Дильку сразу после выписки Бертолетка повезла к себе на Речной вокзал, где снимала однушку на двоих с девчонкой из Могилева. Времени было почти шесть, пока они добрались, стараясь не попасться на глазам ментам, и девчонка к этому времени уже исправно стояла на Ленинградке, а, может, уже и отъехала, так что дома было никого. Для начала они поели макарон без всего, с чаем, а потом Бертолетка постаралась Дильку как надо напугать, в том смысле, что напугать так, как ей казалось верным в случае Дилькиного возвращения домой после почти полугодового отсутствия.
— Сама посуди, Зебра, — увещевательно начала просвещать новую подругу Бертолетка, — ну, приедешь обратно, ну шов свой кесаревый родне предъявишь, ну мешки синие на морде засветишь. Да и зебры обои — тоже не зашкуришь, ведь, так? Все одно предъяву делать надо рано или поздно. И чего? Обрадуются, думаешь? Дядька-узбек, обрюхатил который, и тот шарахнется. — Дилька молча ела макароны и слушала, а Бертолетка уже плавно переезжала из пугательного параграфа в животворящий. — А я предлагаю наоборот: откормишься, я тебя на точку отведу, мамке нашей представлю, отрекомендую как положено, на воздухе побудешь со мной вместе навроде Грин Писа, отъезжать тоже вместе по возможности станем, здоровье подтянешь и подработаешь на первую пору, а там сама решишь — дальше работать или ж в Бишбармак свой назад отправляться, пропадать там насовсем.
Зебра доела макароны, отодвинула тарелку и ответила, потому что пока доедала, все уже для себя твердокаменно решила, невозвратно закрепив решение незыблемостью ислама, оставленного ею теперь навечно в другой своей жизни: далекой, прошлой и совершенно чужой:
— Завтра пойдем, можно? Сегодня я так посплю, сама…
Как и обещала, на точку Зебра встала на другой день, а втянулась в работу быстрее, чем могла предположить сама. Дело было новым, но неожиданностей психического порядка почему-то не принесло: сработали прикрытые до поры механизмы, нужным образом приготовившие истощенный за период противостояния здоровья и получившейся жизни организм Зебры к дальнейшей эксплуатации ее женских частей.
Утром после первой рабочей ночи она вернулась в Бертолетову квартирку на Речном, постояла в душе, оттирая смуглую кожу и к удивлению своему не обнаружила в очистительном процессе сопровождающей его брезгливости. Затем она забралась под одеяло, покрывавшее матрац на полу, и снова удивилась тому, что ей не захотелось поплакать, как полагалось по всем дурным книжкам, которые она успела прочитать к своим годам. Бертолетка ещё не вернулась, потому что, хотя купили их на пару, потом ребята выпили и развезли их по дачам, по отдельности, где они и остались работать до утренней поры. Ребята, кстати, оказались очень нормальные, даже хорошие и приветливые, а один был в очках. Они постоянно хохмили между собой, но так, что ни Зебра, ни Бертолетка ничего почти понять не могли, то есть слова все улавливали, но сложить в причину смеха не получалось и приходилось просто заодно улыбаться их малопонятным приколам. Но когда Бертолетка напилась, до развоза ещё, то тоже стала ржать, как будто въехала в суть разговора. И тогда ребята ещё больше развеселились, но не зло, все равно, а опять прикольно, а потом уже поехали каждый со своей.
