Много всего было, как вынесла — сама не знаю… Но вынесла. И жить не хотелось, и умирать боялась. Медленно, очень медленно, приходило осознание того, что я совершила. До конца осознала только лет через пять… И год от года становилось все страшнее и страшнее. Как жить дальше? Как это перенести? На стены бросалась… Но жить как-то надо было. Очень остро поняла, что искупить свою вину я не смогу никогда… Не искупается такое… Но я могу принести в мир что-то хорошее, родить дочку, воспитать ее так, чтобы она не повторила мою судьбу, мужа счастливым сделать, людям помогать, беспомощным, калекам, престарелым… ну, хоть что-то сделать, чтоб в мир кроху добра внести. В бога поверила. Библию читать стала, на свои вопросы ответы искать… Раньше я спрашивала: «Почему эта участь мне досталась? Не кому-нибудь другому, а именно мне?!» А потом молиться стала, что это хорошо, что другие этот грех не познали, что… сложно это объяснить… Когда я прочитала притчу о заблудшей овце, о мытаре и фарисее, появилась у меня крохотная надежда. Нет, не на прощение. Надежда на раскаяние. На возможность раскаяния. Сначала я только боялась. Боялась того, что после смерти ждет, и думала, что если искуплю хоть частично, то, может быть, «там» не будет так темно и холодно, так жутко… А потом почувствовала: неправильно это. Не так я думаю и не так живу. Нельзя так… Недостаточно искупления ради искупления, раскаяния ради раскаяния или, еще хуже, — ради прощения. Последним штрихом стал роман Достоевского «Братья Карамазовы», глава о житии старца Зосимы. Помните, когда человек, совершивший убийство, принародно признается в этом?
Его никто не подозревал, он был на хорошем счету, считался уважаемым жителем города… И тоже очень боялся признаваться. Не за себя, за детей и жену боялся. А старец ему сказал: «Объявите людям. Все минется, одна правда останется. Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей было великодушия. Поймут все подвиг ваш. Не сейчас, так потом поймут, ибо правде послужили, высшей правде, неземной». Тому человеку повезло: он умер до суда, и большинство людей даже не поверили его признанию, решив, что сошел он с ума… А я подумала: а что было бы, если бы выжил он, как дальше его жизнь сложилась? Ведь много сейчас таких. Сотни и тысячи. И поняла, что я должна написать эту книгу. Рассказать людям, как я жила до этого и после этого. Может быть, как-то попытаться удержать от падения тех, кто уже совершил злодеяние и не ведает, как быть дальше. Ведь озлобляются они, пускаются во все тяжкие, и у себя последний шанс отбирают, и в мир много зла приносят.
Считают, что люди их не примут обратно, что люди злые… А ведь в Библии сказано, что надо радоваться, когда человек нашел в себе силы для раскаяния и пытается искупить свой грех. Что бог радуется больше о раскаивающихся грешниках, чем о праведниках, не имеющих нужды в покаянии, и даже Христос приходил именно к злодеям и безбожникам, обратить их пытаясь. Что надо радоваться, если человек «мертв был и ожил, пропадал и нашелся». Ведь благожелательное и милосердное отношение к грешнику — это не снисхождение, не попустительство, не оправдание его злодеяния, а надежда на исправление этого грешника, на спасение его души. И люди не злые, они все понимают.
Надо только идти к ним за помощью с открытым сердцем, искренне желая добра, пытаясь предостеречь других… Есть у них еще шанс! Есть! Нельзя его отнимать!.. Я долго не решалась на это. Страшно, да и какая из меня писательница? Но мне казалось, что не искупила я еще свой грех, не внесла в мир тот лучик света, который могла бы внести. Что такое — тюрьма? Недостаточно тюрьмы для искупления… Вы уж извините, но мне кажется, что она и не нужна даже. Только убежденных злодеев от общества изолировать — а иной нужды в ней нет… Мне кажется, что тюрьмы действительно должны воспитывать, а не наказывать. Ошибку мы делаем… Я после тюрьмы в хоспис работать устроилась. Там лежат неизлечимо больные люди. Каждое выздоровление или даже замедление болезни — чудо.
Им поддержка нужна, уход, забота, а денег государство почти не дает, работа очень тяжелая, редко кто добровольно идет туда. Вот я и решила, что всю свою жизнь посвящу больным… Может быть, стоит тех, чье преступление не столь ужасно: бухгалтеров проворовавшихся, водителей, человека машиной сбивших, и им подобных, не в тюрьму, а в хосписы направлять? Если они раскаялись, конечно… А я после тюрьмы, где-то через год, встретила мужчину, которого полюбила и который стал моим мужем. Сначала я даже боялась начинать какие-то отношения, но он был так нежен, так ласков, так добр ко мне… И я стала оттаивать. Медленно, боязливо… Дочь родилась у нас. Воспитываю ее так, чтобы она даже частично мою судьбу не повторила… и все равно этого мало!
