы взрослых. Существуют ли в этом пункте реальные гендерные различия или просто учителям-мужчинам интереснее и легче разговаривать с мальчиками, чем с девочками, я не знаю.
Особенность самоосознания и формирования образа «Я» у мальчиков состоит в том, что эти процессы органически связаны у них с конструированием собственной маскулинности.
Начиная с 1970-х годов в мире проведено огромное количество исследований гендерно-возрастной динамики самооценок, образов «Я» и т. п. (Harter, 2006). Самые интересные работы последних лет, посвященные внутреннему миру и переживаниям мальчиков, выполнены с позиций феминизма и феноменологии. Вместо традиционных больших анонимных анкет, в которых индивидуальные различия теряются, мальчиков доверительно расспрашивают о них самих и о мире, в котором они живут: «Что для тебя значит быть мальчиком? Что для тебя значит школа? Что тебе нравится и не нравится в школе? Какие трудности встречаются в твоей повседневной жизни?»
Выяснилось, что гегемонная маскулинность, на которую осознанно или неосознанно ориентируются, сверяя с ней собственные самооценки, почти все мальчики, ими не рефлексируется и не подвергается сомнению, а просто принимается как данность. «Ты должен быть сильным, большим и мускулистым, ты не должен быть лузером!» А почему? Типичный ответ мальчика о сущности маскулинности: «Я никогда не думал об этом».
Вот выдержка из интервью с шестнадцатилетним англичанином (Martino, Pallotta-Chiarolli, 2003. P. 185):
Интервьюер: «Когда ты думаешь о слове «маскулинность», какие образы приходят тебе в голову?»
Джаррод: «Я не знаю (смеется)».
Интервьюер: «Почему ты смеешься?»
Джаррод: «Это странный вопрос, я не знаю, как на него ответить».
Интервьюер: «Попробуем поставить его иначе. Как, по-твоему, чего общество ждет от мужчины?»
Джаррод: «Ну, типа это некто, кто любит машины».
Интервьюер: «Когда ты думаешь о себе, ты считаешь, что ты именно такой парень, какого ждет общество?»
Джаррод: «Да, наверное».
Интервьюер: «В чем это проявляется?»
Джаррод: «Мне нравится общество девочек, я много говорю о машинах».
Интервьюер: «Почему парни много говорят о машинах?»
Джаррод: «Не знаю, просто они так делают».
Интервьюер: «Ты знаешь, откуда это берется?»
Джаррод: «Нет».
Проблематизация маскулинности – важное средство не только самопознания, но и воспитания мальчиков. По точному выражению Рейвин Коннелл, «критическая автобиография – ключевая форма педагогики» (Connell, 1998. Р. Ш). Но побудить мальчика рассуждать на эту тему нелегко. Маскулинность для него дело святое. Мальчики не обсуждают этих вопросов друг с другом. Их дневники, если мальчики их ведут, часто содержат указания на собственные слабости, но при этом они не подвергают сомнению нормативные критерии оценки. Сомнения в адекватности этих критериев возникают лишь у тех мальчиков, которым в этом мире неуютно и которые при всем желании не могут, а потому, иногда по принципу «зелен виноград», и не хотят ему «соответствовать». Но поделиться своими мыслями мальчику трудно: ему сразу же скажут, что он оправдывает собственные слабости.
Традиционная идеология маскулинности, измеряемая психологическим тестом «мужских ролевых норм», включает ряд обязательных черт и требований: 1) избегание всего женственного, 2) гомофобия, 3) самодостаточность, 4) агрессивность, 5) соревновательность и достижительность, 6) принятие безличной сексуальности и 7) эмоциональная сдержанность. Чем меньше мальчик соответствует этим требованиям, тем сильнее угроза его маскулинности и тем больше он старается внешне и внутренне походить на мачо.
Молодой психолог Робб Уиллер (Wilier, 2005) предложил 111 корнеллским студентам ответить на несколько вопросов, после чего одним юношам сказали, что их установки вполне маскулинны, а другим – что они выглядят скорее женственными. Затем всем опрошенным студентам предложили сформулировать свое отношение к войне в Ираке и однополым бракам, а также выбрать по рисунку, какой автомобиль им больше нравится – большой спортивный вездеход или обычная машина. Результаты подтвердили ожидания исследователя: юноши, чья маскулинность была поставлена под вопрос, заняли более агрессивные политические позиции и предпочли подчеркнуто мужской тип машины нейтральному. То есть налицо компенсация и даже гиперкомпенсация.