Зебра закрыла глаза и провалилась. А когда снова открыла, то перед ней стоял дядя и смеялся точно так, как смеялись ребята с дач. И ни странного в этом не было ничего, ни страшного. Он и одет был как они, в джинсах и пиджаке, как не должен был одеваться, потому что не имел ни того, ни другого такого фасона. Брат отца держал в руке разрезанную надвое дыню и оттуда, из сладкой середины на Дильку вытягивался и тягуче срывался густыми порциями сильно пахнущий дынный сироп, который стекал по ее щекам и проваливался ниже, на шею, а потом утекал ещё дальше, между смуглых Дилькиных грудей, скатываясь сначала на бедра, а потом и под бедра, просачиваясь в простыню и делая ее влажной и горячей. Дядя продолжал смеяться, но вдруг разом перестал и резким движением развернул дыню наружу. И тогда уже не только сироп, а и вся густая начинка из семян жидкой кашей нависла над Дилькой, повисела чуть-чуть, оторвалась от серединной вмятины и после короткого воздушного разгона влетела Зебре в лицо, залепив оба глаза и перепутав между собой ресницы.
— Самый сладкий оргазм, дочка, из дыни получается, — улыбался дядя.
Дилька от неожиданности зажмурилась, но тут же резко разлепила глаза обратно, машинально смахнув с лица приторную кашу. Но никакого дяди уже рядом не было, и вообще не было никого в однушке на Речном, девчонки еще не вернулись, но внизу под ней все равно оставалось мокро, и уже не горячо, а прохладно. И тогда Зебра откинула одеяло и с ужасом обнаружила под собой не до конца впитавшуюся еще вниз лужу, от которой исходил слабый кисловатый запах…
Матрац она перевернула, простыню замочила и отжала, девчонкам удалось ничего не сказать, когда они пришли, потому что внюхиваться они не стали, и одна и другая, а сразу завалились спать и потому ничего и не спрашивали.
А Зебра… А Зебра, несмотря на получившийся конфуз, вены вскрывать не стала. Она к очередному своему удивлению порадовалась за такое мудрое собственное решение насчет невозвращения домой, мысленно представив себе подобную обоссанную картину в родном доме в Бишкеке под маминым одеялом.
Через неделю она оделась уже не в долг, а ещё через полмесяца прочно вошла в терапию нового труда. Ещё через два месяца все, что удалось накопить, она вручила Бертолетке в виде короткого долга, но Бертолетка отдавать долг не спешила, а, подумав, сообщила, что эти долговые деньги — плата за устройство на интересную работу.
Спасти, чтобы кинуть, вытащить, чтобы утопить, так расшифровала я потом Зебрину ситуацию уже после того, как она съехала от Бертолетовой Соли, перебралась на точку у Красных Ворот, ближе к городской жизни и сошлась там со мной.
Тогда была зима, и не слабая надо сказать, и мы больше сидели по тачкам, вылезали только на показ и поссать. Это во дворе было, на Красных Воротах, напротив поэта Михаила Лермонтова. Девчонки, правда, почти никто не знал про поэта, да особо и не интересовался памятником, хотя на той точке тоже штук нас под сотню было, почти как на Ленинке. Мамка только говно была, сучливая и равнодушная до всех Нас, кроме бабок. А про памятник лично мне известно было, потому что я все-таки дочка начальной учительницы поселковой школы и по литературе успевала нормально и читала кое-что с детства. Но подолгу в тачке тоже в мороз не высидишь. Во-первых, накурим жутко и надо время от времени дыхнуть. Клиент в мороз не очень обычно частый. Ну а если выбрался наружу, то заодно — поссать. А потом и девчонок понять надо: у кого цистит непроходящий, у кого чего похуже или побольше, а у кого натурально большая нужда. Мамка нам место указала, чтоб не очень округу волновать, хоть мы и прикрыты были мусорами со всех сторон, но все равно имелась проблема с этим делом в холод — была, была.
Вот тогда-то мы с Зеброй, в те самые холода и задружились — поняла я, что нормальная Зебра девчонка, хотя и азиатка. Она первой маньяка просекла и на общий учет поставила.