Мало! Ведь тех, кто согрешил, сейчас миллионы, как им жить дальше? А я хотела свою судьбу им показать. На своем примере убедить их в том, что есть у них шанс вернуться в мир, обрести семью, воспитывать детей, служить людям и богу верой и правдой, покой в душе обрести… Долго сомневалась. Даже когда писать начала, себя уговаривала: «Не будет получаться — брошу». Это я так себя обмануть пыталась… По строчке, кровью писала… Заново те страшные годы пережила. Вновь убивала и вновь умирала сама, вновь через суд и тюрьму проходила… Страшно было. Плакала, в церковь ходила… Но надо было донести это до людей… Примете вы ее?
В зале долго стояла тишина. Наконец, какой-то репортер, откашлявшись, сказал:
— Сложно сейчас что-либо говорить. Подумать надо… Такое сразу и не осмыслишь… А как вы гонорар потратить собираетесь?
— В хоспис отдам, — сказала она, — начальнику своему я уже сказала. В понедельник, как на работу выйду, так и отнесу…
— А как ваш муж относится к затее с книгой?
Она вздрогнула, словно от удара, и с трудом призналась:
— Он… Он ушел. Сказал, что ему надо подумать…
— Если я правильно вас понял, вы ему ничего не рассказывали? — удивился журналист. — Он не знал о вашем прошлом, а вы обманывали его?
— Да, — глухо сказала она, — все откладывала… Люблю я его. Больше жизни люблю. Я надеялась, что он поймет и простит меня за этот страх… Он сказал, что ему надо подумать… Очень прошу вас: напишите, что я люблю его! На коленях молю простить и вернуться! Не могу я без него… Ведь жили же мы с ним столько лет, жили и были счастливы…
— Простите, — перебил ее журналист, — но получается, что и дочка ваша ничего не знает?
— Нет, — даже испугалась Катерина, — она же еще маленькая… Я скажу ей, когда исполнится хотя бы восемнадцать… Она совсем еще ребенок, надо подождать, пока она сможет понять… Потому-то я договорилась с Виталием Петровичем, — она кивнула на издателя, — что книга выйдет только тогда, когда Анжелика уедет в летний лагерь…
— Интересно, — покачал головой репортер, — очень интересно…
В зале началось некоторое оживление. Люди шептались о чем-то, бросая на Катерину быстрые, оценивающие взгляды, что-то негромко обсуждали, о чем-то спорили, но вопросов ей больше не задавали.
— Что же, если вопросов больше нет… В таком случае, — издатель поднялся и лучезарно улыбнулся собравшимся, — мне остается только поблагодарить вас за то, что вы пришли. Сейчас мой помощник раздаст вам экземпляры книги, чтоб вы смогли ознакомиться с самим произведением… А мы, с вашего позволения, откланяемся. Всего доброго, господа.
Возле самых дверей их догнал какой-то крепыш в синем джинсовом костюме.
— Я — Иполитов, — представился он, — Марк Иполитов. Я помощник Юлия Айсберга, того самого знаменитого телеведущего, автора передачи «Обсуждение». Услышав вашу историю, он заинтересовался и послал меня посмотреть, насколько это может быть интересно… Я нашел, что это феноменально. Уникально! Сенсационно! Я просто обязан уговорить вас стать героиней нашей передачи. О вашей судьбе должна узнать вся страна! Ваш голос должен услышать весь мир!
— Я уже рассказала обо всем, — сказала она, — мне нечего добавить… Пусть прочтут книгу, и…
— Это не то! — горячо заверил Иполитов. — Книга — это одно, а телепередача — это совсем другое. Даже если журналисты, которые здесь присутствовали, напишут заметки о вас и вашей книге, все равно они не смогут привести запись этой беседы полностью, не смогут передать информацию, паузу, мимику. А я предлагаю вам обойтись без посредников и напрямую обратиться к миллионам зрителей. И учтите к тому же, что количество людей, читающих книги, и количество людей, смотрящих телевизор, — несопоставимо. Вы хоть догадываетесь, какая у нас аудитория? Какой размах? Какие масштабы? Вы видели наши передачи?
Катерина кивнула. Передачи с Юлием Айсбергом она видела. Надо сказать, что ни сам ведущий, ни его темы ей не нравились. Несмотря на попытки Айсберга создать иллюзию интеллигентности, было в нем что-то отталкивающее, бескультурное и дешевое. Например, он мог пригласить на свою передачу магов и экстрасенсов со всей страны, обещая «дружескую встречу, обсуждение спорных вопросов и поиск истины», и начать передачу с того, что, переодевшись в халат врача, заявить, будто его гостям нужен психиатр. В такой интонации и проводились передачи. В результате самый бездарный шарлатан, выдающий себя за экстрасенса, выглядел более привлекательно, чем ведущий… Катерина вопросительно посмотрела на Виталия Петровича.