Ничего теоретически сенсационного в этом исследовании нет. Соответствующий психологический феномен описал еще Зигмунд Фрейд, его детально исследовали авторы классического труда «Авторитарная личность» (1950), где было показано, что реальная или воображаемая угроза усиливает авторитарные установки и делает их носителей более агрессивными. Но подростковая маскулинность всегда находится под угрозой, она проблематична прежде всего для самого мальчика, поэтому он всячески ее демонстрирует, а единственным способом защиты от воображаемой глобальной угрозы часто становится такая же глобальная круговая оборона и ничем не спровоцированная агрессия.
Тело и внешность
Один из важнейших компонентов самосознания мальчика – его телесное «Я». Маскулинность всегда проявлялась и символизировалась телесно (размер, мышечная сила, выносливость и т. д.) – В последние десятилетия мужское тело стало более открытым и доступным взгляду. Ослабление поляризации образов мужского и женского и превращение мужского тела в объект взгляда и изображения повышает мужскую рефлексивность и тем самым стимулирует заботу о здоровье и красоте. Однако, выставляя, по доброй воле или вынужденно, свое тело напоказ, мужчина сталкивается с теми же проблемами, с которыми издавна сталкивались и которые болезненно переживали женщины (см. Кон, 20036, 2009).
Мужчины и сегодня придают своей внешности меньше значения, чем женщины. Согласно недавнему (сентябрь 2008 г.) опросу ФОМ, собственная внешность устраивает 86 % российских мужчин, не устраивает 10 %. У женщин это соотношение составляет 69:27. 24 % мужчин ежедневно тратят на уход за своей внешностью до 10 минут, 33 % – от 10 минут до получаса, лишь 5 % посвящают этому больше получаса. У женщин забота о внешности отнимает больше времени: лишь 13 % тратят на нее меньше 10 минут, 38 % – от 10 минут до получаса, 16 % – от получаса до часа, а 7 % – больше часа в день (Васильева, 2008).
Тем не менее, тело и внешность – важные компоненты мужского имиджа, от которых сильно зависит общая самооценка, самоуважение и уровень субъективного благополучия личности, особенно подростка. Равнение на заведомо нереалистические образцы мужского тела, пропагандируемые кино и телевидением, – американские исследователи назвали это «комплексом Адониса», – сопряжено с психологическими издержками. У некоторых мужчин неудовлетворенность телом перерастает в навязчивый невротический страх, связанный с реальным или воображаемым физическим недостатком, отвращение к своему телу, бред физического недостатка, который психиатры называют дисморфофобией (греч. dys– затруднение, morphe – вид, форма и phobos – страх) или дисморфическим расстройством тела. До недавнего времени психиатры считали, что его жертвами бывают преимущественно женщины, теперь от этого мнения отказались. Дисморфофобия одинаково поражает мужчин и женщин, и они переживают ее одинаково тяжело. Специфически мужская форма заболевания, так называемая мускульная дисморфия (muscledysmorphia), состоит в том, что собственное тело кажется мужчине слишком маленьким, тщедушным, недостаточно мускулистым, хотя в действительности оно может быть абсолютно нормальным. Чтобы исправить воображаемый недостаток, такие мужчины посвящают все свое свободное время накачке мускулов или увлекаются разными диетами. Самое опасное последствие мускульной дисморфии – применение анаболических стероидов (это делают 6–7% американских старшеклассников). Хотя современная медицина достаточно успешно лечит это заболевание, многие мужчины и юноши предпочитают обращаться за помощью не к психиатрам, а к дерматологам или хирургам.
Проблемы, переживаемые взрослыми мужчинами, сильно сказываются и на самосознании мальчиков. Раньше мальчики сравнительно мало заботились о своей внешности и стеснялись говорить о ней («это не по-мужски»), а психологи не придавали их тревогам большого значения. В последние годы эти вопросы заняли одно из центральных мест в гендерной психопатологии. Им посвящено множество серьезных научных исследований, не говоря уже о лавине популярных статей, книг, телевизионных передач и консультативных интернет-сайтов для родителей и подростков.
В общем и целом, мальчики практически всюду – и в Европе, и в Америке, и в Азии – и во всех возрастах оценивают свое тело, внешность и атлетические способности значительно выше, чем девочки (Harter, 2006){5}. Согласно немецкому национальному опросу 2 500 14-17-летних школьников, своим телом удовлетворены 62 % мальчиков и лишь 46 % девочек (Youth Sexuality, 2006). Однако по сравнению с прошлыми поколениями чувство озабоченности и неудовлетворенности своим телом у современных мальчиков-подростков резко выросло. По подсчетам разных психологов, от 30 до 75 % мальчиков-подростков и юношей в той или степени недовольны своим телом (Ricciardelli, McCabe, 2001).