Маньяком мы, не сговариваясь, прозвали сами не знали кого, но то, что маньяк он был — точно. Никто из нас так его за холода и не увидал, за все время, пока сам он не пропал и больше не появлялся у нас, хотя сейчас про это я не знаю и Зебра тоже, потому что мы давно с тех пор на Ленинке уже работаем, у Ларисы. Так вот, ни лица его, ни одежды, ни про что думал, ничего никто из нас не понял и не узнал. Кроме одного — деньги у маньяка водились. Но когда Зебра на точку к нам встала и отлить пошла после кого-то, он именно с нее начал в общее дело включаться, с Дильки. До тех пор подъезжал просто черный джип, показа не требовал, а стоял без фар неподалеку, словно план неведомой операции прикидывал. Мамка поначалу напряглась и менту нашему стукнула крышевому. Тот к сведению принял, между делом козырнул, документ спросил, нормально отсмотрел, вернул и ничего больше. Ну стоит себе джип и стоит, никого не давит, никого не покупает — имеет право и то и другое делать. А когда Зебра мимо него в тень дворовую как-то просачивалась — сама жгучая, нерусская, и тень от нее тоже черная, загадочная — он стекло непрозрачное свое оттянул и сказал из-под него что-то. Она пожала плечами и кивнула. А потом к джипу вернулась, и снова маньяк стекло чуть приспустил. В тот раз она до нас ситуацию еще не довела окончательно, наверное, сама не въехала как надо: думала, случайность место имела или оказия чудаческая. А после повторилось и снова, и опять. Тогда Зебра пришла в нашу тачку, кроме своей, и честно историю вывалила, что, мол, просит ее каждый раз из-за стекла голос маньяческий поссать повидней и понатуральней, когда он специально фары в то направление подключит, и чтобы, как будто, это со вкусом всё у того, кто ссыт, происходило: как бы задиралось всё капитально и ссалось неспеша и со всей мочеиспускательной подробностью. А девки заржали в голос, но быстро угомонились, потому что Зебра дообъяснила еще, что за каждый пассаж из черной щели джиповой стольник в деревянных вылетает, каждый всякий ссаный раз.
Вот тогда-то все они и ополоумели. Я, кстати, тоже интерес проявила. И понеслись наперегонки девчонки в отхожее место, но так, чтобы черный джип обязательно пересечь, в смысле, линию обзора маньяка. И что вы думаете? Как заведенная обоссанная кукушка, маньяк со сторублевой регулярностью фары подключал и банкноту очередную выбрасывал. Лично я в тот день восемнадцать раз сгоняла, можете помножить — получается больше, чем отъехать. И это не один день длилось на точке. Сама мамка ссать не отрывалась, не хотела уподобляться, но и прощать тоже не желала.
— Пока-а-а-аз, девочки, на пока-а-а-з! — орала она при возникновении клиентской ситуации, то есть, когда не маньяк в джипе, а просто купить потрахаться нормальным путем человек желает. Но там, в дворовой глуши — от маньяка стольник верный, да не один, скорее всего, а тут не тебя возьмут, наверно, по закону невостребованности. А в итоге что? А скандал на точке, недобор бабок и штрафы провинившимся. Так-то!
После того случая, с открытием ссаной скважины, я сама Зебру жить к себе позвала, потому что знала, что она с Химок перебралась сюда и подходящего жилья еще не подобрала. А у меня как раз на Бакунинке место освободилось тогда, в моем съемном жилье из-за того, что Янка съехала к постоянному парню в гражданское сожительство. Тот ее на точке у нас купил до утра, сказал по пути, что банкир, а привез в коммуналку и оказался на самом деле детским массажистом, но без заработков. Он ее три дня из коммуналки не выпускал, массировал по всем нужным точкам, а потом влюбился насмерть и сказал: давай вместе жить будем теперь. Она прикинула и согласилась хозяйство его на себя принять с целью будущего брака, прописки и материнства. Жить у него стала, с точки ушла и перешла на заказы дневные, от него по тихой, через диспетчера, по разделу «Студентки». Но у Яночки с русским было неважно, в смысле, с выговором центрального Нечерноземья, сама-то она из-под Харькова родом была, хохлушка чисто черноземная, через мягкое «гэ» и прочие неловкие звуки. Зато кохать умела как положено, выше, чем брала прейскурант, с неоплаченной душевностью к клиенту. И ее брали очень хорошо, западали через одного, но жить вместе только массажист отважился. А заказной клиентуре Яночка вещала, что студентка она не просто, а вечерняя, так ей казалось, сильнее оправдательный мотив за несовершенство русского произношения прозвучит.