Катерина кивнула. Передачи с Юлием Айсбергом она видела. Надо сказать, что ни сам ведущий, ни его темы ей не нравились. Несмотря на попытки Айсберга создать иллюзию интеллигентности, было в нем что-то отталкивающее, бескультурное и дешевое. Например, он мог пригласить на свою передачу магов и экстрасенсов со всей страны, обещая «дружескую встречу, обсуждение спорных вопросов и поиск истины», и начать передачу с того, что, переодевшись в халат врача, заявить, будто его гостям нужен психиатр. В такой интонации и проводились передачи. В результате самый бездарный шарлатан, выдающий себя за экстрасенса, выглядел более привлекательно, чем ведущий… Катерина вопросительно посмотрела на Виталия Петровича.
— Да, — кивнул издатель, — мы придем к вам на запись. Спасибо, Марк. Когда вам будет удобнее?
— Чем быстрее, тем лучше. Я полагаю, Айсберг пустит запись этой передачи в первую очередь. Послезавтра вас устроит?
— Хорошо, — кивнул издатель, — послезавтра так послезавтра.
— Тогда приходите вот по этому адресу, — Иполитов протянул визитную карточку. — Я буду ждать вас у входа в двенадцать часов. Всего доброго.
— Ну вот, а ты переживала, — сказал издатель, когда они вышли на улицу, — видишь, как все хорошо прошло… Ты добьешься того, к чему стремилась, — мир услышит тебя и о тебе. И не волнуйся, все будет хорошо. Ты затеяла действительно благое дело, подняла серьезные вопросы… Всякое может быть — люди-то разные, но те, кому надо услышать, — услышат, те, кто захочет, — задумаются. А люди не звери, так что не бойся — не покусают… Все будет хорошо…
Вернувшись домой, она обнаружила, что во время ее отсутствия из квартиры исчезли все личные вещи мужа. На столе лежала записка:
«Я ухожу. После того, что произошло, жить вместе мы не сможем. Не смогу я всего этого ни забыть, ни простить. Меня не ищи и не пытайся встретиться: я не хочу тебя видеть. На развод подам сам… Какая же ты все-таки мразь, Катерина!.. Прощай. Леонид».
Зажав записку в кулаке, она бросилась на диван и вновь разрыдалась…
— Вот, собственно, и все, — закончила она свой рассказ перед зрительской аудиторией, — дальше решать вам…
— Признаться, я даже не знаю, что и сказать, — выдержав театральную паузу, начал Айсберг, — на моей практике было много всего, но сейчас теряюсь даже я… Может быть, у зала найдется больше слов для обозначения своих чувств? Как вы думаете, уважаемые гости, может ли человек, совершивший жесточайшее, ничем не оправданное убийство, учить нас чему-то? Требовать у нас жалости к себе, выклянчивать милосердие, прикрываясь каким-то мифическим «покаянием»? Разумеется, я знаю, что в писатели сейчас лезут все, кому не лень, уж больно это легкий и соблазнительный заработок, но зарабатывать деньги на ЭТОМ? Нет, у меня действительно просто нет слов… Итак, кто хочет высказать свое мнение поданному поводу? Пожалуйста, дама в красной кофте…
Поднялась толстая, мордатая тетка лет сорока — сорока пяти, выкрашенная под блондинку, и, приняв у Айсберга микрофон, возмущенно забрызгала слюной:
— Я сидела и думала: люди добрые, это до чего же мы дошли, если убийцы пишут книги, выступают в газетах и по телевидению, учат нас и наших детей, как жить?! Да я такого и в фильмах ужасов не видела! Это не женщина, это монстр какой-то! Только подумайте, как она обошлась с бедным юношей, вытащившим ее из захолустья, поселившим в своей квартире, кормившим и содержавшим ее! Каким чудовищем надо быть, чтобы так отплатить за добро! Только ненормальный человек способен совершить подобное, а потом еще и хвастаться этим! Поставьте себя на ее место: неужели, совершив подобное, вы станете кому-то рассказывать об этом? Вы будете сидеть тихо, как мышка в норке, а она пошла трезвонить по всему белу свету. В голове не укладывается! Она не только не стыдится того, что совершила, но и откровенно хвастается этим! И у такой мрази есть муж, ребенок… Да таких стерилизовать надо!..