До меня ещё, до жизни нашей на Бакунинской улице Янка года два подряд отиралась в Стамбуле, работала «Наташей» в районе главного рынка, там, где кожа, золото фуфловое, джинса и все прочее турецкое на свете, кроме русских туристов в виде клиентуры. А на них-то расчет ее первоначальный и был построен, на наших. Но вышло иначе — наши вообще про это ничего знать не думали, носились как очумелые, до крови любой товар выторговывали и через любую «Наташу» насквозь смотрели, не видя и не нуждаясь в коротком своем забеге на товарную чужбину в ласковом слове и податливом отношении. А брали турки. Это была и радость и доход. Дикие на вид, страшные, они оказывались нежнейшими и заботливейшими по отношению к белой женщине существами, по крайней мере, так было с Яночкой до тех пор, пока самый нежный и заботливый не сунул ей под дых твердейший кулак, закаленный покруче дамасской стали, который вышиб из Янки все дыхание разом и опрокинул ее на пол. Нежный турок грамотно произвел досмотр жилья и отъем денежных накоплений, а также части товаров — услуги он отобрал чуть раньше — и мягкими шагами утопал в свою Турцию, игриво погрозив Янке заскорузлым волосатым пальчиком. Но такое было, правда, один раз с ней, под самый конец двухлетней командировки, когда сумма, достаточная до конца безбедной жизни с двумя сестрами и матерью под Харьковом, сформировалась в окончательно радостную цифру с нужными нулями. Да и то — платили за ночь баксов по сто пятьдесят и кормили не ниже среднего ресторана, с кебаб-шмебаб всегда — с мясом, в общем, на сутки почти хватало потом больше не есть.
Но и в этом деле, как и в родной речи, чужое высшее образование зловещую роль сыграло, подвело нежданно-негаданно. Да и то понятно — время такое началось, вернее, безвременье, окончательно моральные ценности канули в небытие, в глубокое, прекрасное далёко, и потянулись в Стамбул девчонки косяками, не работать, как положено, не наши, а студентки херовы настоящие, натуральные, которые действительно учатся и посещают. Вот они-то и стали рынок услуг сбивать до полного падения ценных бумаг. Сами посудите — Янка рассказывала, и я верю, так как сама точно знаю: быстрый минет — 5 баксов, для чего и штаны снимать турку не требуется, приспустить всего лишь ненадолго и отойти за прилавок своего маленького бизнеса. Ну и чего, — спросите вы, и я спросила бы вместе с вами, если бы не была посвященной, — подумаешь, 5 баксов. А того, — ответит Яночка, — двадцать магазинчиков обгуляла тварь эта учебная — вот тебе стольник, существенная прибавка к скромной стипендии, на конспекты и помаду. Так бляди эти и сбили рынок, привели к окончательному краху продукта услуг, опрокинули в инфляцию и стагнационный застой.
Поэтому и вернулась Янка обратно ни с чем и на столичную точку встала от Красных Ворот во двор поворот. Маме с сестрами написала, что ресторан в Стамбуле прогорел вместе с ее средствами, а сама она теперь в Москве на оптовом рынке «Университетский» работает. Не «работаю», а тружусь, мам, в торговом павильончике с азербайджанцами сотрудничаю за твердую зарплату и процент. Они гораздо надежней турков, хоть и такие же по небритости и единой языковой группе тюркского периода, и никогда в Москве не прогорят, Москва — не Стамбул, Москва против них — город-герой.
А Зебра жить ко мне пошла с удовольствием, намучилась Зебра без дружеской поддержки и без паспорта. Потому что, рассказывала, как время субботника подходит, там еще, на Химках, так ее первой назначают, поскольку ее прикрывать сложней других — у тех всего лишь регистрация отсутствует за нечувствительный штраф с последующим отпусканием восвояси, а главный документ — вот он, имеется, у кого с орлом-петухом, у кого с оттиснутой бульбой, у кого со шматом сала, а у Зебры ни с чем. А бандиты крышевые, какие брали, объясняли, что, мол, пойми и нас, сестренка, у нас точка двойного налогообложения, не впрямую мусорская, а через нас, через договоренный промежуток, что означает дополнительный расход на оперативную связь, защиту и текущий базар утрясать. А ты под двойным прицелом стоишь без социального лица и документа, так что можешь двойное нарекание получить, а нам, выходит, по двойному базару отбивать, так?
И Зебра покорно шла и парилась в бандитской бане, но потом уже честно призналась, что, хоть и без оплаты, но шашлык, винцо — всегда и ребята нормальные. Она позже сообразила, почему бандит лучше мента или клиента — за своих потому что девчонок держат, за таких же, как сами, за отдельно стоящих персоналий в контрапункте жизни. А что насчет затрахивают до смерти, так нет такого ничего — больше в карты режутся и друг перед дружкой похваляются по боевым делам, да я и по себе знаю. А один есть у них, но это уже не из тех крышевых химкинских, а из местных, сухаревских, на Красных Воротах нас брал и не по субботнику, потому что на Воротах мусора держат — за бабки покупал, нормально — так он выпил больше своего норматива и, необязательно раздобрившись, шепнул мне лично, что, если б не нужда бандитской солидарности, то ни девчонок ему не надо никаких, ни бань этих, ни виски с водкой — жену свою обожает больше всего, обмирает просто на нее, любит и в любви своей является консерватором, а из выпивки — компот из черешни, особенно из желтой, мелитопольской. И детей тоже любит невозможно. И даже к теще его — тоже, сказал, без малейшей уценки относится, вот как бывает. Я, помню, поверила ему без заминки тогда, чисто по рассказу. Потом, правда, опомнился и распальцовки немного предъявил вдогонку откровенности, но это так, для самоочистки совести. А, уходя, сунул мне ещё полтинник зелени и ничего не сказал, только посмотрел пронзительно, и я поняла, что сквозной его взгляд этот обозначал: смотри, мол, сестренка, чтоб случайно доверенная тебе слабость не стала достоянием общественности, примыкающей к точке, ясно? А мне и так было бы ясно, даже без страховочного полтинника, хоть и не лишний. Мне, не считая Зебры да впоследствии Мойдодырки, и в голову бы сроду не пришло дальше чувственную информацию разнести, в сторону от источника. На том стою, на такой точке зрения существую, на такой точке морального отсчета.
В общем, сменилась Янка на Зебру — Нинки-Мойдодыр ещё в то время не было с нами — и обе мы от этого не пожалели, от нашей новой дружбы. Я когда работала, к слову сказать, ну в нормальное время, в обычное, когда поезда вечерние отправляются, и подпадало это, допустим, на те же самые дни, в какие Зебра месячные женские расстройства пересиживала, а срок подходил денежки домой направлять, под Бельцы, Сонечке и Артемке с мамой на содержание, так Зебра — без вопросов, к вечернему молдаванскому составу как штык с пересылкой моей являлась и переправку обеспечивала через проводниц в лучшем виде. Я к Зебре очень быстро привыкла и привязалась даже, она стоила того, Дилька Хамраева, после всего, что перетерпела сама. Ну, а кроме того, и общее нас сильно сроднило, общая несправедливость, допущенная жизнью в нашем направлении, в отношении обеих нас. А через месяц нового быта Зебра раскололась и про недержание мочи свое мне рассказала, как наследие бывшего ужаса. А поведать решилась, потому что за все время нашего совместного проживания с ней такого ни разу больше не случилось, и она точно поняла, что на этом памяти той конец. Той страшной ее части. Точка.