— Спасибо, — поблагодарил Айсберг и передал микрофон дородному, респектабельному мужчине в сером костюме, — прошу вас…
— Прежде всего, хочу сказать, что не верю всему, что она тут говорила, — нахмурив брови, заявил мужчина, — как вы знаете, на каждую ситуацию можно смотреть с разных точек зрения. Уверен, что покойный Станислав Горшков описал бы нам эту ситуацию совсем иначе. Катерина изложила нам эту версию в своей интерпретации, так сказать, субъективно. Но я могу предположить, что эта история куда сложнее. Мне больше верится в то, что она убила его не из ревности, а из-за квартиры… или из других материальных и финансовых соображений. Не думаю, что она была такой пай-девочкой, какой она нам тут себя описывает.
Мы знаем, какие дети вырастают в семьях рабочих… Да и может ли девочка из приличной семьи учиться в ПТУ? Мы все хорошо знаем, кто такие пэтэушники и чего можно ожидать от них. Я думаю, что Катерина соврала нам. Или, по крайней мере, утаила значительную часть правды. Ей просто хочется оправдаться перед нами, хочется, чтобы мы ее пожалели, на лицо преступницы надели личину раскаявшейся овечки… От нее даже муж ушел, узнав о таком ужасе! А кто бы не ушел? На его месте я бы еще и морду ей разбил за то, что она так со мной поступила! Мне жаль этого несчастного человека, который по доброте душевной оказался обманут этой женщиной!..
Побледневшая, растерянная Катерина беспомощно переводила взгляд с ведущего на директора издательства, а с него на обвиняющих ее людей. Виталий Петрович тянул руку, прося дать ему слово, но Айсберг словно не замечал его, проводя передачу в какой-то определенной, выбранной заранее интонации. Перехватив ее молящий взгляд, Виталий Петрович пожал плечами и еще энергичней затряс поднятой рукой, но Айсберг демонстративно повернулся к нему спиной и, поглаживая свою знаменитую бородку, направился в противоположный конец зала.
— Прошу вас, — протянул он микрофон благообразному старику в потертом пиджаке.
— В чем я вас могу точно заверить, так это в том, что раньше такого не было! — прошамкал тот. — Чтобы распоясавшиеся злодеи выступали по телевидению и писали книги о своих злодеяниях?! Такого мы допустить не могли! Мы строили светлое, радостное будущее, а такие, как она, загубили наши начинания на корню! Спасибо вам, Юлий Айсберг, что есть ваша передача. Спасибо, что вы показываете нам лица этих негодяев, этих нелюдей, монстров в человеческом обличье! Их должна знать в лицо вся страна, чтобы пригвоздить своим осуждением к позорному столбу! Спасибо вам!
— Стараемся, — скромно заметил Айсберг и протянул микрофон прыщавой девице лет двадцати пяти, — слушаю вас.
— Я резко осуждаю героиню этой передачи, — браво начала девица, — ее и героиней-то назвать нельзя. Как вы видите, все здесь собравшиеся ужасаются ее злодеянию. На что она надеялась? Как могут люди прощать подобные зверства? Подобную звериную жестокость? Убить человека, скрыть все это от мужа и дочери… Я с ужасом думаю: а что, если среди моих знакомых есть такой же человек, скрывающий от меня свое истинное лицо, и мне становится страшно от этой мысли. Я считаю, что суд слишком снисходительно отнесся к этой женщине. Надо было, как в цивилизованной Америке, приговорить ее к электрическому стулу или дать пожизненное заключение. Таким, как она, не место среди нас. Неужели она надеялась на какое-нибудь понимание? Как можно понять подобное? Мы учились на классике, воспевающей добро, проповедующей гуманизм, а здесь такое… Нет, не найдет она среди нас ни понимания, ни прощения! Я бы на месте милиции посадила ее еще раз в тюрьму… За эту книгу…
— Ну вот, — вздохнул удовлетворенно Айсберг, — мы узнали мнение нашей аудитории, которая, к счастью, несмотря на смутное и бурное время, не разучилась различать грани между добром и злом. Это радостно, радостно… А теперь послушаем наших специалистов. Мы пригласили в нашу студию дьякона… Впрочем, я даже не стану называть его имя. Простите меня за этот несколько театральный прием, но мне хочется, чтобы вы слышали мнение не одного, конкретного человека, а мнение всей церкви, от имени которой он будет говорить… Вы не возражаете?
— Нет-нет, что вы, — скорбно вздохнул долговязый человек с маленькими, злобными глазками и козлиной бородкой на худощавом, желчном лице, — в отличие от вашей гостьи я не стремлюсь к сомнительной славе. Что вам сказать на это? Страшно смотреть, на что способна тварь человеческая. Сердце обливается кровью и холодеет от страха… О каком «искуплении» или «прощении» может идти речь? Она совершила самый страшный, самый тяжелый грех на земле — смертоубийство. Какая дьявольская злоба видна в ее делах! Какая дьявольская гордыня видна в ее новом злодеянии! Где же здесь смирение, кротость, покаянное раскаяние? Где стремление к бесконечным молитвам о милосердии господнем к ее заблудшей душе?